Когда воздух над Волгой наливался летним зноем, Фёдор Степанович Крылов вытаскивал на крыльцо старое плетёное кресло и садился, щурясь на закатное солнце. Шестьдесят семь лет за плечами, а руки всё ещё помнили каждую мозоль от весла, от гаечного ключа, от штурвала баржи. Под шершавой кожей пульсировала живая река памяти, в которой, как и в настоящей Волге, были и тихие заводи, и стремнины, и омуты.
— Нинка! — окликал он внучку. — Неси чай, окаянная!
Нина выходила на крыльцо, неся деревянный поднос. Два стакана с подстаканниками, варенье в треснувшей пиале, ломтики лимона на блюдце с облупившейся эмалью. В свои девятнадцать она была похожа на бабку Татьяну в молодости — те же глаза цвета речной воды в пасмурный день, тот же упрямый подбородок.
— Не ори, дед, — отвечала она, ставя поднос на перила. — Все соседи уже в курсе, что я окаянная.
— А я что, вру? — хмыкал Фёдор Степанович, обхватывая стакан заскорузлыми пальцами. — Третий год в медицинском, а таблетки мне по часам дать не можешь. Без меня давно бы загнулся твой дед.
— Без меня бы ты первым загнулся, — парировала Нина. — Если бы не я, кто бы тебя из больницы забрал?
Фёдор Степанович набирал в лёгкие воздух для возражений, но выпускал его с беззлобным ворчанием. Они оба знали эту игру, словно старый танец, где каждый шаг выверен годами.
Дом Крыловых стоял на самом краю Заволжья. Некогда здесь шумела жизнь — рыбацкие артели, судоремонтные мастерские, семьи потомственных волгарей. Теперь многие уехали, дома опустели. Всё реже слышался детский смех на берегу, всё тише становились вечера. Время, как вода, точило камень жизни, оставляя лишь островки былого.
Нина приезжала на лето из города — присматривать за дедом после его инфаркта. Тот сопротивлялся заботе как мог, но с каждым годом всё слабее. А может, просто привык к присутствию внучки в доме, где после смерти Татьяны пять лет назад стены, казалось, сомкнулись теснее.
— Алевтина звонила, — сообщила Нина, прихлёбывая чай. — Говорит, Костю вчера видела на пристани.
Фёдор Степанович дёрнулся, расплескав чай на колени, но сделал вид, что не заметил.
— Врёт твоя Алевтина, — отрезал он. — Нечего Константину тут делать.
Нина посмотрела на деда, отмечая, как вдруг заострились его скулы, как пальцы крепче стиснули подстаканник.
— Сорок лет прошло, дед, — сказала она тихо. — Может хватит?
— Тебе-то что? — огрызнулся Фёдор Степанович. — Ты тогда и на свете не была.
— Я — нет, — согласилась Нина. — А мама была. И она никогда не понимала, почему её отец и дядя друг с другом так ведут себя…
Фёдор Степанович отвернулся, глядя на реку. Вдали, на противоположном берегу, поднимались многоэтажки нового района — бетонные коробки, похожие друг на друга, как близнецы. Когда-то там были заливные луга, и они с братом Костей косили там траву для коровы.
— Некоторые вещи дети понимать не обязаны, — проговорил он наконец. — И внуки тоже.
Нина вздохнула. Эта тема всплывала каждое лето, и каждое лето разговор заканчивался одинаково — стеной молчания. Она знала только то, что рассказывала мать: братья Крыловы, Фёдор и Константин, не разговаривали сорок лет. С тех пор, как Костя уехал в Москву, оставив беременную невесту, которая потом стала женой Фёдора.
— Татьяна просила передать тебе, что не держит зла, — сказала как-то мать Нины. — Перед самой смертью просила.
— Ложь, — ответил тогда Фёдор. — Мамка твоя до последнего его не простила.
А теперь Алевтина видела Костю на пристани. Значит, вернулся. Значит, что-то будет…
Константин Степанович Крылов остановился перед калиткой родного дома. Постоял, разглядывая осевшее крыльцо, подгнившие наличники, облезлую краску на заборе. Солнце, клонящееся к закату, красило всё в медовые тона, скрадывая убогость запустения.
— Что, не признал? — раздался голос за спиной.
Константин обернулся. На дороге стоял коренастый старик в выцветшей рубахе. В его прищуренных глазах читался вызов.
— Здравствуй, Фёдор, — сказал Константин, едва узнавая в этом жилистом старике своего младшего брата.
