Всё началось с глянцевой страницы. Николай сидел в своем старом, продавленном кресле, том самом, что помнило еще густые вихры его молодости, и водил узловатым пальцем по фотографии. На ней огромный, как плавучий город, белый лайнер рассекал бирюзовую гладь фьорда.
— Ань, ты погляди только, а? — прошептал он, и в его голосе, обычно дребезжащем, как старая пластинка, я услышала мальчишеский восторг. — Скалы… прямо из воды растут. И домики красные, как игрушечные. А мы с тобой что видим? — он кивнул в сторону окна, за которым серый ноябрьский день лениво перетекал в серый ноябрьский вечер. — Двор-колодец и мусорные баки. Пятьдесят лет одно и то же кино.
Я подошла и обняла его ссутулившиеся плечи. Я знала эту мечту. Она жила в нем всегда, запрятанная под слоями долга, ответственности и бесконечного «надо». Надо поднять детей. Надо помочь с первым взносом. Надо купить дачу, чтобы внуки дышали воздухом. Надо, надо, надо. И вот, когда все «надо» были выполнены, остались только мы. Два старика в трехкомнатной квартире, полной призраков прошлого.
— Красиво, Коля, — вздохнула я. — Нам бы хоть в санаторий в Железноводск выбраться, и то счастье.
Он захлопнул журнал с такой силой, что пыль с обложки взметнулась в солнечном луче.
— Нет. Хватит. Я больше не хочу в Железноводск. Я не хочу доживать, Аня. Я хочу жить. Пусть год. Пусть полгода. Но — жить. Я все посчитал.
В тот вечер он выложил передо мной свой план. Дерзкий, безумный, пугающий и до невозможности соблазнительный. Продать нашу трешку, этот мавзолей, где мы давно уже ходили по пустым комнатам, как тени. Купить хорошую, светлую однушку в новом доме у парка. А на разницу… О, эта разница была ценой свободы. Восемь, а может, и девять миллионов рублей. Цена билета в другую жизнь.
— Мы соберем детей в воскресенье, — подытожил он, и его глаза горели. — Расскажем им. Они взрослые. Они порадуются за нас.
Бедный мой, наивный Коля. Он все еще думал, что птенцы, улетевшие из гнезда, помнят о тех, кто научил их летать.
«Пап, ты шутишь?» — спросил наш сын Дмитрий, и его идеально уложенные волосы, казалось, наэлектризовались от возмущения. Он отодвинул от себя мою фирменную шарлотку, словно она внезапно стала ядовитой.
Мы сидели на нашей старой кухне, за круглым столом, который помнил еще их детские локти. Дмитрий, наш первенец, финансовый аналитик. Успешный, лощеный, с часами, которые стоили как наша «Лада», и со взглядом хирурга, оценивающего безнадежного пациента. И Марина, наша дочь, учительница музыки. Сорокалетняя, с вечной тоской во взгляде и привычкой говорить так, будто она сейчас расплачется.
— Какая уж тут шутка, Дима, — ответил Николай, спокойно помешивая чай. — Самое время перестать шутить и начать жить.
— Жить? — переспросила Марина, и ее голос предательски дрогнул. Она мастерски владела этой интонацией, заставляя любого почувствовать себя виноватым. — Папа, а мы? А как же… семейное гнездо? Место, где мы выросли? Вы хотите променять его… на что? На гостиничные номера?
— Мариша, гнездо нужно птенцам, пока они не встали на крыло. Вы оба давно летаете, — мягко сказал Коля. — А нам с матерью наше старое гнездо стало слишком велико. Убирать тяжело. И пусто. Три комнаты для двух стариков — это роскошь. Мы не променяем, а разменяем. На уют и свободу.
— Практично?! — взорвался Дмитрий. Он не кричал. Он говорил холодно, отчетливо, будто зачитывал биржевую сводку, и от этого было только страшнее. — Практично — это сохранить ликвидный актив в престижном районе. Практично — это иметь финансовую подушку безопасности на случай непредвиденных медицинских расходов. Практично — это оставить после себя наследство детям и внукам! А не спустить его на сомнительные круизы, где вас на первом же шагу оберут до нитки! Папа, я составил для вас финансовый план на ближайшие пятнадцать лет. Там нет графы «кругосветное путешествие». Там есть графы «сиделка», «платная клиника» и «ритуальные услуги». Надо быть реалистами.
— Дима, я пятьдесят лет был реалистом, — голос Николая зазвенел. — Я вкалывал на заводе, чтобы ты мог учиться в своем финансовом институте и учить меня жизни! Это не наследство! Мы еще живы! И это наши деньги! Наши! И мы хотим их потратить. На себя.
