— Анюта, тут такое дело… Возьми его, родная. Храни как своего, — прошептала соседка, протягивая сверток с младенцем.
— Клава, да ты что… Куда же ты… — только и успела вымолвить я, но её след уже простыл в морозном воздухе.
Зима шестьдесят пятого выдалась на редкость суровой. Ветер выл в печной трубе, словно голодный волк, а снег намело такой, что тропинки приходилось протаптывать заново каждое утро. Я как раз собиралась растопить печь, когда услышала этот отчаянный стук в дверь.
Живу я одна, если не считать Шарика – хромого пса с одним глазом, который достался мне от мужа Ивана. Ванюша мой в лесу сгинул три года назад. Пошёл валить деревья, да так и не вернулся. После него жизнь словно остановилась, будто в старых ходиках, что висят на стене – вроде и идут, а время будто замерло.
— Шарик, кого там нелёгкая в такую рань принесла? — пробурчала я, накидывая старую шаль.
За дверью стояла Клавдия – молодая соседка, что недавно поселилась с мужем на краю деревни. Бледная как полотно, с растрёпанными волосами и диким взглядом. А в руках – свёрток, из которого доносилось тихое посапывание.
— Господи, да что случилось-то? — только и успела спросить я.
Но Клавдия, всучив мне ребёнка, развернулась и побежала прочь, утопая в глубоком снегу. Её последние слова эхом отдавались в ушах: «Сохраните… простите…»
Я стояла на пороге с младенцем на руках, а Шарик, прихрамывая, обнюхивал сверток и тихонько скулил.
— Ну что, старый, — усмехнулась я, — видать, судьба нам с тобой няньками заделаться на старости лет.
Малыш заворочался в одеяле, и я почувствовала, как что-то дрогнуло в груди. Давно забытое тепло разлилось по телу, словно выпила чарку самогона от Матрёны.
Вечером, когда метель немного утихла, я отправилась к дому Клавдии. Шарик, путаясь в снегу, плёлся следом.
— Клава! — стучала я в промёрзшие окна. — Открывай, поговорить надо!
Но дом встретил меня мёртвой тишиной. Ни дыма из трубы, ни следов на снегу, словно и не жил здесь никто никогда.
— Эх, Шарик, — почесала я пса за ухом, — что-то мне подсказывает, что жизнь наша с тобой теперь сильно переменится.
Пёс в ответ чихнул и устало поплёлся домой, где нас ждал маленький свёрток, изменивший всё.
— Матрёна Петровна, ну что вы ходите вокруг да около? Спрашивайте прямо, — я помешивала в чугунке кашу, краем глаза наблюдая, как соседка переминается с ноги на ногу.
— Анют, да ведь деревня у нас маленькая… Все судачат: откуда ребёночек-то взялся?
Я тяжело вздохнула. За последние месяцы этот разговор повторялся, наверное, в сотый раз. Каждая кумушка считала своим долгом забежать «на минутку», а потом разносила сплетни по всей деревне.
— Надо значит, воспитаю, — ответила я привычно, вытирая руки о фартук. — Вот лучше скажите, правда что молоко у вашей Зорьки целебное? А то Ванюша что-то покашливает.
Ваней я назвала мальчонку. Сама не знаю почему – может, потому что муж часто говорил: «Вот были бы у нас дети, сына бы Ваней назвали». А может, просто потому, что когда смотрю на него, вспоминаю те счастливые дни, когда мой Иван был жив.
Матрёна тут же забыла о своём любопытстве:
— Ой, милая, да конечно! Сейчас домой побегу, накажу Петьке, чтоб утром тебе свежего принёс. И малинки сушёной захвачу, от простуды первое дело!
Когда за соседкой закрылась дверь, я подошла к люльке. Ваня спал, посапывая, а рядом, положив морду на лапы, дремал Шарик. Пёс с первого дня взял над мальчонкой шефство – даже есть перестаёт, если малыш плачет.
— Эх, Шарик, и что нам с тобой делать? — почесала я пса за ухом. — Как растить-то его будем? Я ж с детьми только у других водилась, да и то давно…
Шарик открыл свой единственный глаз и посмотрел на меня так мудро, будто хотел сказать: «Прорвёмся, хозяйка».
Первые недели были самыми тяжёлыми. Ваня часто плакал по ночам, а я, измученная, ходила с ним по комнате и пела колыбельные, которые помнила ещё от своей матери:
— Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…
Однажды, когда я совсем отчаялась его успокоить, начала рассказывать про Ивана:
— А знаешь, маленький, был у меня муж… Сильный был, добрый. В лесу работал, деревья валил. Говорил всегда: «Анюта, ты как берёзка тоненькая – гнёшься, но не ломаешься…»
И представляете – уснул. С тех пор это стало нашим ритуалом: я рассказывала Ване про жизнь в деревне, про Ивана, про то, как Шарик щенком был – такой неуклюжий, что постоянно в миску с молоком падал.
Деревенские постепенно привыкли. Кто-то нет-нет да и принесёт пелёнки старые или распашонку. Бабка Агафья, знахарка наша, даже специально зашла травок дать и показать, как купать правильно:
— Ты, Анна, ромашку заваривай, да в воду добавляй. И говори: «С гуся вода, с Ванечки худоба».
А вот о Клавдии словно все забыли. Только иногда слышала я разговоры:
— А помнишь тех странных, что на краю жили?
— Да кто ж их не помнит… Говорят, муж её в чём-то замешан был…
— А я слышала, что видели их в городе…
— Да брось, кто видел-то?
