— Значит, вот как теперь выглядит справедливость? — Василий с силой опустил кулак на стол, отчего чашки подпрыгнули, а кофе расплескался по скатерти. — Я уезжаю на другой конец страны, вкалываю как проклятый почти двадцать лет, чтобы обеспечить себе достойную старость, а ты просто живёшь рядом с отцом и автоматически становишься наследником всего?
Елена медленно промокнула пятно салфеткой, не поднимая глаз на старшего брата. В последний раз она видела его, когда не стало матери, семнадцать лет назад. Тогда он тоже кричал, но совсем по другому поводу.
— Ты даже не понимаешь, о чём говоришь, — её голос звучал тихо, но твёрдо. — Ничего «автоматически» не произошло. Я была с ним каждый день последние пять лет его болезни. Каждый. Проклятый. День.
Василий откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. За окном кафе моросил мелкий дождь, размывая очертания городских многоэтажек. Город изменился с тех пор, как он уехал. Всё изменилось.
— Ну и что теперь? Медаль тебе выдать за дочерний долг? — он усмехнулся. — А моего долга, значит, не существовало? Я должен был бросить всё и примчаться вытирать старику ж…? — вдруг осекся он.
Елена наконец подняла глаза. В них не было ни слёз, ни гнева — только усталость, такая глубокая, будто она не спала несколько лет.
— Знаешь, что самое забавное, Вася? — она впервые назвала его детским именем. — Он ждал. Каждый праздник, каждый день рождения говорил: «Может, сегодня Василёк позвонит». Даже когда уже не мог говорить — всё равно смотрел на телефон.
— Не вешай мне лапшу на уши и не дави на жалость— Василий дёрнулся, словно от удара. — Он сам меня вышвырнул. «Иди, куда глаза глядят, раз такой умный!» Забыла, что ли?
— Тебе было девятнадцать, и ты разбил его машину, — ровно произнесла Елена. — Он был в ярости, да. Но ты мог позвонить через неделю, через месяц…
— А он мог первым протянуть руку! Он был отцом, в конце концов!
Официантка, проходившая мимо, замедлила шаг, но, встретившись взглядом с Еленой, поспешила к другому столику.
— Значит, ты приехал за домом, — констатировала Елена. — Не на похороны — их ты пропустил. А на оглашение завещания.
Василий поморщился, словно проглотил что-то кислое.
— Не делай из меня чудовище. Я приехал, как только узнал. И да, мне нужны деньги. У меня двое детей, ипотека, жена без работы…
— У тебя дети? — Елена подняла брови. — Ты ни разу не упомянул об этом в редких письмах, которые присылал отцу.
— А должен был? Чтобы он мог проигнорировать существование внуков так же, как игнорировал меня?
Елена покачала головой.
— Он хранил каждую твою открытку в специальной шкатулке. Перечитывал их, когда думал, что я не вижу. Ты хоть представляешь, как он обрадовался бы, узнав о внуках?
Василий отвернулся к окну. Его отражение в стекле выглядело старше, чем он себя чувствовал. Морщины вокруг глаз, залысины на висках. Когда он успел стать так похож на отца?
— Всё это не имеет значения, — наконец произнёс он. — Дом принадлежал обоим родителям. Я имею право на свою долю.
— В этом-то всё и дело, Вася, — Елена вздохнула. — Дома больше нет.
— Что? — он резко повернулся к ней. — Что значит «нет»? Его продали? Когда? Кто дал разрешение?
— Отец продал его три года назад. Мы продали. Нужны были деньги на лечение. Экспериментальная терапия, частная клиника… Думаешь, я могла это всё потянуть на зарплату учительницы?
Василий смотрел на неё так, будто она говорила на незнакомом языке.
— Но… там же всё его вещи, мамины вещи…
— Часть храним у меня в гараже. Остальное пришлось раздать или выбросить. Квартира, где он жил последние годы, съёмная.
Василий провёл рукой по лицу, будто пытаясь стереть с него растерянность.
— И что, ничего не осталось? Совсем ничего?
Елена открыла сумку и достала конверт.
— Вот завещание. Отец оставил тебе свои часы «Полёт» и коллекцию монет. Мне — бабушкино кольцо и альбомы с фотографиями. Ещё осталась небольшая сумма на счету — около трёхсот тысяч. Он распорядился разделить её поровну.