— Здравствуй, — процедил тот. — Что, решил на старости лет родные места вспомнить?
Константин перевёл взгляд на дом.
— Решил умереть там, где родился, — ответил он просто.
Фёдор хмыкнул, но что-то в голосе брата заставило его всмотреться внимательнее. Константин осунулся, глаза запали, кожа приобрела нездоровый желтоватый оттенок. В свои шестьдесят девять он выглядел на все восемьдесят.
— Квартиру в Москве продал? — спросил Фёдор.
— Завещал внуку, — ответил Константин. — А сам вот… домой.
Фёдор свёл брови, вглядываясь в брата с недоверием.
— И что, так прямо взял и приехал? 40 лет тебя не было. А теперь ты явился и думал, я тебя с распростёртыми объятиями встречу?
— Думал, хоть поговорим напоследок, — сказал Константин. — Прежде чем оба на погост.
— А то не поговорили за сорок лет? — усмехнулся Фёдор. — Всё сказано было. И сделано тоже.
— Не всё, — покачал головой Константин. — Далеко не всё, брат.
На этом слове Фёдор дёрнулся, словно от удара.
— Не брат я тебе, — отрезал он. — Был брат, да весь вышел. Ехал бы ты обратно, откуда приехал.
— Некуда мне ехать, — спокойно ответил Константин. — Четыре месяца мне врачи дали. От силы — полгода. Рак, Федя. Последняя стадия.
Фёдор замер, переваривая услышанное. Потом отвернулся, сплюнул в пыль.
— Что ж, — сказал он, не глядя на брата. — Переночуешь у меня. А завтра решим, что дальше.
Нина слышала, как скрипят половицы в соседней комнате. Дядя Костя не спал, ворочался на старой кровати, где когда-то спали они с дедом, будучи мальчишками. Она прислушивалась к тишине дома, нарушаемой лишь этим поскрипыванием и далёким гудком теплохода на Волге.
Вечер прошёл в гробовом молчании. Дед и его брат сидели по разные стороны стола, почти не глядя друг на друга. Нина металась между ними с тарелками и чашками, пытаясь разрядить обстановку разговорами о погоде, об урожае помидоров, о чём угодно — лишь бы не молчание.
— Ты на мать свою похожа, — сказал вдруг Константин, когда она поставила перед ним тарелку с окрошкой.
— На бабушку Татьяну больше, — буркнул Фёдор. — Такая же упрямая.
— Разве что глаза, — возразил Константин. — А так — вылитая Верка.
Нина замерла, переводя взгляд с одного старика на другого. Она знала, что её мать, Вера, родилась уже после того, как Фёдор женился на Татьяне. Знала, что именно из-за беременности Татьяны состоялась эта свадьба. Но никогда не задумывалась о том, что похожа на мать, а не на бабушку.
— Наговорился? — процедил Фёдор. — Ешь давай.
Больше за ужином не было сказано ни слова.
Теперь Нина лежала в своей комнате, прислушиваясь к скрипу половиц и пытаясь представить, что за история разыгралась здесь сорок лет назад. История, которую никто не спешил ей рассказывать.
Утром она проснулась от звона посуды на кухне. Накинув халат, выглянула — и застыла в дверях. Дед и дядя Костя сидели за столом, между ними стояла початая бутылка водки и две стопки. Они молчали, но это было уже другое молчание — не враждебное, а тяжёлое, полное непроизнесенных слов.
— Вот и внучка проснулась, — сказал Фёдор, заметив её. — Иди сюда, Нинка. Будешь с нами пить за упокой души?
— За чей упокой? — опешила Нина.
— За Татьянин, — ответил Константин. — Сорок дней сегодня, как её не стало.
— Бабушка пять лет как умерла, — осторожно сказала Нина.
Старики переглянулись, и Фёдор вдруг рассмеялся — хрипло, надрывно.
— Видишь, Костя, — сказал он. — Для нас как вчера было. А для них — целая жизнь прошла.
— Время по-разному идёт, — кивнул Константин. — Для молодых — быстро, для стариков — медленно. А для тех, кто ждёт прощения — и вовсе останавливается.
Нина придвинула себе стул, села между ними.
— Расскажите мне, — попросила она. — Хватит тайн. Я имею право знать.
Фёдор хотел что-то возразить, но Константин опередил его:
— Имеешь, — сказал он. — Потому что ты часть этой истории. Даже если сама того не знаешь.
