Когда я впервые увидел её на экране, не поверил, что это советское кино. Казалось, такую женщину могли нарисовать только французские карикатуристы — с неестественно красивым лицом, дерзким взглядом, невозможной фигурой. Но она была настоящей. Наталья Кустинская. Русская Бардо. Хотя, если по-честному, Бардо на её фоне казалась провинциалкой.
В 60-х она была абсолютной звездой. Но не в смысле «актрисы театра и кино», а как отдельный жанр — женщина-событие. Говорили, от неё мужчины сходили с ума, женщины — с ума от зависти. Она сама играла секс-символа в стране, где официально секса не было. Все знали, кто такая Кустинская, но мало кто знал, какая она на самом деле. И уж точно никто не догадывался, чем всё это для неё закончится.
Потому что её финал был жестокий. Почти издевательский. Не как у актрисы — как у человека, которого растоптали публично, долго и смакуя. И что самое подлое — не враги, а бывшие друзья, коллеги, зрители. Все те, кто раньше носил её на руках. Как будто вся страна решила: «А ну-ка, пусть ответит за свою красоту. За мужиков. За успех. За то, что жила не по уставу».
Я смотрел на это с холодным ужасом. Она лежала в своей квартире, сломанная, в парике, в очках, опухшая, на фоне когда-то шикарных афиш — и из каждого ток-шоу на неё сыпались плевки: «сама виновата», «Господь наказал», «пустышка». Но она ведь не убивала, не воровала, не предавала. Она просто была красивой женщиной, которая однажды ослушалась чужих ожиданий.
Всё в её жизни начиналось красиво. Ну как красиво — как в дорогом советском черно-белом фильме, где девушка идёт по коридору ВГИКа, а режиссёр ловит её взгляд и вдруг замирает: вот она — будущая звезда. Именно так всё и произошло.
Григорий Рошаль — мэтр, с которым никто не спорил, — увидел в юной студентке Наташе героиню для «Хождения по мукам». Она тогда и правда была как Маруся: светлая, наивная, с внутренней глубиной. Но дальше началось кино не про революцию, а про личную драму.
Первый брак — с Юрием Чулюкиным. Режиссёр с громким именем и амбициями посерьёзней, чем любовь. Ему хотелось не жены-звезды, а жены-домохозяйки. Она — наоборот. Мечтала о драматических ролях, а не о посуде и плите.
Всё началось с роли, которую она хотела сыграть — Тосю в «Девчатах». А закончилось предательством. Он пообещал, что не будет снимать без неё, а потом — снял. С Надеждой Румянцевой. Втихаря. За спиной. Домой приходил и врал, что сценарий на утверждении. А сам уже монтировал материал.
Вот где началась настоящая трагедия. Не в неснятом фильме, а в том, что человек, с которым ты делишь кровать, способен вот так — спокойно, методично, врать тебе в глаза. Тогда она и поняла: если свои предают, что говорить о чужих?
Роль в «Три плюс два» она получила почти случайно. Не мечтала, не добивалась. Одела шортики, улыбнулась — и вся страна легла штабелями. Потомки запомнили не драму и не слёзы, а именно этот образ — загорелая блондинка на берегу моря, роскошная и недосягаемая.
В СССР с такой внешностью и харизмой было всё сложно. Либо ты — клоун, либо — роковая женщина. Наталья выбрала второе. Хотя, может, просто не успела выбрать. За неё выбрали другие.
После фильма её засыпали приглашениями. Она стала визитной карточкой советской женственности на зарубежных фестивалях. За границей ей аплодировали стоя. Дома — шептались за спиной: «слишком яркая», «слишком красивая», «слишком независимая». И потихоньку начали отодвигать.