— Триста тысяч? — Василий усмехнулся. — Даже на билет обратно не хватит.
— Можешь не брать, — спокойно ответила Елена. — Я использую твою долю, чтобы установить памятник. Тот, что стоит сейчас — временный.
Она замолчала, наблюдая, как меняется лицо брата. Злость, растерянность, недоверие — всё это сменялось чем-то похожим на стыд, но тут же вытеснялось новой волной возмущения.
— То есть я проделал весь этот путь зря? — наконец произнёс он.
— Смотря зачем ты ехал, — пожала плечами Елена. — Если только за наследством — то да, пожалуй, зря.
— Не смей! Не смей меня судить! — снова вспыхнул Василий. — Ты понятия не имеешь, через что мне пришлось пройти!
— Верно, — кивнула Елена. — Не имею. Как и отец не имел. Как и ты не имеешь понятия, через что прошли мы. И знаешь, что? Уже неважно. Всё это — она обвела рукой пространство между ними, — уже не имеет значения. Поздно.
Василий хотел что-то возразить, но вместо этого просто смотрел на сестру. Когда они виделись в последний раз, она была нескладной девчонкой с косичками, вечно прячущейся за спиной отца. Теперь перед ним сидела женщина с усталыми глазами и ранней сединой в волосах.
— У тебя есть дети? — неожиданно спросил он.
— Нет, — Елена покачала головой. — Не сложилось.
— Муж?
— Был. Ушёл на втором году отцовской болезни. Сказал, что не подписывался на роль сиделки для чужого родителя.
Василий хмыкнул.
— Ну, хоть в чём-то мы с ним согласны.
Елена не ответила. Она смотрела мимо брата, словно видела что-то за его спиной. Потом внезапно собрала свои вещи и встала.
— Мне пора. Завтра рабочий день, а мне ещё тетради проверять.
— Подожди, — Василий тоже поднялся. — А часы и монеты? Где они?
Елена застыла на мгновение, потом медленно повернулась к нему.
— В сейфе у нотариуса. Можешь забрать в любой момент. Адрес в конверте.
Она направилась к выходу, но остановилась после нескольких шагов.
— Знаешь, он не винил тебя, — сказала она, не оборачиваясь. — До самого конца говорил: «У Васи своя жизнь, ему виднее». Хотя сильно скучал.
— Елена, — Василий сделал шаг к ней, но она подняла руку, останавливая его.
— Не надо, ладно? Просто… не надо. Пусть всё остаётся как есть.
И она вышла под дождь, не раскрывая зонта, словно не замечая влаги, оседающей на волосах и плечах…
Василий не планировал задерживаться в родном городе. Конечно, он надеялся на другой исход встречи с сестрой — возможно, на продажу отцовского дома и раздел выручки. Или хотя бы на приличную сумму денег, способную закрыть его многочисленные долги. Но уж точно не на старые часы и коллекцию монет, которую отец собирал всю жизнь, и которая вряд ли стоила больше нескольких десятков тысяч рублей.
Он шёл по улицам, машинально отмечая изменения — новые вывески, торговые центры на месте прежних пустырей, многоэтажки там, где раньше стояли хрущёвки. Город словно сбросил старую кожу, но под ней проступали знакомые черты — вот тот же фонтан в центральном парке, вот булочная на углу, где они с отцом покупали горячие пирожки по воскресеньям.
Ноги сами привели его к старому дому. Василий остановился на противоположной стороне улицы, разглядывая трёхэтажное здание довоенной постройки. Оно выглядело точно так же, как в его воспоминаниях — те же облупившиеся колонны у входа, те же узоры на фасаде. Только окна квартиры на втором этаже, где прошло его детство, теперь были завешены незнакомыми шторами.
«Интересно, кто там живёт сейчас,» — подумал он. — «Знают ли они, что под третьей половицей от окна в гостиной раньше был тайник, куда я прятал сигареты? Или что на кухонной стене под обоями остались мои рисунки?»
