— Семён Аркадьевич? Это Марина Павловна Волкова. Вы мне звонили.
В трубке на мгновение повисла тишина, нарушаемая лишь тихим шуршанием, будто кто-то перебирал бумаги. Марина прислонилась лбом к холодному стеклу окна в своей аптеке. За ним суетился вечерний город, спешили по своим делам люди, а она застыла, будто вкопанная, с этим странным звонком, выдернувшим её из привычной рутины отпускания сиропов от кашля и таблеток от давления.
— Ах, да, Марина Павловна, — раздался наконец бархатистый, но какой-то бесцветный мужской голос. — Семён Аркадьевич у аппарата. Нотариус. Я занимаюсь наследственным делом Геннадия Игоревича Кравцова. Вы указаны в его завещании.
Марина нахмурилась, пытаясь перебрать в памяти все возможные связи. Кравцов? Геннадий Игоревич? Фамилия была совершенно чужой, пустой. Ни дальний родственник, ни старый друг семьи, никто.
— Простите, вы уверены, что не ошиблись? Я не знаю никакого Геннадия Кравцова.
— Ошибки быть не может, — голос нотариуса оставался невозмутимым. — Указаны ваши полные данные: Волкова Марина Павловна, дата и место рождения. Геннадий Игоревич скончался полтора месяца назад. Вам следует явиться для вступления в права наследования. Речь идет о квартире в Приозерске и денежных средствах на счете.
Приозерск. Это слово отозвалось слабым, почти забытым эхом из детства. Они ездили туда пару раз, когда ей было лет пять. К какой-то маминой троюродной тетке, имени которой она уже и не помнила.
— Я все равно не понимаю, — упрямо повторила Марина, чувствуя, как внутри зарождается смутная, неприятная тревога. — Кто этот человек и какое отношение он ко мне имеет?
— Марина Павловна, — в голосе нотариуса впервые проскользнула нотка усталости, — я не уполномочен обсуждать личные дела моего клиента. Моя задача — исполнить его последнюю волю. Геннадий Игоревич указал в завещании, кем вы ему приходитесь.
— И кем же? — не выдержала она.
Семён Аркадьевич снова замолчал, шурша бумагами.
— Он указал: «моей дочери».
Телефон едва не выскользнул из влажной ладони. Дочери. Её отца звали Павел. Павел Николаевич Волков. Он сидел сейчас дома, на их старой кухне, и наверняка решал кроссворд, подперев щеку рукой. А этот… Кравцов…
— Это какая-то чушь, — выдохнула Марина, чувствуя, как щеки заливает краска. — Абсурд. Мой отец жив и здоров.
— Я вас понимаю, — на удивление мягко сказал нотариус. — Но факты таковы. Приезжайте, мы всё обсудим. Я пришлю вам адрес и время смс-сообщением.
Короткие гудки. Марина медленно опустила трубку на аппарат, глядя на свое отражение в темном стекле. Обычная женщина, тридцать два года, русые волосы собраны в тугой хвост, в серых глазах — усталость и теперь еще полная растерянность. Бред какой-то. Просто нелепая, злая шутка.
Вечером она вошла в квартиру родителей. Пахло жареной картошкой и чем-то еще, родным и знакомым. В коридоре её встретила мать, Тамара. Высокая, сухая, с вечно поджатыми тонкими губами и пронзительным взглядом светлых, выцветших глаз. Её лицо было испещрено сеткой мелких морщин, но держалась она прямо, как струна.
— Поздно ты, — вместо приветствия бросила она, окидывая Марину оценивающим взглядом. — Ужин на плите. Отец уже поел.
Марина молча сняла ботинки. Отец, Павел Николаевич, появился в дверях гостиной. Полная противоположность матери: невысокий, чуть сутулый, с мягкой улыбкой и добрыми, вечно немного виноватыми глазами.
— Маришка, привет! — он подошел и обнял её. От него пахло газетами и табаком. — Как смена? Замучили тебя совсем.
— Нормально, пап, — Марина прижалась к его плечу, вдыхая знакомый запах и отчаянно цепляясь за это ощущение незыблемости, которое сейчас трещало по швам.