Чулюкин остался в прошлом, а Наталья искала новое. Роли? Мужчину? Спасение? Скорее всего, всё сразу. Потому что после измены она включила режим «жить на зло» — и бросилась в новую любовь с головой. Не с актёром, не с режиссёром — с переводчиком Олегом Волковым. Человеком не из цеха. Это было её осознанное решение: больше никаких творческих мужчин. Только реальная, надёжная жизнь.
Он ушёл из семьи, женился на ней, и она родила сына — Митю. Казалось, вот оно — равновесие. Дом, муж, ребёнок. Кино отошло на второй план. А потом случилось банальное: Наталью перестали узнавать. Ей было скучно. Её рвало на экран. И тут на горизонте появился он — Борис Егоров. Космонавт. Герой. Человек, которого она влюбила в себя одним аккордом Рахманинова.
Он слушал, как она играет «Элегию», и видел перед собой не актрису — дух своей матери, ушедшей, когда ему было четырнадцать. Такое бывает только в фильмах — и в судьбах обречённых женщин. Он называл её «кошкой», заваливал дорогими нарядами, носил на руках.
Казалось, наконец-то у неё всё будет хорошо. Этот брак длился 19 лет. Но он был не просто любовной линией — он стал якорем. И в хорошем, и в страшном смысле.
Ведь именно ради этого брака она навсегда сожгла мосты. С Фатеевой, с прошлым, с профессией. Наталья отказалась от съёмок, а потом — не смогла вернуться. Сначала из-за отсутствия предложений. Потом — из-за репутации. Её считали капризной, сложной, требовательной. Кто-то шептал: «спивается», кто-то — «давит на мужа». А когда она попыталась вернуться в кино, стало поздно.
Однажды она пошла ва-банк — попросила Егорова устроить её в «Вечный зов». Ту самую сагу, где каждый кадр — событие. Он повёл её за руку к директору «Мосфильма». И да, её утвердили. Но коллеги этого не простили. Актрисы — существа обидчивые.
Особенно когда дело касается ролей. Пошли разговоры: «пропихнули», «вытребовала», «продавила». И всё. С этого момента двери в профессию для неё снова закрылись. На этот раз — навсегда.
Наталья ещё пыталась удержаться. Иногда бралась за съёмки. В 70-х сыграла в «Стажёре» — и сыграла блестяще. Там была не просто красавица, а умная, взрослая женщина. Уже не витрина, а личность. Казалось, вот он, шанс. Но — мимо. Режиссёры помнили, что она может, но не звали. Потому что слава — это валюта, которая быстро обесценивается, если ты не на виду.
А дальше — как по наклонной. Болезни, обиды, алкоголь. Всё, что разрушает человека не громко, а изнутри. Без спецэффектов. Егоров, несмотря ни на что, был рядом. А потом и он ушёл. К другой. Наталья подала на развод. Впервые — не из гордости, а из боли. Сын ушёл жить к отцу. Квартиру на Бронной пришлось делить. Ей осталась скромная двушка. По меркам актрисы — почти крошечная.
Мать умерла, прося её «вернуться к Егорову». Но Кустинская была из тех, кто никогда не возвращается. Даже если идёт в никуда. Она вышла замуж ещё трижды. Каждый раз — всё хуже. Не потому что мужчины были подлецами. А потому что в ней самой не осталось того, за что можно было ухватиться. Она катилась, и никто не знал, как её остановить.
Когда в 2002 году умер её сын, Наталья умерла вместе с ним. Просто формально — позже. Митя был её последним якорем. Красивый, мягкий мальчик, на которого она возлагала все свои нереализованные мечты. Он снялся у Быкова в «Чучеле». Его узнавали на улицах.
А потом — МГИМО, дипломатия, деньги. И «друзья». Которые быстро научили, на что можно тратить «мамины деньги». Наталья поздно поняла, что его губит алкоголь, вещества и чужое окружение. Слишком поздно.
Она до конца верила, что его убили. Что сердце — это только официальная версия. А внутри себя знала: он был слишком мягкий, слишком добрый, чтобы выжить в той среде.
