Эта героиня фильма «Шумный день» 1960 года по пьесе «В поисках радости» вызывает неприязнь у большинства зрителей. Леночка Савина — жена Фёдора, старшего сына Клавдии Васильевны Савиной, многодетной матери, гостеприимной хозяйки большой московской квартиры.
Её профессия неизвестна, в фильме нам показывают только то, как Леночка носится по городу в поисках новой и модной мебели. Стол, двуспальная кровать, чешский сервант, который можно «взять» только раз в год — Леночка вся в покупках.
Казалось бы, молодая красивая женщина, но при этом с какими-то странностями в поведении. Ей присуще какое-то патологическое скупердяйство. Показателен эпизод в самом начале фильма:
Леночка. — Можно, я ваш платок возьму, мама? Мой новый, жалко.
Клавдия Васильевна. — Конечно, возьмите.
Леночка из тех людей, которые покупали новые вещи, но не пользовались ими. Всё новое убиралось в шкафы и на антресоли и «береглось». Это не фишечка киношной Леночки — таких людей было много, особенно среди тех, кто вырос в провинции, кто прошёл через лишения и войну, а потом, попав в города, окунулся в совсем другую жизнь.
В сервантах стояли красивые тарелки, но из них не ели — надо беречь. В шкафах висела новая красивая одежда, но её не носили — надо беречь. На полочке в прихожей стояли французские духи, но ими не пользовались — надо беречь. Каждая тряпка бережно хранилась — вдруг пригодится. А хотя бы посуду мыть.
Еще в конце 80-х ни у кого и в мыслях не было покупать салфетки, чтобы протирать мебель, и губки, чтобы мыть посуду! Мы и не знали о том, что такие вещи существуют, а если бы кто-то об этом сказал, то покрутили бы пальцем у виска — зачем, когда в запасе полно старых тряпок?
Моя бабушка была такой, бабушки моих подруг были такими, среди моего детского окружения было много таких людей, которые боялись выбросить вещь, даже если она уже была непригодна для использования. Такие люди были нередкостью.
Фактически это несколько поколений, появившихся перед войной и после. Все они пережили ужас и лишения военного времени, на чью-то долю достался и ужас революции и гражданской войны. Моя бабушка на все замечания по поводу накопительства отвечала: «Пусть лежит. Неизвестно, как жить будем». Причем это было уже в относительно благополучные 80-е.
Страх голода и страх потери имущества остался с этими поколениями на всю жизнь. Да, такими они были — из старого платья нашить юбочек дочке, из остатков еды сварганить съедобный обед, обвязать тряпочку кружевом и получить симпатичную салфеточку. А еще в советские годы в ателье была популярна услуга «перелицевать пальто».
Старое, потерявшее вид пальто распарывали и перешивали изнанкой вверх, которая после 25 лет ношения выглядела лучше, чем лицо: не затертая, не выгоревшая. Правда, женские пальто после этой процедуры застегивались на мужской манер, а мужские на женский, но это никого не смущало.
И ходить в перелицованном пальто было ничуть не стыдно. Напротив, это расценивалось как хозяйственность и умение экономить.
По пьесе Леночке 27 лет, значит, она родилась в 1933 году. Когда началась война, ей было всего 7 лет. То есть, она дитя войны и росла в обстановке отсутствия всего и крайней бережливости, которая сейчас нам может показаться симптомом психического нездоровья. И она с ранних лет впитала это «надо беречь». Не было у нее хороших вещей, поэтому и жалко новый платочек.
Он ведь новый, еще не застиранный, яркий, радует глаз и душу. Вот и вокруг новой кровати, нового шкафа, нового серванта Леночка будет водить хороводы: упаси Боже запачкать или, что еще страшнее, поцарапать. Все домашние будут построены и выстроены ради благополучия вещей.
Можно, конечно, сказать, что Клавдия Васильевна прошла через то же самое, что и Леночка, но такой не стала. Клавдия Васильевна была женой военного, причем не простого, а командира. Об этом говорит наградная шашка, висящая под портретом мужа.
Это значит, что обеспечение у нее было другое, не было необходимости складировать каждую тряпку и ей не понять этого восторга от покупки новой вещи и этой превосходящей все разумные границы бережливости.
Конечно, это не есть хорошо. Но такова была реальность. Наши бабушки и прабабушки жили в страхе, что не смогут купить то что нужно, потому что или опять война, или просто исчезнет из продажи. Этот страх сидел у них на подкорке и его ничем нельзя было выбить.
В психологии это называется синдром отложенной жизни. Люди с таким синдромом занимаются тем, что готовят себя к какой-то другой, лучшей жизни, а для этого необходимо подождать, вот настанет какой-нибудь случай, и вот тогда уж заживут.
Не заживут.
Потому что они покупают не для того, чтобы пользоваться, а чтобы было. А сами так и будут спать на старых матрасах, ходить в старых платьях и изношенных туфлях, потому что новое надо беречь. Вот повисит в шкафу лет 10, запылится, из моды выйдет, потускнеет — вот тогда и можно будет надеть, потому что уже не новое, уже не жалко.
Жили-были, варили кашу,
закрывали на зиму банки.
Как и все, становились старше.
На балконе хранили санки,
под кроватью коробки с пылью
и звездой с новогодней ёлки.
В общем, в принципе — не тужили.
С расстановочкой жили, с толком.
Берегли на особый случай
платье бархатное с разрезом,
два флакона духов от гуччи,
фетра красного пол-отреза,
шесть красивых хрустальных рюмок
и бутылку китайской водки.
А в одной из спортивных сумок
надувную хранили лодку.
Время шло, выцветало платье,
потихоньку желтели рюмки,
и в коробочке под кроватью
угасала звезда от скуки.
Фетр моль потихоньку ела,
лодка сохла и рассыпалась.
И змея, заскучав без дела,
в водке медленно растворялась.
Санки ржавились и рыжели.
Испарялся закрытый гуччи.
Жили, были, и постарели,
и всё ждали особый случай.
Он пришёл, как всегда, внезапно.
Мыла окна, и поскользнулась.
В тот же день он упал с инфарктом.
В этот дом они не вернулись.
Две хрустальные рюмки с водкой,
сверху хлеб, по квартире ветер.
Полным ходом идёт уборка,
убираются в доме дети.
На помойку уходят санки,
сумка с лодкой, дырявый фетр.
Платьем, вывернув наизнанку,
протирают за метром метр
подкроватные толщи пыли.
В куче с хламом — духи от гуччи.
Вот для этого жили-были.
Вот такой вот «особый случай».