Они сели на кухне. Тамара поставила перед ней тарелку с картошкой и соленым огурцом. Сама пила чай, глядя куда-то в стену.
— Мам, пап, — начала Марина, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Мне сегодня звонили. Из нотариальной конторы.
Тамара даже не повернула головы. Только пальцы, державшие чашку, чуть напряглись. Павел, наоборот, весь подобрался, с тревогой глядя на дочь.
— И что? — спросила Тамара ровным тоном.
— Сказали, мне оставил наследство какой-то мужчина. Геннадий Кравцов. Он умер.
Имя повисло в воздухе. Тамара медленно поставила чашку на блюдце. Звякнул фарфор. Павел опустил глаза, принявшись изучать узор на старой клеенке. Их реакция была громче любых слов. Холод пробежал по спине Марины.
— Кто это? — тихо, почти шепотом спросила она.
— Мало ли на свете Кравцовых, — пожала плечами Тамара, но её лицо стало жестким, как камень. — Ошибка, наверное. Мошенники сейчас на что только не идут.
— Это не мошенники. Он назвал все мои данные. И он… — Марина сглотнула, — он в завещании указал, что я его дочь.
Павел вздрогнул и поднял на неё взгляд, полный такой муки, что у Марины защемило сердце. А Тамара… Тамара медленно поднялась из-за стола.
— Глупости не говори, — отрезала она, и в её голосе зазвенел металл. — Отец твой сидит перед тобой. А всяких проходимцев слушать нечего. Поела? Давай тарелку.
Она взяла тарелку и резко развернулась к раковине, давая понять, что разговор окончен. Но Марина уже всё поняла. Поняла по сгорбленной фигуре отца, по ледяному тону матери, по этой звенящей тишине, наполненной тридцатью двумя годами лжи.
Ночью она не спала. Лежала в своей старой комнате, где всё еще стояла её девичья кровать и висели на стене постеры давно забытых групп, и пыталась собрать паззл. Кравцов. Приозерск. Мать, которая всегда была резкой и закрытой. Отец, который всегда смотрел на неё с какой-то затаенной грустью. Всё это теперь обретало новый, страшный смысл.
На следующий день она снова позвонила матери.
— Я еду в Приозерск. К этому нотариусу.
— Не смей, — отрезала Тамара. — Я тебе запрещаю. Тебе нечего там делать.
— Я поеду, — упрямо повторила Марина. — И я хочу знать правду. Сейчас.
В трубке помолчали.
— Нет никакой другой правды, — ледяным голосом произнесла Тамара. — У тебя есть отец. И мать. Всё остальное — грязь, в которой тебе не стоит копаться. Не позорь семью.
И повесила трубку…
Дорога до Приозерска заняла три часа на старенькой электричке. Городок встретил её тишиной и запахом прелых листьев. Нотариальная контора располагалась в дореволюционном здании с высокими потолками. Семён Аркадьевич оказался пожилым интеллигентным мужчиной в очках с толстыми линзами. Он молча протянул ей копию завещания.
«…всё принадлежащее мне на момент смерти имущество… я завещаю моей дочери, Волковой Марине Павловне…»
Дальше шли детали. Квартира, счет в банке. Сумма была приличной. Но Марину интересовало не это.
— Вы его знали? — спросила она нотариуса.
— Геннадий Игоревич был моим клиентом много лет, — уклончиво ответил тот. — Человек он был своеобразный. Закрытый. Много лет проработал геологом, всю страну объездил. В Приозерске осел уже на пенсии.
— Он… он говорил обо мне?
— Иногда. Сказал, что у него есть дочь, но так сложилась жизнь, что он не принимал участия в её воспитании. Очень об этом жалел. Говорил, что не хотел вторгаться в вашу жизнь, но хотел хоть так, после смерти, что-то для вас сделать. Вот, — нотариус протянул ей запечатанный конверт. — Это он просил передать вам лично.
Марина вскрыла конверт дрожащими руками. Внутри лежала одна-единственная фотография. Пожелтевшая, с обрезанными краями. Молодая, лет двадцати, Тамара смеялась, запрокинув голову. А рядом с ней стоял высокий темноволосый мужчина с открытой, широкой улыбкой и смотрел на неё с такой нежностью, что у Марины перехватило дыхание. Она никогда не видела свою мать такой. Счастливой. Беззащитной.
