Снег застилал глаза, а в груди жгло так, будто Никита вдохнул январский воздух целиком — со всей его колючей стужей. Он бежал, не разбирая дороги, словно за ним гнались все демоны прошлого. Звонок, раздавшийся час назад, перевернул его жизнь окончательно. «Простите, но ваша мать скончалась позавчера утром. Мы пытались связаться с вами раньше…»
Голос в трубке продолжал что-то говорить, но Никита уже не слышал. Семнадцать лет. Семнадцать лет он не видел мать. По собственной воле. И вот теперь — никогда не увидит…
Вокзальная площадь встретила его равнодушным гулом. Последний поезд до Верхнеречья уходил через двадцать минут. Никита влетел в здание вокзала, расталкивая людей. В кармане лежал бумажник с единственной фотографией — пожелтевший снимок, где они втроём: он, мать и отец. Счастливые. Ещё вместе…
— Ты не понимаешь, да? Не понимаешь, что творишь? — голос Марины звенел, отражаясь от стен крохотной кухни. — Сколько можно бежать, Никита? От себя не убежишь.
Никита поморщился. Четвёртый разговор за неделю, и всё об одном и том же.
— Просто дай мне покой, — он отвернулся к окну, разглядывая серый московский пейзаж. — Мне нечего там делать.
— Там твоя мать! — Марина всплеснула руками. — Которая, между прочим, может не дожить до следующей весны.
— Она справлялась без меня семнадцать лет. Справится ещё немного.
Марина подошла ближе, развернула его к себе.
— Послушай, я знаю, что между вами произошло что-то серьёзное. Но ты никогда не рассказывал мне, что именно. Может, пора?
Никита молчал. Как объяснить то, чего не понимаешь сам? Как рассказать о боли, которая не утихает годами?
— Нет смысла ворошить прошлое, — наконец выдавил он. — Она сделала свой выбор тогда. Я сделал свой.
— И что это за выбор такой? Похоронить себя заживо в работе, съёмной квартире и отношениях, которые ты боишься назвать серьёзными? — Марина горько усмехнулась. — Три года вместе, а ты всё ещё держишь дистанцию. Я даже не знаю, где ты вырос.
— В Верхнеречье, — автоматически ответил Никита и осёкся. Название родного города слетело с губ впервые за много лет.
Марина победно улыбнулась:
— Вот видишь, небо не упало на землю. А теперь скажи мне, почему ты не можешь вернуться туда хотя бы на день? Проститься с матерью, пока не поздно.
Никита молчал. Перед глазами вставали картины прошлого: отцовская мастерская, запах свежей стружки, тихие летние вечера на веранде… и тот последний разговор с матерью, после которого он ушёл, захлопнув дверь.
— Некоторые двери лучше не открывать, — наконец произнёс он. — Поверь, так будет лучше для всех…
Верхнеречье встретило Никиту пронизывающим ветром и пустынными улицами. Городок почти не изменился за эти годы — те же аккуратные домики вдоль главной улицы, та же старая колокольня на холме. Только деревья стали выше, да появилось несколько новых магазинов.
Такси остановилось возле городской больницы — невзрачного двухэтажного здания с облупившейся краской. Никита медленно вышел из машины, ощущая, как ноги наливаются свинцом. Здесь, в морге, находилась его мать. Женщина, подарившая ему жизнь и отнявшая у него… нет, лучше не думать об этом сейчас.
— Вы к кому? — спросила медсестра на входе, окинув его оценивающим взглядом.
— Я Никита Воронцов. Мне позвонили утром… Моя мать, Анна Воронцова…
Женщина кивнула:
— А, Анны Михайловны сын. Наконец-то. Вас тут заждались.
— Заждались? — Никита нахмурился. — Кто?
— Как кто? Семён Аркадьевич, конечно. Да и вообще, весь город знает, что Анна Михайловна сына из столицы ждала. Только вот не дождалась…
Никита почувствовал, как к горлу подкатывает комок. Семён Аркадьевич. Это имя он не слышал много лет, но оно всё ещё отзывалось болью. Учитель физики, «дядя Сеня», как его называли все в городе. Человек, из-за которого их семья разрушилась.
— Где мне найти… нужные документы? — Никита с трудом выдавил вопрос.
— Всё у Марьи Степановны, в администрации. Но сначала, может, проститесь? Анна Михайловна в малом зале.
Никита кивнул и механически двинулся по указанному направлению. Коридор казался бесконечным, а с каждым шагом сердце стучало всё сильнее. Он толкнул тяжёлую дверь и замер на пороге.