История началась, как многие истории, с любви. Татьяна Рогозина работала в конструкторском бюро при судоремонтном заводе. Строгая, умная, с прямой спиной и ясным взглядом. Братья Крыловы влюбились в неё почти одновременно, хотя и по-разному.
Константин, старший, красивый и амбициозный, мечтал о большой жизни в столице. Фёдор, младший, основательный и надёжный, хотел построить дом и пустить корни на родной земле. Татьяна выбрала Константина — за размах мечты, за горящие глаза, за обещание иной жизни.
Они встречались два года. Константин уже готовился к переезду в Москву, куда его приглашали в НИИ водного транспорта. Обещал забрать Татьяну, как только устроится. А потом она забеременела.
— Я испугался, — сказал Константин, глядя в стакан с водкой. — Струсил, как последний подлец. Думал — вот она, жизнь, разворачивается передо мной, весь мир, все возможности. А тут — ребёнок, ответственность, провинциальная жизнь на веки вечные.
— Вот и сбежал, — сказал Фёдор. — А мне пришлось подбирать то, что ты бросил.
— Я думал, ты её любишь, — тихо произнёс Константин.
— Люблю?! — Фёдор стукнул кулаком по столу. — Я её боготворил! С четырнадцати лет, когда она в нашу школу перевелась! Только она для меня всегда была как звезда в небе — смотри, но не трогай.
Нина переводила взгляд с одного на другого, пытаясь представить их молодыми, страстными, полными жизни.
— Но ты же женился на ней, — сказала она деду.
— Женился, — кивнул тот. — Когда этот… герой-любовник сбежал в Москву, она осталась одна. Беременная, опозоренная на весь посёлок. А я… я предложил ей выход. Стать Крыловой, чтобы ребёнок родился в законном браке. Мы договорились никогда не говорить об этом, делать вид, что Вера — моя. И держали это обещание все эти годы.
— И она согласилась?
— Не сразу, — вздохнул Фёдор. — Сначала хотела уехать к тётке в Саратов. Потом думала аборт сделать. Еле отговорил.
— А потом родилась мама, — закончила Нина.
— Да, — кивнул Фёдор. — Родилась Вера. И Татьяна… смирилась. Научилась жить со мной, растить дочь, вести хозяйство. Может, даже полюбила меня по-своему. За тридцать пять лет всякое бывало.
— Она любила тебя, — сказал вдруг Константин. — По-настоящему любила. Я знаю.
Фёдор вскинул на него удивлённый взгляд:
— Откуда тебе знать?
— Она мне писала, — ответил Константин. — Все эти годы.
В пачке пожелтевших писем была вся жизнь, которую Фёдор считал своей. Первые шаги Веры, её первые слова, первый класс. Болезни и выздоровления, радости и горести. Маленькие победы и большие огорчения.
«Федя вчера крышу перекрыл, сам, один. Руки у него золотые, грех жаловаться. Только вот не говорит почти, всё в себе держит. Иногда смотрю на него и думаю — помнит ли он ещё ту боль, когда взял меня с чужим ребёнком? Простил ли по-настоящему или просто научился жить с этим?»
«Вера такая упрямая, вся в тебя. Фёдор никогда не говорит об этом, но я вижу, как иногда он замирает, глядя на неё. У неё твои глаза, Костя. И твой характер. Талант к рисованию тоже твой. Фёдор гордится, показывает всем её рисунки. Но я знаю, какую цену он платит за своё молчание все эти годы…»
«Сегодня пятнадцать лет, как ты уехал. Федя напился, как в тот день. Кричал, что ненавидит тебя. А потом плакал у меня на плече. Сказал: «Таня, ты жалеешь, что выбрала меня?» Что я могла ответить? Что никогда тебя не выбирала — это ты выбрал за нас обоих, когда уехал. Промолчала. Обняла его. Наверное, это и есть любовь — когда можешь простить даже то, что простить невозможно».
Фёдор читал письма молча, только желваки ходили на скулах. Нина украдкой вытирала слёзы. Константин смотрел в окно, где над Волгой собирались тучи.
— Почему ты никогда не отвечал? — спросил наконец Фёдор, откладывая последнее письмо.
— Отвечал, — сказал Константин. — Но не отправлял. Писал и сжигал. А потом женился, родился сын. Закрутился в московской жизни. Стал большим начальником, ездил за границу. Дача в Подмосковье, машина, квартира в центре. Всё, о чём мечтал.
— И как, стоило оно того? — спросил Фёдор без злости, устало.