Подпись на обороте, сделанная выцветшими чернилами: «Приозерск. Лето 92-го. Навеки твой, Гена».
Девяносто второй год. За год до её рождения.
Вернувшись домой, она не поехала к себе, а сразу направилась к родителям. Вошла без звонка. Они были на кухне, словно так и не сдвинулись с места со вчерашнего дня. Тамара резала овощи с ожесточенным лицом, Павел сидел за столом, опустив голову.
Марина молча положила фотографию на клеенку перед матерью.
Тамара замерла. Её рука с ножом застыла над разделочной доской. Она медленно опустила взгляд на снимок. Её лицо, и без того бледное, стало землистым.
— Где ты это взяла? — прошептала она.
— Он оставил. Вместе с квартирой и деньгами, — голос Марины был чужим и глухим. — Он всё оставил мне. Твой Гена.
Павел поднял голову. В его глазах стояли слезы.
— Маришка, дочка… — начал он.
— Не надо, пап, — перебила она, не глядя на него. Весь её мир сузился до каменного лица матери. — Я хочу, чтобы ты сказала. Всё.
Тамара медленно выпрямилась. Она отложила нож, вытерла руки о фартук. Её взгляд был пуст.
— Что ты хочешь услышать? — тихо спросила она. — Что я была молодая и глупая? Что встретила человека, который вскружил мне голову? Он был геологом, приехал в наш город на пару месяцев. Мы… у нас был роман. Он уехал в экспедицию, на Север, на три года. Связи тогда не было. Письма шли по полгода. Я узнала, что беременна, уже когда он уехал. А потом я встретила твоего отца.
Она кивнула в сторону Павла, даже не взглянув на него.
— Он хороший человек. Он знал всё. Он сказал, что будет любить тебя, как свою. И он любил. А Геннадий… он вернулся через три года. Узнал про тебя. Хотел видеться. Но у меня уже была семья. Ты звала Павла папой. Что я должна была делать? Разрушить всё? Сказать тебе, что твой настоящий отец — какой-то пришлый мужик, которого носит по всей стране? Я запретила ему появляться. Для твоего же блага.
— Для моего блага? — горько усмехнулась Марина. — Ты лгала мне тридцать два года для моего блага? И ты, — она впервые повернулась к Павлу, — ты тоже лгал. Вы оба. Вся моя жизнь — это ложь.
— Марина, мы хотели как лучше, — пролепетал Павел. — Я люблю тебя, ты же знаешь…
— Что я знаю? — её голос сорвался на крик. — Я знаю, что мой отец — не мой отец! Что моя мать вычеркнула из моей жизни родного человека, потому что ей так было удобнее! Я знаю, что вы оба смотрели мне в глаза и врали каждый день!
Она смотрела на них — на сжавшуюся, окаменевшую мать и на плачущего, жалкого отца — и не чувствовала ничего, кроме ледяной пустоты. Любовь, нежность, благодарность — всё это сгорело дотла в один миг, оставив после себя только пепел и горечь обмана.
— Я не хочу вас больше видеть, — сказала она тихо и отчетливо. — Никого из вас.
Она развернулась и вышла из квартиры, не слушая отчаянный крик Павла ей вслед.
Следующие несколько недель прошли как в тумане. Марина взяла отпуск за свой счет. Она оформила документы на наследство, но в приозерскую квартиру так и не поехала. Она не могла. Это было слишком больно. Она целыми днями сидела дома, глядя в одну точку. Подруга Света пыталась её растормошить, вытащить куда-то, но Марина отказывалась.
— Марин, ну нельзя же так, — говорила Света, сидя на её кухне. — Они хотели как лучше. Да, поступили неправильно, но…
— Не говори мне о них, — обрывала её Марина. — Для меня их больше нет. У меня нет родителей.
Она перестала отвечать на звонки Павла. Тамара и не звонила. Марина знала, что гордость не позволит матери сделать первый шаг. Да ей и не был нужен этот шаг. Мост между ними был сожжен.