— А я думаю, что это просто… предательство! — всхлипнула Марина. — Предательство памяти! Вон та царапина на подоконнике — это ты, папа, мне лыжи точил! А на косяке — зарубки, как Дима рос! А вы хотите, чтобы здесь жили чужие люди? Ходили по нашей памяти своими грязными ногами? Мама, ну как же так?
Я молчала. Я была между молотом и наковальней. Между мечтой мужа и реальностью, которую рисовали дети.
— Это иррационально! — Дмитрий вскочил и заходил по кухне. — Вам нужно думать о будущем! О медицине! Папа, опомнись! У тебя давление! У мамы суставы! Какое, к черту, путешествие?!
Он заботился о нас. Так убедительно, так громко. Я почти поверила. Но я видела его глаза. Холодные, колючие, как декабрьский лед. В них не было тревоги за наше здоровье. В них был страх. Страх упущенной выгоды. Он уже все посчитал. Половина квартиры ему, половина — сестре. Он уже мысленно вложил эти деньги в новый проект. А мы своим безумием рушили его безупречную эксель-табличку.
— Мама, ну скажи ты ему! — Марина повернулась ко мне. — Ты же всегда была голосом разума! Он же нас не послушает, а тебя… может быть… Ты хочешь этого? Бросить все? Свой садик под окном, своих подруг? Переехать в конуру?
Они оба смотрели на меня. Я посмотрела на Колю. Он сидел прямой, как струна, и ждал. И я струсила.
— Дети, мы же… не навсегда уезжаем. Вернемся… — пролепетала я, пытаясь найти компромисс там, где его не было. — Мы просто… подумаем…
Коля ничего не сказал. Он просто встал и вышел на балкон. Впервые за пять лет я увидела, как он закурил. В тот момент я поняла, что предала не только его. Я предала себя.
На следующий день я встретилась со своими девчонками, Клавой и Томой, на лавочке в нашем сквере. Мы дружим сорок лет. Они — единственный суд, мнению которого я еще доверяла.
— Ну, выкладывай, мать, чего кислая такая? Опять твои орлы прилетали? — Клава всегда рубила с плеча.
Я глубоко вздохнула и рассказала все. Про наш с Колей план. Про трешку и однушку. Про кругосветку. И про вчерашний разговор с детьми. Когда я закончила, они молчали. Долго.
— Значит, океан… — первой нарушила тишину Тома, мечтательно глядя куда-то вдаль. Она два года как овдовела. — А я вот дальше своего огорода ничего и не видела. Колька твой… сумасшедший. В хорошем смысле.
— Сумасшедший — не то слово! — фыркнула Клава. — Придурок старый! Но какой же… правильный придурок! — она вдруг хлопнула себя по коленкам. — Анька, вы чего сидите?! Бежать надо!
— Куда бежать? — не поняла я.
— От них! От детей ваших! Пока они вас окончательно в гроб лакированный не упаковали и бантиком не перевязали! Они же вам уже место на кладбище купили, мысленно! А вы им — на тебе, круиз! Разрыв шаблона!
— Но они говорят, это эгоизм. Что мы не думаем о будущем, о болезнях…
— Ань, — Тома взяла меня за руку. Её ладонь была теплой. — Будущее — оно не в сиделке и не в четырех стенах. Оно в том, что ты утром просыпаешься и тебе есть, чему радоваться. Твои дети радуются новой машине Димы и успехам Маринкиного Сашеньки. А ты чему радуешься? Тому, что давление сегодня сто сорок, а не сто шестьдесят? Да плюнь ты на них! Я бы на вашем месте не то что трешку… я бы душу дьяволу продала за один такой круиз со своим Васькой. Да поздно уже.
— Мои тоже хороши, — подхватила Клава. — Уже прозрачно намекают, мол, мама, может, к нам в загородный дом переедешь? А мы твою квартирку сдавать будем, тебе же прибавка к пенсии. Ага, конечно! А я буду там у них на грядках с утра до ночи в позе зю стоять и внуков нянчить. Нет уж! Я им сказала: хотите прибавку — идите работать на вторую работу. Моя пенсия — это моя!
Она посмотрела на меня с вызовом, и я увидела в ее глазах озорной огонек.
— Анька, ты пойми, они не злые. Они просто… другие. Они нашу жизнь в эксель-табличку вбили и посчитали. А в этой табличке нет графы «счастье». Только «активы», «пассивы» и «наследство». Так сломай им табличку! Слушай, мы с Томкой будем по скайпу звонить, фотки смотреть и слюни пускать. И завидовать вам черной завистью! А дети… да перебесятся! Куда они денутся?