В центре комнаты стояла г.р.о.б. ,а в нем лежала мама…
А рядом, сгорбившись в кресле, сидел седой мужчина. Услышав скрип двери, он поднял голову, и Никита узнал в этом измождённом старике бывшего соседа — Захара Петровича.
— Никитка! — воскликнул старик, поднимаясь. — Приехал всё-таки. А я уж думал…
Но Никита уже не слушал. Взгляд его был прикован к маме. Такая маленькая, такая худая… Неужели это его мать? Та самая, что когда-то пекла самые вкусные в мире пироги с яблоками и пела колыбельные, от которых уходили все детские страхи? Та самая, что предала его отца?
— Захар Петрович, — Никита кивнул соседу, не отрывая взгляда от покойной. — Давно?
— Я ее позавчера утром нашел. Сердце, говорят. Она ведь болела последний год сильно. Всё тебя ждала, говорила: «Вот Никитушка приедет, тогда и помирать можно». А ты… — старик осёкся, видя, как окаменело лицо Никиты.
— Я приехал, — глухо ответил он. — Только поздно.
— Э, парень, — Захар Петрович тяжело вздохнул. — Поздно — это когда уже ничего нельзя исправить. А у тебя ещё есть шанс.
— Что исправить? Она мертва.
— Зато ты жив. И Семён Аркадьевич твой жив. И правда где-то между вами.
Никита резко обернулся:
— При чём тут он? Этот… — он не договорил, слова застряли в горле.
— Эх, Никитка, — старик покачал головой. — Семнадцать лет прошло, а ты всё тот же упрямый мальчишка. Ничего ты не понял. Но теперь придётся разобраться — мать завещание оставила. На тебя и на Семёна Аркадьевича. Так что поговорить вам всё-таки придётся.
Администрация размещалась в старом купеческом особняке на главной площади. Никита шёл туда, словно на эшафот. Мысли путались. Завещание? На него и на Семёна Аркадьевича? Что за чёртова шутка? Тот человек отнял у него отца, разрушил семью, а теперь ещё и это?
В коридоре администрации было пусто и гулко. Никита нашёл нужный кабинет и постучал.
— Войдите! — раздался женский голос.
За столом сидела полная женщина лет пятидесяти с крашеными рыжими волосами, собранными в тугой пучок.
— Здравствуйте, я Никита Воронцов…
— А, наконец-то! — женщина всплеснула руками. — Сын Анны Михайловны! Я Марья Степановна, мы по телефону разговаривали. Присаживайтесь, голубчик. Чай будете?
Не дожидаясь ответа, она крикнула в приоткрытую дверь:
— Люся! Два чая, покрепче!
— Мне не нужен чай, — Никита попытался возразить. — Мне нужны документы. И объяснение насчёт завещания.
— Всему своё время, — Марья Степановна понизила голос. — Семён Аркадьевич уже в пути. Как узнал, что вы приехали, сразу собрался. Он ведь тоже ждал вас все эти годы.
— Я не хочу его видеть, — отрезал Никита.
— А придётся, голубчик. Таково было последнее желание вашей матушки. Чтобы вы вдвоём с Семёном Аркадьевичем вскрыли её письма. Каждому своё. И до тех пор никакого завещания вам не видать.
Никита сжал кулаки. Хотелось развернуться и уйти. Вернуться в Москву, к привычной жизни, где нет ни воспоминаний, ни боли, ни… правды? Эта мысль остановила его.
— Хорошо, — наконец произнёс он. — Я подожду.
Семён Аркадьевич появился через полчаса. Никита сразу узнал его, несмотря на то, что годы изменили бывшего учителя: когда-то высокий и статный мужчина превратился в сутулого старика с тростью. Только глаза остались прежними — ясные, с хитринкой.
— Никита, — Семён Аркадьевич остановился в дверях, словно не решаясь войти. — Ты… вырос.
Никита молча смотрел на человека, которого когда-то любил почти как отца, а потом возненавидел всей душой.
— Проходите, Семён Аркадьевич, — засуетилась Марья Степановна. — Вот, чай остыл уже. Люся! Свежего чаю Семёну Аркадьевичу!
— Не нужно, — старик медленно прошёл к столу и сел напротив Никиты. — Я не за чаем пришёл.
Повисла тягостная пауза. Никита смотрел в окно, избегая встречаться взглядом с Семёном Аркадьевичем. Старик же, напротив, не сводил глаз с молодого человека.
— Кхм, — прокашлялась Марья Степановна. — Раз уж все в сборе, приступим. Анна Михайловна оставила два запечатанных конверта. Один — для Никиты Александровича, — она протянула Никите плотный белый конверт, — второй — для вас, Семён Аркадьевич.