Однажды вечером, перебирая бумаги, полученные от нотариуса, она нашла старую записную книжку Геннадия. Там были в основном рабочие пометки, расчеты, схемы. Но на последней странице, другим почерком, было написано несколько телефонных номеров. Один из них был подписан: «Валентина Сергеевна. Соседка».
Не зная, зачем, она набрала номер. Ответил дребезжащий старческий голос.
— Алло.
— Здравствуйте. Это Валентина Сергеевна? Вас беспокоит Марина… Я… я дочь Геннадия Кравцова.
На том конце провода помолчали.
— Мариночка? — голос дрогнул. — Господи… Гена так о тебе много говорил. Всё ждал, что ты хоть раз приедешь. Фотокарточку твою на столе держал. Старую, ты там еще школьница.
— Какую фотокарточку? — не поняла Марина.
— Ну, он же ездил к вам в город несколько раз. Говорил, издалека на тебя смотрел. Как ты из школы идешь, потом из института. Не решался подойти. Боялся всё испортить. Он ведь не просто так в Приозерске осел. Тут мать твоя выросла, он всё надеялся, что ты приедешь когда-нибудь, на родину предков, так сказать.
Марина слушала, и ледяная корка на её сердце дала первую трещину. Он смотрел на неё издалека. Всю жизнь. Не бросил, не забыл. Просто стоял в стороне, не решаясь войти.
Через неделю она все-таки поехала в Приозерск. Квартира Геннадия оказалась небольшой «двушкой» в старом кирпичном доме. В ней было чисто, но пусто, будто хозяин только что вышел. На письменном столе действительно стояла её фотография в рамке — выпускной класс, с дурацкой челкой и счастливой улыбкой. Рядом лежала стопка книг по геологии и карта, испещренная пометками.
Она провела в этой квартире весь день. Трогала его вещи, читала его книги, пыталась представить этого незнакомого, но родного человека. Вечером к ней зашла та самая Валентина Сергеевна, сухонькая, бойкая старушка. Она принесла пирожки и стала рассказывать про Гену.
— Он хороший был мужик. Немногословный, всё в себе держал. Но справедливый. Про тебя часто вспоминал. Говорил: «Надо было тогда её забрать. Украсть, увезти с собой. Глупый был, испугался». Он ведь не женился больше. Так один и прожил. Всё тебя ждал.
Марина осталась ночевать в квартире своего настоящего отца. Впервые за много недель она спала спокойно, без кошмаров. Утром она приняла решение.
Она продала квартиру в Приозерске, а также свою собственную в родном городе. Деньги со счета Геннадия добавились к этой сумме. Она уволилась из аптеки. Свете она сказала, что уезжает.
— Куда? — испуганно спросила подруга.
— Подальше. Начну всё с начала. В другом городе, где меня никто не знает.
За день до отъезда ей позвонил Павел. Она не отвечала на его звонки месяц. Но в этот раз почему-то взяла трубку.
— Мариша… дочка… — его голос был слабым и надломленным. — Мать в больнице. Сердце.
Марина молчала. Внутри ничего не дрогнуло. Ни жалости, ни сочувствия. Только глухая, ровная пустота.
— Я завтра уезжаю, — сказала она ровным голосом. — Продала квартиру. Купила билет.
— Как уезжаешь? — прошептал он. — Насовсем? А мы? А мать?
— А что — вы? — спросила она так же ровно. — У вас есть своя жизнь. У меня теперь будет своя. Без лжи.
Она положила трубку прежде, чем он успел что-то ответить.
В день отъезда она стояла на перроне с одним чемоданом. Поезд на юг, в теплый портовый город, должен был прийти с минуты на минуту. Она не оглядывалась. Прошлое осталось позади — квартира, работа, подруга и два человека, которых она когда-то называла родителями.
Впереди была неизвестность. Не было ни радости, ни предвкушения счастья. Было только твердое, холодное понимание, что она сделала единственно правильный выбор. Она выбрала себя. Свою собственную, настоящую жизнь, выстроенную на горькой правде, а не на сладкой лжи. Поезд медленно подкатил к платформе, и, сделав глубокий вдох, Марина шагнула в вагон. Двери за ней закрылись…