— Нет, — просто ответил Константин. — Ничего не стоило. Жена ушла через десять лет. Сын вырос озлобленным, почти не общаемся. Внук интересуется только наследством. А я… я всю жизнь думал о том, что бросил здесь. О дочери, которую никогда не видел. О Тане. О тебе, брат.
Последнее слово повисло в воздухе. Фёдор молчал, перебирая письма, словно пытаясь нащупать в них ответ на вопрос, который мучил его всю жизнь.
— Вы никогда не говорили об этом? О том, что Вера — моя дочь? — спросил наконец Константин.
Фёдор поднял на него глаза:
— Никогда. Ни единым словом. Мы с Таней договорились — для всех и друг для друга делать вид, что это моя дочь. Так было проще… для всех. Она родилась через семь месяцев после нашей свадьбы, но мы сказали всем, что родилась раньше срока. И со временем эта история стала нашей правдой.
— И ты промолчал? — удивился Константин. — Почему?
— Потому что любил её, — просто ответил Фёдор. — И Таню любил. Это была моя семья, Костя. Единственная, которая у меня была. Да, построенная на обмане. Но разве не сам я выбрал этот обман, когда женился на твоей беременной невесте?
— Я должен был вернуться, — сказал Константин. — Хотя бы раз увидеть дочь.
— А ты видел, — вдруг сказала Нина. Старики удивлённо повернулись к ней. — Бабушка рассказывала маме, а мама — мне. Ты приезжал, когда маме было пять лет. Стоял на другом берегу реки и смотрел, как она играет на этом берегу. Потом уехал, ничего не сказав.
Константин опустил голову.
— Я испугался, — признался он. — Снова испугался. Подумал — а что я ей скажу? Кто я для неё? Чужой человек, который бросил её мать? Лучше уж пусть считает своим отцом Фёдора — настоящего отца, который растил её и любил.
— Она всегда знала, что Фёдор — не родной отец, — сказала Нина. — Бабушка сказала ей правду в шестнадцать лет, когда мама собралась замуж.
— Что?! — Фёдор вскочил, опрокинув стул. — Таня сказала ей?! И Вера… всё знала? И молчала?!
— Она боялась причинить тебе боль, — тихо сказала Нина. — Боялась, что если скажет, ты перестанешь её любить. Или возненавидишь бабушку.
Фёдор опустился на стул, закрыв лицо руками. Плечи его затряслись. Константин неловко поднялся, подошёл к брату, положил руку ему на плечо. Тот не сбросил её — и это было почти чудом.
Дожив до преклонных лет, Константин Степанович Крылов умирал в том же доме, где родился. В комнате, где прошло его детство, на кровати, которую когда-то смастерил их отец. Рядом сидел брат, с которым они не разговаривали сорок лет, и дочь брата — его собственная дочь, которую он никогда не называл этим словом.
Лето клонилось к закату. За окном шумела листва, и где-то вдалеке гудели теплоходы на Волге. Жизнь продолжалась, но уже без Константина в ней.
Нина приезжала каждый день после занятий в медицинском. Меняла капельницы, делала уколы обезболивающего, читала вслух — по его просьбе — письма Татьяны. Фёдор сидел рядом, слушал, иногда вставлял: «А помнишь, Костя, как мы с тобой…» И вновь оживали истории их детства, юности, общей жизни до того дня, когда всё пошло наперекосяк.
Вера, мать Нины, примчалась из Саратова, как только узнала. Стояла в дверях, глядя на умирающего человека, который был её биологическим отцом, и не знала, что сказать. Потом подошла, взяла его прозрачную от худобы руку:
— Здравствуй, папа, — сказала она, и в глазах Константина блеснули слёзы.
Фёдор, сидевший рядом, вздрогнул, но промолчал. А потом вышел из комнаты, оставив их наедине.
— Он обидится, — прошептал Константин.
— Не обидится, — покачала головой Вера. — Он знает, что для меня всегда был и будет единственным настоящим отцом. Но ты заслуживаешь услышать это слово хоть раз в жизни.
Через три дня, когда августовская жара сменилась прохладным ветром с реки, Константин умер. Тихо, во сне, держа за руку брата, который не отходил от него последние сутки.
Хоронили его на сельском кладбище, рядом с родителями. Фёдор настоял, чтобы на памятнике было написано: «Константин Степанович Крылов, любимый брат, отец и дед».
— Мне кажется, это неправильно, — сказала Нина, когда они с дедом возвращались с кладбища. — Он не был ни отцом, ни дедом. Не по-настоящему.