Старик принял свой конверт дрожащими руками.
— Условие такое, — продолжала Марья Степановна. — Прочитать письма вы должны здесь и сейчас, в присутствии друг друга. И только после этого я смогу ознакомить вас с содержанием завещания. Таково было распоряжение Анны Михайловны.
Никита покрутил конверт в руках. На нём аккуратным маминым почерком было выведено: «Сыну моему, Никите». Странное чувство охватило его — будто мать наблюдает за ним прямо сейчас, где-то совсем близко.
— Я, пожалуй, оставлю вас наедине, — Марья Степановна поднялась. — Как закончите, позовите меня. Я буду в соседнем кабинете.
Когда дверь за ней закрылась, Никита наконец решился и вскрыл конверт.
«Сынок,
Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет. И значит, ты всё-таки приехал. Я всегда знала, что ты вернёшься, даже если уже не застанешь меня живой.
Семнадцать лет прошло с того дня, как ты ушёл, хлопнув дверью. Семнадцать лет я каждый день думала о тебе, молилась за тебя и ждала. Ты не отвечал на письма, сменил номер телефона, но я всё равно верила, что однажды ты простишь меня.
Теперь я должна рассказать тебе правду. Всю правду, которую ты отказывался слушать тогда, в тот страшный день.
Твой отец был замечательным человеком. Добрым, честным, талантливым. Я любила его всем сердцем, и когда он ушёл, часть меня умерла вместе с ним. Но, Никита, он не просто «ушёл» — он выбрал уйти. Ты был слишком мал, чтобы понять тогда, а потом… потом я не нашла в себе сил рассказать тебе, каким на самом деле был твой отец.
Александр начал пить задолго до своей смерти. Не так, как многие — по выходным или на праздники. Он пил страшно, запоями, по несколько недель. В эти периоды он становился другим человеком — жестоким, злым, неуправляемым. Он никогда не поднимал на тебя руку — я бы скорее умерла, чем позволила этому случиться. Но меня он бил. Часто. Сильно. Так, что приходилось выдумывать истории про падения и ушибы.
Почему я молчала? Потому что любила его. Потому что верила, что он справится, остановится. Потому что боялась, что без него мы с тобой не выживем. И ещё — потому что не хотела, чтобы ты знал эту правду о своём отце. Я берегла твою любовь к нему.
Семён Аркадьевич появился в нашей жизни, когда тебе было девять. Сначала просто как твой учитель, потом — как друг семьи. Он видел, что происходит. Он пытался помочь Александру, много раз пытался. Предлагал лечение, поддержку, работу. Твой отец всякий раз обещал «завязать», но срывался снова и снова.
В ту ночь, когда всё случилось, Александр вернулся домой пьяным, как никогда. Он кричал, угрожал, швырял вещи. А потом схватил нож. Я не знаю, что он хотел сделать — напугать меня или действительно убить. Я успела позвонить Семёну Аркадьевичу, потому что он жил ближе всех, и боялась, что до приезда полиции твой отец успеет натворить непоправимое.
Семён Аркадьевич приехал через пять минут. Он пытался успокоить Александра, но тот набросился на него с ножом. В схватке твой отец упал и ударился головой о край стола. Этот удар оказался смертельным.
Ты помнишь только то, что проснулся от шума и увидел Семёна Аркадьевича, склонившегося над телом отца. Ты решил, что это Семён Аркадьевич убил его. Никакие мои слова не могли убедить тебя в обратном. Ты замкнулся в своём горе и гневе. А когда тебе исполнилось шестнадцать, просто собрал вещи и ушёл. Навсегда.
Семён Аркадьевич никогда не убивал твоего отца, сынок. Наоборот, он много раз спасал его — и меня тоже. Он любил тебя как собственного сына и страдал все эти годы от твоей ненависти.
После твоего ухода мы с Семёном Аркадьевичем поженились. Не сразу — через три года, когда утихла вся эта история. Он был мне опорой, когда я почти сдалась. Он никогда не переставал надеяться, что ты вернёшься и узнаешь правду.
Прости меня, сынок. За то, что не смогла защитить тебя от этой боли. За то, что позволила тебе уйти с грузом ненависти. За все те годы, что мы могли бы провести вместе, но потеряли.
Я оставляю тебе дом — тот самый, где ты вырос. И прошу только об одном: поговори с Семёном Аркадьевичем. Выслушай его. Возможно, это не вернёт потерянные годы, но, может быть, поможет тебе отпустить прошлое и начать жить настоящим.
Я всегда любила тебя, каждую минуту твоей жизни и моей.
Твоя мама.»