Внезапно дверь подъезда открылась, и на крыльцо вышла пожилая женщина с маленькой собачкой на поводке. Василий инстинктивно отступил в тень дерева. Это была Нина Петровна, соседка, жившая этажом выше. Она почти не изменилась, разве что стала ещё более сгорбленной, да волосы полностью поседели.
Она медленно спустилась по ступеням, придерживаясь за перила, и повела собачку вдоль дома. Василий понял, что если останется на месте, она обязательно его заметит. Он не был готов к разговорам со старыми знакомыми, к неизбежным расспросам о жизни и соболезнованиям по поводу отца.
Но вместо того, чтобы уйти, он вдруг шагнул вперёд.
— Нина Петровна?
Женщина остановилась, прищурилась, вглядываясь в его лицо, а потом всплеснула руками.
— Господи, Василий? Вася Кораблёв? Неужели это ты?
— Я, — он через силу улыбнулся. — Как поживаете?
— Да какое там «поживаю»… Скриплю потихоньку, — она покачала головой. — Ты-то сам как? Надолго приехал?
— Нет, завтра уже улетаю обратно.
— Понятно, — она вздохнула. — На похороны не успел, так хоть на поминки?
Василий стиснул зубы. Казалось, весь город знал, что он пропустил отцовские похороны.
— Я приехал, как только смог, — сухо ответил он.
— Да-да, конечно, — поспешно согласилась Нина Петровна. — Я понимаю, путь неблизкий. Ты ведь где сейчас? На Дальнем Востоке?
— В Хабаровске.
— Надо же, как далеко тебя занесло, — она покачала головой. — А тут такое дело… Жалко Михаила Сергеича, хороший был человек. Всегда здоровался, помогал сумки донести. Когда мой Пётр Николаич умер, даже гвоздь помог забить, полку починил… А как заболел, так совсем сдал. Если б не Леночка, не знаю, что бы с ним было. Золотая девочка, ночей не спала…
Василий слушал вполуха, кивая в нужных местах. Он не хотел слышать очередную оду самоотверженности своей сестры.
— А наш дом… вы ещё живёте здесь? — перебил он.
— А где ж ещё? — удивилась старушка. — Куда я в мои-то годы? Тут всё родное, каждый уголок знакомый. Хотя новые жильцы в вашей квартире такой ремонт затеяли — спать невозможно было! Два месяца долбили стены…
— Да, сестра говорила, что отец продал квартиру.
— Конечно продал, — закивала Нина Петровна. — Ему же на лечение нужно было. Знаешь, какие сейчас цены на лекарства? Грабёж средь бела дня! А ему ещё эти, как их… уколы специальные требовались. Импортные.
Она понизила голос, хотя вокруг никого не было:
— Леночка твоя даже машину продала, представляешь? И подрабатывала репетиторством по вечерам. А что делать? Болезнь-то серьёзная была…
Василий почувствовал, как к горлу подкатывает комок. Он кашлянул, пытаясь скрыть внезапное волнение.
— Да, тяжёлое время выдалось.
— Ой, не говори, — Нина Петровна тяжело вздохнула. — А ты-то сам как? Семья есть?
— Да, жена и двое детей.
— Надо же! — она просияла. — А Михаил Сергеич знал?
— Нет, — Василий отвёл глаза. — Как-то не сложилось рассказать.
— Жаль-жаль, — старушка покачала головой. — Он всё спрашивал о тебе, когда мы встречались. «Не слышали ничего о Васе?» А что я могла сказать?
Собачка у её ног нетерпеливо дёрнула поводок.
— Ой, засиделась я с тобой, а Пушок гулять хочет. Ты заходи, если время будет. Чаем угощу, поговорим по-соседски.
— Спасибо, но я завтра уже улетаю, — Василий натянуто улыбнулся. — Рад был вас видеть.
— И я рада, что хоть одним глазком на тебя взглянула, — она улыбнулась в ответ. — Михаилу Сергеичу, царствие ему небесное, было бы приятно, что ты всё-таки приехал. Он до последнего надеялся…
Она не договорила, махнула рукой и медленно побрела дальше, осторожно переставляя ноги. Василий смотрел ей вслед, чувствуя странную пустоту внутри. Этот разговор словно окончательно закрыл дверь в прошлое, куда он и не собирался возвращаться, но почему-то стало больно от мысли, что туда теперь действительно нет пути…
В гостиничном номере Василий открыл ноутбук и набрал в поисковике: «Сколько стоит коллекция советских монет». Результаты не впечатляли. Конечно, были отдельные экземпляры, которые могли стоить прилично, но вряд ли у отца хранились такие редкости. Василий помнил эту коллекцию — обычные монеты разных номиналов и годов выпуска, аккуратно разложенные по альбомам, каждая в своём прозрачном кармашке.