— А что такое «по-настоящему»? — спросил Фёдор Степанович. — Кровь? Так по крови он вам отец и дед. А по жизни… что ж, он заплатил за своё отсутствие сполна. И бабка твоя его простила. Значит, и нам негоже держать обиду.
Вечером, когда схлынули немногочисленные гости, пришедшие помянуть человека, которого почти никто не знал, Фёдор достал с чердака старый фотоальбом. Они с Верой и Ниной сидели на крыльце, листая хрупкие страницы, разглядывая выцветшие фотографии двух мальчишек на берегу Волги, двух юношей в парадных костюмах, двух взрослых мужчин с одинаково упрямым взглядом.
— Знаешь, о чём он просил перед смертью? — сказал Фёдор дочери. — Чтобы мы с тобой никогда не говорили о том, что ты знала правду и молчала. Сказал: «Не надо ворошить прошлое, Федя. Оно и так слишком долго стояло между нами».
Вера кивнула, смахивая слезу.
— Сорок лет потеряно, — сказала она. — И ради чего?
— Не потеряно, — возразил Фёдор. — Проживать свою жизнь — не значит терять время. Да, могло быть иначе. Но разве плохо было то, что было? Ты выросла любимой дочерью. Я был счастлив с твоей матерью, даже зная правду. А Костя… что ж, он сделал свой выбор. И в конце концов нашёл в себе мужество вернуться и попросить прощения.
— Значит, ты его простил? — спросила Нина.
Фёдор Степанович долго молчал, глядя на закат над Волгой. Потом сказал:
— Знаешь, Нинка, когда человек умирает, все обиды кажутся такой мелочью. Как будто смотришь на них с высоты птичьего полёта — и видишь, какие они незначительные. В конце концов, мы все просто пытаемся прожить эту жизнь как умеем. И делаем ошибки. И платим за них. Костя заплатил за свою ошибку сорока годами одиночества. А я… я, наверное, был счастливее его. У меня была Таня. И Вера. И ты.
Он положил морщинистую ладонь на руку внучки.
— Жизнь не бывает простой, Нинка. Она сложная, запутанная, иногда жестокая. Но в ней всегда есть место для прощения. Даже если на это уходит сорок лет.
Нина кивнула, прижимаясь к плечу деда. Над Волгой уже зажглись первые звёзды, и где-то вдалеке слышалась песня — должно быть, с проходящего теплохода. Песня о реке, о времени, о непрожитых днях.
— Пойдём в дом, — сказал Фёдор Степанович, поднимаясь. — Холодает.
И они пошли — плечом к плечу, унося с собой истории прошлого и надежду на будущее, в котором всегда есть место для прощения и любви.
Прошёл год с тех пор, как умер Константин. Фёдор Степанович продолжал жить в своём доме на краю Заволжья. Только теперь к нему часто приезжала не только Нина, но и Вера.
В тот день они сидели втроём на крыльце — Фёдор, его дочь и внучка. Пили чай, ели яблоки нового урожая, молчали. Река текла перед ними, как и всегда, напоминая о вечном движении жизни.
— Я нашла ещё письма, — сказала вдруг Вера. — Бабушкины. Те, что она не отправила.
Фёдор Степанович замер, не донеся яблоко до рта.
— Где?
— В старой шкатулке, на чердаке. Там, где она хранила свои украшения.
Вера достала из сумки пачку пожелтевших листков, перевязанных выцветшей лентой.
— Они адресованы тебе, папа. Но она их никогда не отдавала.
Фёдор медленно взял пачку, развязал ленту дрожащими руками. Достал верхний листок:
«Федя, любимый мой. Пишу тебе, хотя ты рядом. Спишь сейчас, после смены. Я смотрю на твои руки — сильные, натруженные, с трещинками на пальцах — и думаю: какое счастье, что они обнимали меня все эти годы. Я не заслужила такой любви, но ты дал её мне.
А я так и не решилась сказать тебе, что знаю — ты всегда знал правду о Вере. Знал и молчал, как и я. Мы построили нашу жизнь на этом молчании, но, знаешь, в нём было больше любви, чем в самых красивых словах…»
Нина заметила, как по морщинистой щеке деда скатилась слеза. Он смахнул её, не скрываясь.
— Она знала, — прошептал он. — Всё знала. А я думал…
— Вы оба знали, — тихо сказала Вера. — И оба молчали, чтобы не делать больно друг другу. Но получилось наоборот — сделали больно своим молчанием.