Никита дочитал письмо и замер, не в силах поднять глаз. Перед ним разверзлась пропасть — вся его жизнь, выстроенная на ненависти и обиде, рушилась как карточный домик. Семнадцать лет. Семнадцать потерянных лет.
Он наконец осмелился взглянуть на Семёна Аркадьевича. Старик сидел, низко опустив голову, его плечи вздрагивали. Он плакал, беззвучно и горько, как плачут только старики — без надежды на утешение.
— Это… правда? — голос Никиты прозвучал хрипло, будто чужой.
Семён Аркадьевич медленно поднял голову. По морщинистым щекам текли слёзы.
— Каждое слово, — тихо ответил он. — Твоя мать никогда не умела лгать. Даже во благо.
— Почему вы не заставили меня выслушать вас тогда? Почему позволили мне уйти?
Семён Аркадьевич горько усмехнулся:
— Заставить? Тебя? Ты был точной копией своего отца — таким же упрямым, гордым, непреклонным. В шестнадцать ты уже был взрослым мужчиной, принимающим собственные решения. Мы не могли тебя удержать.
— Вы могли найти меня потом. Написать, позвонить…
— Мы пытались, — старик достал из кармана потёртый блокнот. — Вот, смотри. Здесь все адреса, по которым мы тебя искали. Все телефоны, которые оказывались отключенными. Все письма, которые возвращались с пометкой «адресат выбыл». Первые пять лет мы не прекращали поиски. Потом твоя мать нашла тебя через социальные сети — ты как раз начал работать в той крупной компании. Но она не решилась писать тебе напрямую. Боялась, что ты снова исчезнешь, сменишь фамилию, работу, город… Она просто наблюдала за твоей жизнью издалека. Радовалась твоим успехам. Гордилась тобой.
Никита почувствовал, как к горлу подступает ком. Он вспомнил свой профиль в социальных сетях — открытый, с фотографиями, статусами, отметками о повышениях на работе. Всё это время мать следила за его жизнью, не решаясь вмешаться.
— Последний год был самым тяжёлым, — продолжал Семён Аркадьевич. — Когда врачи сказали про рак, она начала угасать на глазах. Но до последнего дня надеялась, что ты приедешь. Просила меня найти способ связаться с тобой напрямую, рассказать правду. Я не успел.
— Рак? — Никита почувствовал, как земля уходит из-под ног. — Марина говорила…
— Твоя девушка? — Семён Аркадьевич слабо улыбнулся. — Анна нашла её тоже. Говорила, что она хорошая. Сильная. Что она сделает тебя счастливым, если ты позволишь.
— Марина знала?
— Нет. Анна никогда не связывалась с ней напрямую. Просто следила за фотографиями, которые твоя девушка выкладывала. Радовалась, что ты наконец-то не один.
Никита откинулся на спинку стула. Мысли путались. Семнадцать лет ненависти, основанной на детском недоразумении. Семнадцать лет, которые можно было прожить иначе.
— Что в вашем письме? — наконец спросил он.
Семён Аркадьевич протянул ему сложенный лист.
— Прочти сам.
«Мой дорогой Семён Аркадьевич,
К тому моменту, как ты будешь читать эти строки, меня уже не будет рядом. Прости, что оставляю тебя одного. Ты был лучшим, что случилось в моей жизни после рождения Никиты.
Я знаю, как тяжело тебе было все эти годы нести бремя чужой вины. Знаю, как ты страдал, видя ненависть в глазах мальчика, которого любил как сына. Знаю, что ты никогда не простил себе той ночи, хотя не сделал ничего дурного.
Теперь Никита узнает правду. Я молюсь, чтобы он нашёл в себе силы принять её. И если это случится, прошу тебя — не отталкивай его. Ему понадобится время, чтобы переосмыслить всю свою жизнь, все свои убеждения. Будь рядом. Поддержи его, как всегда поддерживал меня.
Я оставляю вам обоим самое ценное, что у меня есть, — друг друга. Семья — это не всегда кровные узы. Иногда это просто люди, которые не сдаются, даже когда все вокруг опустили руки.
Спасибо тебе за каждый день, проведённый рядом со мной. За твою любовь, терпение и доброту. Я ухожу спокойно, зная, что ты никогда не будешь один.
Я люблю тебя. Всегда любила и всегда буду любить.
Твоя Анна.»
Никита дочитал и молча вернул письмо Семёну Аркадьевичу. В горле стоял ком, а в голове билась одна мысль: «Поздно. Слишком поздно».
— Что теперь? — спросил старик, бережно складывая письмо.
— Не знаю, — честно ответил Никита. — Я не знаю, как жить с этим знанием. Как простить… себя.