Часы «Полёт» и вовсе были скорее сентиментальной, чем материальной ценностью. Отец носил их постоянно, снимая только на ночь. Василий хорошо помнил их тиканье — в детстве, когда отец обнимал его перед сном, это мерное постукивание рядом с ухом успокаивало и убаюкивало.
Он закрыл поисковик и открыл телефон. Там было три непрочитанных сообщения от жены. В последнем она спрашивала, когда он вернётся и «сколько денег везёт».
Василий поморщился. Наташа всегда была практичной до цинизма. Когда он рассказал ей об отце, её первой реакцией было: «А наследство большое?» Именно она настояла, чтобы он немедленно взял отпуск и полетел в родной город, хотя Василий сомневался, стоит ли это делать.
«Какой смысл лететь на похороны человека, с которым ты не общался семнадцать лет?» — говорил он.
«Не на похороны, а на раздел имущества, глупый,» — отвечала она. — «Иначе твоя сестрица всё приберёт к рукам.»
И вот теперь выяснилось, что «прибирать» было особенно нечего. Что ж, Наташа будет разочарована. Впрочем, как и он сам.
Василий начал печатать ответ, но на середине стёр всё и просто написал: «Завтра буду дома. Поговорим.» Он не был готов объяснять в письме, что вместо ожидаемых денег везёт старые часы и монеты.
В номере было душно. Василий открыл окно и закурил, выпуская дым на улицу. Внизу шумел вечерний город — проезжали машины, спешили куда-то прохожие, смеялась молодёжь у входа в кафе напротив. Обычная жизнь, которая не остановилась из-за ухода одного пожилого человека.
Его мысли снова вернулись к отцу. Он попытался представить его последние годы — больного, зависимого от чужой помощи. Это не вязалось с образом из памяти — высокий, сильный мужчина с громким голосом и быстрыми, уверенными движениями. Человек, которого Василий одновременно любил и боялся всё своё детство.
«Ты должен был первым протянуть руку,» — сказала сегодня сестра. И это была правда — по крайней мере, так он чувствовал все эти годы. Отец выгнал его, отец не пытался связаться, отец не просил прощения за те резкие слова…
Но теперь, глядя на ночной город с высоты гостиничного этажа, Василий впервые задумался: а сам-то он хоть раз попытался? Хоть раз за семнадцать лет набрал номер, написал письмо не с формальными поздравлениями, а с настоящими словами? Сделал хоть шаг навстречу?
Он затянулся сигаретой так глубоко, что закашлялся. Правда была в том, что обоим было проще сохранять расстояние. Гордость, обида, потом привычка… А теперь стало поздно.
«Он до последнего надеялся…» — слова Нины Петровны эхом отдавались в голове.
Василий затушил окурок о подоконник и швырнул его вниз. Потом достал телефон и нашёл в контактах номер сестры. Палец завис над кнопкой вызова.
Что он скажет ей? «Прости»? «Ты была права»? «Я сожалею»? Всё это звучало фальшиво даже в его собственной голове.
В конце концов, он отложил телефон и лёг на кровать, не раздеваясь. Потолок гостиничного номера расплывался перед глазами. Завтра он улетит обратно, и весь этот город с его воспоминаниями снова останется в прошлом. А он вернётся к своей жизни — к работе, которую ненавидит, к жене, с которой давно не чувствует близости, к детям, которые растут словно сами по себе.
И вдруг его осенило, что он повторяет путь отца. Тот тоже жил как будто по инерции — работа-дом-работа, редкие выходные на рыбалке, минимум разговоров, максимум претензий… Неужели это и есть наследство, которое он получил от Михаила Сергеевича Кораблёва? Не дом, не деньги, а этот замкнутый круг отчуждения и одиночества?