Фёдор Степанович осторожно перебирал письма, читая отрывки вслух:
«…Я видела, как ты смотришь на Веру, когда думаешь, что никто не видит. С такой нежностью и болью одновременно. Мне хотелось кричать: прости меня, прости нас обоих. Но мы договорились молчать, и я держала слово…»
«…Сегодня двадцать лет нашей свадьбы. Двадцать лет нашей общей лжи. Но знаешь, Федя, иногда ложь бывает милосерднее правды. Мы оба это понимаем…»
«…Вера спросила меня сегодня, почему у нас нет фотографий её дяди Кости. Что я могла ответить? Что он отказался от неё ещё до её рождения? Что её настоящий отец — тот, кто любил её всю жизнь, неважно, чья кровь течёт в её жилах…»
Последнее письмо было датировано за несколько дней до смерти Татьяны:
«Федя, когда ты будешь читать это письмо, меня уже не будет. Не знаю, решусь ли отдать его тебе. Может быть, просто оставлю так, чтобы ты нашёл его потом. Я хочу, чтобы ты знал: ты был лучшим, что случилось в моей жизни. Лучшим мужем, лучшим отцом для нашей дочери. Не по крови — по любви она всегда была твоей. И я всегда была твоей, даже тогда, в юности, когда думала, что люблю другого.
Вот оно, моё последнее признание: я любила тебя сильнее, чем его. Всегда любила. Только не сразу это поняла. Прости меня за все годы молчания. Прости за боль, что я причинила. И знай: я ухожу счастливой, потому что была любима тобой. Твоя Таня».
На крыльце повисла тишина, нарушаемая лишь шелестом листьев да плеском волн о берег. Фёдор Степанович бережно сложил письма, вернул их в пачку, перевязал лентой.
— Вот так вот, — сказал он наконец. — Всю жизнь прожили, глядя друг другу в глаза и боясь сказать самое главное.
— А может, и не нужно было говорить? — тихо спросила Нина. — Может, вы и без слов всё понимали?
Фёдор посмотрел на внучку долгим взглядом.
— Да, девочка моя. Понимали. Но всё же… есть вещи, которые стоит произносить вслух. «Я знаю». «Я прощаю». «Я люблю». Самые простые слова иногда самые важные.
Он поднялся, опираясь на трость — с прошлой осени колени совсем плохо слушались.
— Пойду пройдусь до реки. Не ходите за мной, вернусь скоро.
Фёдор Степанович спустился с крыльца, медленно пошёл к берегу. Его фигура, сгорбленная годами, но всё ещё крепкая, четко вырисовывалась на фоне вечернего неба.
На песчаной отмели он остановился, глядя на воду. Достал из кармана пачку писем, подержал в руках. Потом осторожно развязал ленту, нащупал в другом кармане спички.
— Папа! — крикнула Вера с крыльца. — Что ты делаешь?!
— Отпускаю, — донеслось в ответ. — Нельзя жить прошлым вечно.
Но вместо того, чтобы поджечь письма, как боялась Вера, Фёдор аккуратно сложил их обратно в карман. Постоял ещё немного, глядя на реку, потом повернулся и пошёл назад к дому.
— Ты почему не сжёг? — спросила Нина, когда он поднялся на крыльцо.
— Передумал, — ответил Фёдор. — Есть вещи, которые нужно хранить. Не для себя — для тех, кто придёт после. Чтобы знали: даже в молчании может быть любовь. И даже самая запутанная история может закончиться прощением.
Он сел в своё старое кресло, откинулся на спинку, прикрыл глаза.
— Знаешь, Нинка, что я понял на старости лет? Жизнь — как эта река. Кажется, что она всегда одна и та же. А на самом деле каждую секунду это уже новая вода, новое течение. И мы вместе с ней меняемся, хотим того или нет.
Солнце опускалось за горизонт, окрашивая волжскую воду в багровые тона. Фёдор Степанович смотрел вдаль, туда, где сливались небо и вода, и думал о том, что где-то там, за этой невидимой чертой, его ждут брат и жена. И что, может быть, там они наконец смогут сказать друг другу всё то, о чём молчали при жизни.
— Пойдёмте в дом, — сказал он, поднимаясь. — Расскажу вам, как мы с Костей в детстве лодку строили. Хорошая получилась лодка… только плавать не умела.
И они пошли в дом — старик, его дочь и внучка, унося с собой память о прошлом и надежду на будущее, в котором всегда есть место для прощения, правды и любви, которая сильнее любого молчания.