Семён Аркадьевич понимающе кивнул:
— Время, Никита. Только время может помочь. И правда, какой бы горькой она ни была.
В дверь осторожно постучали, и на пороге появилась Марья Степановна.
— Закончили? — она окинула взглядом их покрасневшие глаза и понимающе кивнула. — Тогда перейдём к завещанию.
Она достала из папки официальный документ и прокашлялась:
— Итак, согласно последней воле Анны Михайловны Воронцовой, дом по адресу улица Набережная, 17, а также все сбережения в размере трёхсот пятидесяти тысяч рублей переходят в равных долях её сыну, Никите Александровичу Воронцову, и её супругу, Семёну Аркадьевичу Захарову. При этом ставится условие: дом не может быть продан или разделён в течение года после вступления завещания в силу.
Никита усмехнулся. Даже после смерти мать нашла способ удержать его в Верхнеречье хотя бы на какое-то время.
— Я не могу остаться здесь, — сказал он, обращаясь к Семёну Аркадьевичу. — У меня работа в Москве, жизнь…
— Никто и не просит тебя оставаться навсегда, — мягко ответил старик. — Но, может быть, ты мог бы приезжать иногда? Дом большой. Там хватит места для всех.
Никита задумался. Образ прошлой жизни, от которой он так старательно бежал, вдруг показался не таким устрашающим.
— Я подумаю, — ответил он. — Но сначала нужно… похоронить маму.
Семён Аркадьевич кивнул:
— Завтра. Всё уже готово.
Три месяца спустя Никита сидел в своём московском офисе, просматривая квартальный отчёт. Звонок мобильного прервал его размышления.
— Алло, Семён Аркадьевич? Да, получил документы. Да, подпишу и отправлю нотариусу завтра.
Это были бумаги о перерегистрации дома — теперь он полностью принадлежал Никите. Семён Аркадьевич отказался от своей доли, заявив, что так будет правильнее.
— В эти выходные? Не знаю, много работы… — Никита помолчал. — Хотя, может, и приеду. Марина давно хотела съездить. Говорит, там хорошо думается.
После похорон Никита вернулся в Москву с твёрдым намерением никогда больше не приезжать в Верхнеречье. Но через месяц что-то толкнуло его прийти на вокзал и купить билет. А потом ещё раз. И ещё.
Теперь эти поездки стали чем-то вроде ритуала. Каждые две-три недели он садился в поезд и ехал туда, где прошло его детство. Иногда один, иногда с Мариной. Они приводили в порядок старый дом, ужинали с Семёном Аркадьевичем, слушали его истории. Медленно, почти незаметно для себя, Никита начинал принимать правду о своём прошлом.
— Да, я помню про отцовские инструменты. Нет, ещё не решил, что с ними делать, — отвечал он Семёну Аркадьевичу по телефону. — Может, попробую что-нибудь смастерить. Для начала что-нибудь простое.
Закончив разговор, Никита откинулся в кресле и посмотрел в окно на московский пейзаж. Странное чувство охватило его — будто часть его всегда оставалась там, в Верхнеречье, и только теперь он начинал чувствовать себя цельным.
На столе лежал альбом с фотографиями, который он забрал из материнского дома. Семнадцать лет его жизни, собранные по крупицам женщиной, которая никогда не переставала его любить. Женщиной, которую он не успел простить при жизни.
Никита закрыл отчёт и потянулся за телефоном. Набрал номер Марины:
— Привет. Да, освободился. Слушай, я тут подумал… Как насчёт выходных в Верхнеречье? Семён Аркадьевич нашёл отцовские инструменты. Говорит, там есть неплохой верстак.
Пауза.
— Нет, я не собираюсь становиться столяром, — он усмехнулся. — Просто подумал, что мог бы попробовать. Для себя. Может, отремонтирую веранду. Она давно в этом нуждается.
Ещё пауза.
— Да, я знаю, что не умею. Научусь. Не сразу, конечно. Но у меня есть время.
Время. Единственное, что не мог вернуть ни он, ни мать, ни Семён Аркадьевич. Но единственное, что могло помочь ему двигаться дальше. Строить новую жизнь. Без ненависти. Без обид. Просто жить.
— Тогда договорились. Поезд в пятницу вечером. И да, позвони Семёну Аркадьевичу, предупреди, что мы приедем. Пусть не готовит ничего особенного. Мы сами всё привезём.
Повесив трубку, Никита ещё раз взглянул на альбом с фотографиями. Потом решительно убрал его в ящик стола. Прошлое останется прошлым. Но будущее — будущее только начиналось…