Василий резко сел на кровати. Нет, не может быть, чтобы всё так и закончилось. Должен быть какой-то выход, какой-то способ разорвать этот порочный круг.
Он снова взял телефон и на этот раз решительно нажал кнопку вызова…
Елена раскладывала тетради на столе, когда зазвонил телефон. Увидев имя брата на экране, она замерла. Потом медленно выдохнула и ответила:
— Слушаю.
— Ленка, это я, — голос Василия звучал напряжённо. — Не бросай трубку. Мне нужно кое-что тебе сказать.
Она молчала, ожидая продолжения.
— Я хочу сходить к папе, — наконец произнёс он. — Ты можешь показать мне, где это?
Елена прикрыла глаза. Этого она не ожидала.
— Завтра у меня уроки до двух, — после паузы ответила она. — Могу встретить тебя у школы, и мы поедем на кладбище.
— Спасибо, — в его голосе слышалось облегчение. — Во сколько и куда подъехать?
Она назвала адрес школы и время, потом добавила:
— Вася, ты уверен? Там нет ничего… впечатляющего.
— Я уверен, — твёрдо ответил он. — До завтра.
Елена положила трубку и долго смотрела на стопку тетрадей перед собой. Потом встала, подошла к шкафу и достала с верхней полки старую деревянную шкатулку. Внутри лежали открытки — десяток простых поздравительных карточек с формальными надписями: «С Новым годом», «С Днём Рождения», «С праздником». Каждая подписана одинаково: «Василий».
Отец хранил их как сокровище. Перечитывал снова и снова, словно пытаясь найти между строк то, чего там не было — теплоту, заботу, интерес к его жизни. Что-то большее, чем просто дежурное поздравление раз в год.
Елена провела пальцем по последней открытке — она пришла за месяц до кончины отца. «С Днём Рождения, будьте здоровы. Василий.» И ни слова о том, что у отправителя есть жена, дети, своя жизнь. Словно открытку посылал не сын, а далёкий знакомый, выполняющий формальную обязанность.
Она аккуратно сложила открытки обратно в шкатулку и вернула её на полку. Потом села за стол и взяла первую тетрадь, но буквы расплывались перед глазами.
«Что ты хочешь этим доказать, Вася?» — думала она. — «Что тебе не всё равно? Что ты всё-таки сын своего отца? Не поздновато ли?»
Но где-то глубоко внутри шевельнулось что-то похожее на надежду. Может быть, завтрашний день изменит то, что казалось неизменным последние семнадцать лет? Может быть, не всё ещё потеряно?
Елена решительно покачала головой, отгоняя эти мысли, и вернулась к работе. Она давно научилась не ждать многого от жизни, и уж тем более — от брата.
Василий приехал к школе раньше назначенного времени. Он припарковал арендованную машину на соседней улице и теперь наблюдал, как подростки выходят из здания, громко обсуждая что-то, смеясь, толкая друг друга. Обычная школьная жизнь, такая же, как и в его времена.
Наконец он увидел Елену — она вышла из центрального входа, неся объёмную сумку. Несколько учеников поздоровались с ней, один мальчик что-то спросил, и она остановилась, чтобы ответить. Василий отметил, как меняется её лицо, когда она разговаривает с детьми — морщинки разглаживаются, появляется лёгкая улыбка, взгляд становится мягче.
«Она была бы хорошей матерью,» — внезапно подумал он и тут же отогнал эту мысль. Не его дело.
Елена заметила его и направилась к машине. В руках у неё появился небольшой букет белых хризантем.
— Привет, — сказала она, садясь на пассажирское сиденье. — Поехали, я покажу дорогу.
Они ехали молча. Василий включил радио, но через пять минут выключил — музыка только подчёркивала неловкость между ними. Елена смотрела в окно, иногда коротко указывая направление: «Здесь направо», «На следующем светофоре прямо».
Кладбище располагалось на окраине города. Старое, заросшее деревьями, с узкими дорожками между участками. Елена уверенно вела брата через лабиринт могил, и он понимал, что она бывает здесь часто.
Простой деревянный крест, фотография, несколько венков уже начали увядать. На табличке — имя, даты жизни и смерти, стандартная фраза «Любим, помним, скорбим»…
Елена положила цветы, поправила ленту на одном из венков и отступила, давая Василию возможность подойти ближе.