Я смотрела на них — на моих верных, старых подруг. И чувствовала, как страх, поселившийся во мне вчера, уходит. Его место занимала злая, веселая решимость.
Вечером я вошла на кухню, где Николай молча смотрел в темное окно.
— Коля. Звони риелтору. Завтра же, — сказала я.
Он медленно обернулся. В его глазах мелькнула и тут же погасла надежда.
— Не надо, Аня. Я все понял. Дети правы. Сидеть нам…
— Я сказала, звони риелтору, — перебила я его. — И ищи наш круиз. Самый длинный. Самый дорогой. Пора ломать таблички.
Мы действовали как заговорщики. Показы квартиры, пока дети думали, что мы «образумились». Ночью мне позвонила Марина. Она плакала.
— Мамочка, я не сплю. У меня сердце болит за вас. Пожалуйста, не делайте этого. Ради меня. Ради внука.
А через час — звонок от Дмитрия. Без эмоций.
— Пап. Есть альтернативное предложение. Вы переписываете трешку на меня и Марину в равных долях, с правом пожизненного проживания. А мы, со своей стороны, открываем вам счет и кладем туда… ну, скажем, миллион. На путешествия. По России. В Крым съездите, на Байкал. Это безопасно. И квартира цела, и вы при деле.
Николай молча выслушал и сказал:
— Спасибо, сынок. За заботу. Мы подумаем.
И положил трубку.
— Война, Аня, — сказал он мне. — И если мы ее проиграем, мы проиграем не квартиру. Мы проиграем остаток жизни.
В день сделки, когда мы выходили от нотариуса с двумя договорами в папке, позвонил Дмитрий.
— Ну что, я жду вашего решения по моему предложению.
— Мы уже приняли решение, Дима. Мы продали квартиру. И купили другую. У нас на переезд две недели.
В трубке наступила такая тишина, что я, кажется, услышала, как у сына в голове с грохотом рушатся финансовые модели.
— Что?.. Как?.. Без меня?! Без моего одобрения?! Я же тебе запретил!
— Ты не можешь мне ничего запретить, Дима. Ты забыл. Я твой отец, а не наоборот.
Марина написала сообщение: *«Вы вычеркнули себя из моей жизни. Наслаждайтесь своим эгоизмом. У меня больше нет родителей».*
Было больно. Но вместе с болью приходило облегчение. Как будто с плеч сняли тяжеленный рюкзак.
Порт Генуи. Огромный, белый, как айсберг, лайнер «Симфония морей» гудел, прощаясь с землей. Суетились люди, кричали чайки, пахло солью и мазутом. А мы стояли у трапа. Два маленьких, стареньких человека перед лицом своей огромной мечты.
— Ну, вот и всё, — сказал Коля, крепко сжимая мою руку.
Нас провожали. Не дети. Петр и Валентина, наши друзья еще с института. Они специально прилетели из Москвы на один день.
— Дураки вы старые, счастливые! — крикнул Петр, пытаясь перекричать гудок лайнера, и сунул Коле в руки авоську. — Вот, держите. Там коньяк армянский и селедка иваси. Чтобы на экваторе родину вспомнили!
Валентина, плача и смеясь, обнимала меня.
— Пишите, ироды! Каждую неделю! Чтобы я знала, каких крокодилов вы там едите! И не смейте болеть!
Я в последний раз достала телефон. Экран был темным. Ни одного звонка. Ни одного сообщения. Ни от Димы, ни от Марины. Они не пришли. Они не позвонили. Они выполнили свою угрозу.
— Ань, — Коля мягко забрал у меня из рук телефон и убрал в карман своего пиджака. — Не надо. Всё. Наша земля — там. — Он кивнул на берег, где махали нам наши друзья. — А наш новый мир — там. — Он указал на трап, уходящий в белое чрево корабля.
Он посмотрел на меня, и в его глазах, выцветших от времени, плескался целый океан. Любви. Нежности. И мальчишеского азарта.
— Ну что, Анька? — он подмигнул мне, и морщинки у глаз сложились в веселые лучики. — Готова к последней авантюре?
Я взяла его под руку.
— С тобой — хоть на край света, Коля.
И мы начали подниматься по трапу. Мы не оглядывались. Ключи от старой жизни были оставлены. Исход зафиксирован. Мы проиграли битву за «семью» в их понимании, но выиграли право на собственную жизнь. Мы купили свой последний билет. И неважно, куда привезет нас этот корабль. Главное — мы на его борту. Вместе.