После смерти сына она уже не поднималась. Не встала — не в физическом смысле. А душой. Замкнулась. Перестала пускать людей. Порой ей звонили с кастингов, даже предлагали роли — но рядом были не те, кто помогал. Были те, кто спаивал, кто ждал её пенсию, чтобы вместе пропить. В квартире, где когда-то висели зеркала и афиши, теперь стояли пластиковые бутылки и затхлый воздух.
Она лежала. Молчала. Иногда — вспоминала. Иногда — говорила. Перед ней висели её портреты, присланные когда-то из Италии, Болгарии, Польши. Там она — в расцвете: глаза, как озёра, улыбка, как пламя. А в отражении — старуха, лишённая движения, с размытым лицом, чужими руками, которые не слушаются.
Она признавалась: «Я ведь была красавицей. И теперь гнию. И нет рядом никого. Только человек, который за деньги подаёт мне воду».
Когда её показали по телевидению, вся страна ахнула. Люди не узнавали. Актриса Кустинская — в очках, с белым париком, опухшая, с еле различимой речью. Это был не камбэк. Это был аукцион несчастья. Она соглашалась на интервью за гонорар. Потому что иначе было не на что жить. А когда камеры выключались, она снова оставалась одна — в тишине, среди пустых банок и пустых слов.
В какой-то момент ток-шоу перешли черту. Звали бывших коллег. Они смеялись, осуждали, отпускали ядовитые фразы. «Пустышка», «сама виновата», «Бог наказал». Эти слова звучали, как приговор. Но никто не спросил — а за что, собственно? Что такого она сделала, чтобы заслужить такую старость?
Сломала чужую семью? А сколько таких было — мужчин, женщин, разрушенных браков? Она хотела любви. Хотела жить по-настоящему. А за это, выходит, — смертный грех?
Последние месяцы жизни она почти не говорила. Сил не было. Иногда шептала: «Надо к Мите». Помощник — единственный человек, кто был рядом — мыл её прямо на кровати. Вес перевалил за сотню. Остеопороз, диабет, артрит — всё навалилось разом. Страшно представить, как чувствует себя человек, который всю жизнь был телом, — а потом вдруг стал телом, которое не поднимается.
И в этот момент, конечно же, потянулись люди. Те, кто давно не звонил. Кто вдруг вспомнил, что Кустинская — это имя. Стали приходить, приносить цветы, спрашивать, не хочет ли она «ещё одно интервью». Она вяло улыбалась: «Хочется — не значит могу».
А потом наступило то самое утро. Помощник не смог её разбудить. Диабетическая кома. Больница. Несколько дней в бессознательном состоянии. 13 декабря 2012 года Наталья Кустинская умерла.
Ей было 74. Умерла она тихо. Без заголовков. Без оваций. Без прощального концерта. Просто — исчезла. А когда всё закончилось, кто-то вспомнил, как в молодости в Болгарии к ней подошла цыганка. И сказала:
— Первая половина жизни у тебя будет как в сказке. Деньги, мужчины, любовь, слава. А вторая — будет чёрной. За всё придётся платить.
Это было страшно точно. Жизнь, как банковская карта с кэшбэком боли. Сначала — аванс. Потом — возврат. Но она, несмотря ни на что, не огрызалась. В одном из последних интервью сказала:
— Я не ангел. Но я благодарна Богу за встречи. За то, что вообще жила. Это была яркая жизнь. И пусть горестей было больше, чем счастья — память об этих огоньках греет.
Согласитесь, не каждый так скажет. Особенно когда лежит с пролежнями и думает о сыне, которого больше нет.
А ведь когда-то на неё смотрела вся страна. И даже Маргарет Тэтчер, увидев её фото, сказала: «Это — лицо женщины, ради которой мужчины идут на войну».
А потом все сделали вид, что её не было. Или что была — но сама виновата.