Он смотрел на фотографию отца — пожилой человек с усталыми глазами и едва заметной улыбкой. Совсем не тот, кого он помнил, — грозный, шумный, с зычным голосом и хваткой, от которой оставались синяки на плече. Этот, на фотографии, казался… мягче. Старше. Уязвимее.
— Когда сделан снимок? — спросил Василий, не оборачиваясь.
— Три года назад, на мой день рождения, — ответила Елена. — Он ещё мог ходить тогда. Потом стало хуже.
Василий кивнул. Он не знал, что полагается делать тут. Молиться? Говорить с покойным? Стоять в молчании? Всё казалось фальшивым.
— Я принёс кое-что, — наконец сказал он, доставая из кармана конверт. Вытащил оттуда фотографию и протянул сестре. — Это мои дети. Саша и Лиза. Десять и семь лет.
Елена взяла снимок. Мальчик и девочка улыбались в камеру, сидя на качелях.
— Саша похож на тебя, — сказала она после паузы. — А девочка — на маму. наверное.
— Да, я тоже так думаю.
Елена вернула фотографию, но Василий покачал головой.
— Оставь её здесь. Пусть… будет у него.
Он неловко положил снимок у основания креста, придавив камешком, чтобы не унесло ветром.
— Они знают о дедушке? — спросила Елена.
— Только то, что он живёт далеко. Жил, — поправился Василий. — Я мало рассказывал.
Они стояли рядом, но словно на разных планетах. Василий чувствовал, что должен что-то сказать, сделать какой-то жест, но не находил ни слов, ни действий, которые не выглядели бы пустыми на фоне семнадцати лет молчания.
— Я возьму часы, — наконец произнёс он. — И половину денег, конечно. Но монеты… пусть останутся тебе. Тебе или… не знаю, может, музею какому-нибудь. Отец бы хотел, чтобы их сохранили целиком, а не распродали по частям.
Елена внимательно посмотрела на него.
— Ты уверен? Там есть несколько ценных экземпляров.
— Уверен, — Василий кивнул. — Мне нужны часы. Остальное… ни к чему.
Она не стала спорить.
— Когда твой самолёт?
— Через четыре часа. Я поеду в аэропорт прямо отсюда.
— Понятно.
Они постояли ещё немного в тишине, нарушаемой только шелестом листьев и далёким гулом города.
— Ну что ж, — Василий взглянул на часы. — Мне, наверное, пора. Ты… остаёшься?
— Да, ещё побуду немного, — Елена отошла на шаг. — Счастливого пути.
Он кивнул, бросил последний взгляд на могилу отца и направился к выходу с кладбища. Сделав несколько шагов, обернулся:
— Спасибо, что привела меня сюда.
— Не за что, — пожала плечами Елена.
Больше они ничего не сказали друг другу. Василий ушёл, а Елена осталась стоять у могилы, глядя на фотографию детей, которых никогда не видела и, скорее всего, не увидит.
Три месяца спустя Елена получила посылку из Хабаровска. Внутри лежали наручные часы «Полёт» с потёртым кожаным ремешком и короткая записка: «Думаю, они должны быть у тебя. В.»
Она долго смотрела на старые часы, слушая их тихое тиканье. Потом убрала их в ту же шкатулку, где хранились открытки брата, и поставила обратно на полку.
Больше они не общались — ни звонков, ни писем, ни открыток. Жизнь продолжалась своим чередом. Елена вела уроки, проверяла тетради, иногда ходила в кино с коллегами. Василий работал, выплачивал ипотеку, смотрел, как растут дети.
Между ними остались недосказанность, обида, усталость — слишком много лет упущено, слишком много слов не произнесено вовремя. И хотя теперь они знали друг о друге чуть больше, чем раньше, это знание не сблизило их, а лишь подчеркнуло глубину разрыва, который уже невозможно было преодолеть.
Иногда, в особенно тихие вечера, Елена доставала часы и подолгу слушала их размеренное тиканье. Возможно, это было единственное, что по-настоящему связывало их теперь — этот медленный, неумолимый отсчёт времени, которое нельзя вернуть.