Я в эти разговоры не встревала. Но однажды, разбирая старый сундук в их доме (решила посмотреть, может, что полезное для малыша осталось), нашла фотографию. На обороте было написано красивым почерком: «Для тех, кто полюбит ребеночка больше нас.» У меня защемило сердце.
Вечером того же дня к нам зашла Матрёна с крынкой молока. Ваня как раз научился переворачиваться и теперь с гордостью демонстрировал своё умение всем гостям.
— Господи, Анют, да он у тебя уже вон какой! — всплеснула руками соседка. — Прямо богатырь растёт! А помнишь, какой слабенький был поначалу?
Я помнила. Помнила бессонные ночи, когда считала его вдохи и выдохи. Помнила, как плакала от страха, что не справлюсь. Помнила, как Шарик лизал мои солёные щёки и подталкивал носом к люльке – мол, не раскисай, хозяйка, малыш ждёт.
— Матрёна, — вдруг сказала я, глядя, как Ваня пытается ухватить Шарика за хвост, — а ведь я счастливая. Кто бы мог подумать, а?
Соседка понимающе улыбнулась и вытерла глаза краешком платка:
— Знать, судьба, Анюта. Значит, так надо было…
А я смотрела на своего сына – да, теперь уже точно своего – и думала: «Спасибо тебе, Клавдия, где бы ты ни была. За то, что доверила мне самое дорогое. За то, что дала шанс снова почувствовать себя живой.»
Шарик гавкнул, словно соглашаясь с моими мыслями, а Ваня в ответ залился таким звонким смехом, что даже ходики на стене, казалось, пошли чуть быстрее.
— Мама, а правда, что я сильный, как папа Иван? — спросил Ваня, таща охапку дров в дом.
— Правда, сынок. Только ты поаккуратнее там, не надорвись, — я улыбнулась, глядя на его серьёзное лицо.
Годы летели как листья по ветру. Мой мальчик вытянулся, окреп, стал помощником что надо. В свои семь лет уже и печку растопить может, и воды наносить, и за Шариком присмотреть. А старый пёс совсем сдал – еле ходит, больше лежит на солнышке у крыльца, греет свои старые кости.
Ваня каждый день прибегал из школы и первым делом к Шарику:
— Мам, смотри, он меня узнал! Хвостом вильнул!
А я смотрела на них и думала – вот оно, счастье. Простое, тихое, как наша речка за огородом. Деревенские давно привыкли, что Ваня – мой сын, и точка. Только иногда, по большим праздникам, когда соберутся бабы у Матрёны, вспоминают:
— А помнишь, Анют, как он к тебе попал?
— Да будет вам, — обрывала я. — Лучше расскажите, как там ваша Зорька отелилась?
Однажды весенним утром Шарик не встал нас встречать. Лежал на своей подстилке, будто спал, только дыхания уже не было. Ваня плакал, уткнувшись мне в фартук:
— Мама, а куда собаки уходят? Они на небо попадают?
— Знаешь, сынок, — гладила я его по вихрастой голове, — я думаю, они становятся звёздами. Самыми яркими. И присматривают за нами оттуда.
Мы похоронили Шарика под старой яблоней, той самой, где он любил дремать летом. Ваня предложил:
— Давай посадим здесь ещё одно дерево? Пусть растёт и помнит про него.
И мы посадили молодую яблоньку. Я смотрела, как сын старательно утаптывает землю вокруг саженца, и вспоминала, как тринадцать лет назад Клавдия протянула мне сверток. Тогда я думала – как же я справлюсь? А теперь понимаю – это судьба меня за руку вела.
Вечером того же дня Ваня долго сидел на крыльце, глядя на звёзды. Потом спросил:
— Мам, а ты знаешь, кем я хочу стать?
— Кем же, родной?
— Лесником! Как папа Иван. Буду лес беречь, зверей охранять. И собаку себе заведу, обязательно. Вот только…
Он замялся, и я почувствовала, как ёкнуло сердце.
— Вот только что?
— А ты не будешь сильно скучать, если я уеду учиться?
Я прижала его к себе, чувствуя, как предательски щиплет в глазах:
— Буду, конечно. Но ты же будешь приезжать? И письма писать?
— Каждую неделю! — торжественно пообещал он. — И вообще, это ещё не скоро.
На следующее утро я достала из комода свадебный платок – яркий, с цветами по краям. Повязала его и пошла во двор. Весна была в разгаре, яблони стояли в цвету, и молодая поросль пробивалась сквозь прошлогоднюю траву.
Ваня возился с удочкой – собирался на речку. Я смотрела, как он ловко привязывает леску, и думала: «Вот оно как в жизни бывает – одно уходит, другое приходит. Шарик ушёл, а яблонька растёт. Муж не вернулся, а сын вырос. И я сама, словно та берёзка тоненькая – гнулась, да не сломалась.»
— Мам, я пошёл! — крикнул Ваня, забрасывая удочку на плечо.
— Иди, сынок. Только к обеду возвращайся!
Я смотрела ему вслед, и сердце моё было полно любви и благодарности. Благодарности Клавдии – за доверие, мужу – за силу, которую он мне оставил, Шарику – за верность, и судьбе – за то, что она знает лучше нас, что кому нужно.
А где-то высоко в небе, среди весенних облаков, мне казалось, подмигивает самая яркая звезда – наш одноглазый страж, который теперь охраняет нас сверху.
