— Мам, что-то случилось? У тебя глаза… заплаканные.
Елена вздрогнула и поспешно отвернулась к окну, делая вид, что поправляет штору, которая и так висела идеально ровно. Ее плечи были напряжены, как у человека, ожидающего удара.
— С чего ты взяла, Аня? Просто соринка в глаз попала, — голос прозвучал глухо и неестественно бодро.
Аня подошла ближе, вглядываясь в отражение матери в темном стекле. Она знала это выражение — натянутую улыбку, которая не касалась глаз, подрагивающие уголки губ. Она видела его, когда в детстве разбивала коленки, а мама, обрабатывая рану, говорила, что все будет хорошо, хотя у самой в глазах стояли слезы.
— Мам, не надо. Я же вижу. Отец? С ним что-то?
Елена наконец повернулась. Ее лицо, такое родное и знакомое, за последние несколько часов будто постарело на десять лет. Вокруг глаз залегли глубокие тени, а кожа казалась серой и пергаментной. Она тяжело вздохнула, опускаясь на диван, и жестом пригласила дочь сесть рядом.
— Отец уходит, Анечка. От нас уходит.
Мир для Ани на мгновение замер, а потом раскололся на тысячи звенящих осколков. Уходит? Куда? В командировку? Она цеплялась за эти глупые мысли, отказываясь понимать очевидное.
— Как уходит? Что ты такое говоришь?
— Вот так. Собрал вещи и уходит. К другой женщине.
Елена произнесла это ровным, почти безжизненным тоном, будто сообщала прогноз погоды. Но Аня видела, как дрожит ее подбородок, как она до боли сжимает в руках маленькую диванную подушку. В голове не укладывалось. Ее родители. Двадцать три года вместе. Они были для нее монолитом, нерушимой крепостью, символом того, как должно быть. Папа, который всегда называл маму «Леночкой», приносил ей по утрам кофе и читал газету вслух, смешно комментируя новости. Мама, которая ждала его с ужином, даже если он задерживался до полуночи. Как это могло случиться?
В этот момент в прихожей щелкнул замок. Вошел отец. Виктор. Он выглядел растерянным и виноватым. Увидев Аню, он вздрогнул, словно его поймали на месте преступления. В руках он держал спортивную сумку. Последнюю.
— Аня… ты уже дома, — пробормотал он, не решаясь поднять глаза.
— Куда ты собрался? — голос Ани звенел от подступающих слез и гнева.
— Дочка, я… Я вам все потом объясню.
— Нет, ты объясни сейчас! Что происходит? Мама говорит, ты уходишь к другой! Это правда?
Виктор поставил сумку на пол и провел рукой по волосам. Жест был усталым, обреченным.
— Да, Аня. Это правда. Простите меня. Так вышло.
«Так вышло». Эта простая фраза взорвала Анино сознание. Так выходят за хлебом. Так случайно проливают чай. Но так не рушат семью. Не предают человека, с которым прожили полжизни.
— Кто она? — спросила Аня ледяным тоном.
Виктор молчал, глядя куда-то в стену.
— Я спрашиваю, кто она?
— Это не имеет значения.
— Имеет! — Аня сделала шаг к нему. — Я хочу знать, на кого ты променял маму. На кого ты променял нас.
Он все молчал. И тогда ответила Елена. Тихо, но так, что каждое слово резало, как стекло.
— Ее зовут Кристина. Она работает у твоего отца в отделе. Недавно из института пришла.
Аня замерла, пытаясь осознать услышанное. Она знала, что отец недавно нанял несколько молодых специалистов. Она даже видела их мельком, когда заходила к нему на работу. Веселые, шумные девчонки в модных джинсах.
— Сколько ей лет? — вопрос сорвался с губ прежде, чем она успела его обдумать.
Виктор поднял на нее затравленный взгляд.
— Аня, не надо…
— Сколько. Ей. Лет? — повторила она, разделяя слова.
— Двадцать один, — выдавил он.
Двадцать один. Ровесница. Ее ровесница. Ане показалось, что пол уходит у нее из-под ног. Отец, ее папа, ее герой, променял маму, свою верную, любящую жену, на девчонку, которая годилась ему в дочери. На ее копию, только моложе. Это было не просто предательство. Это было унижение. Грязное, омерзительное унижение для них обеих.
Она посмотрела на мать. Елена сидела с прямой спиной, глядя перед собой невидящими глазами. Каменное лицо, по которому медленно, не оставляя следа на иссушенной коже, катилась одинокая слеза.
Вся любовь, все обожание, которое Аня питала к отцу, в один миг сменились жгучей, испепеляющей ненавистью. Она посмотрела на него, на его поникшую фигуру, на эту жалкую спортивную сумку у его ног, и в ней все перевернулось.
— Папа, как ты мог променять маму на мою ровесницу? Я тебя больше не знаю, — сказала она, и ее голос дрогнул от боли и презрения.
Она развернулась, схватила с вешалки свою куртку, сунула ноги в кроссовки и рванула дверь на себя.
— Аня, постой! Куда ты? — крикнул он ей в спину.
Но она уже не слышала. Она выбежала на лестничную площадку, вниз по ступеням, на улицу, в холодный октябрьский вечер. Ветер бил в лицо, слезы застилали глаза, но она бежала, не разбирая дороги, прочь от разрушенного дома, прочь от человека, которого еще утром называла отцом.
Аня не помнила, как добралась до квартиры своей лучшей подруги Светы. Та, увидев ее состояние, молча налила горячего чая и укутала в плед. Аня говорила, захлебываясь словами и слезами, снова и снова пересказывая короткий, страшный диалог. Света слушала, качала головой и крепко держала ее за руку.
Вернуться домой в тот вечер она не смогла. Мысль о том, чтобы снова увидеть отца или даже просто пустое место, где он был, казалась невыносимой. Еще невыносимее было видеть горе матери. Аня чувствовала себя предательницей, сбежавшей с поля боя, но ничего не могла с собой поделать.
Она вернулась только на следующий день, когда знала, что отца точно не будет. Квартира встретила ее оглушающей тишиной. На вешалке не было его пальто, на полке — его ботинок. На журнальном столике лежала записка, написанная его размашистым почерком. Аня с отвращением отодвинула ее, не читая.
Елена была на кухне. Она методично, с каким-то ожесточенным спокойствием, мыла окна, хотя на улице было сыро и промозгло.
— Мам, ты чего? Простудишься, — Аня подошла и попыталась забрать у нее тряпку.
— Ничего. Хочется, чтобы чисто было, — Елена не посмотрела на нее. — Дышать нечем.
Аня поняла. Мать пыталась вымыть, вычистить из дома его запах, его присутствие, саму память о нем. Они молча закончили уборку. Разбирали его вещи, которые он не забрал: старые свитера, книги, удочки, которые он так и не удосужился взять с собой в новую жизнь. Каждый предмет был как удар. Вот фотография, где они все вместе на море — молодые, счастливые. Аня смотрит на отца снизу вверх с обожанием. Вот его любимая чашка с дурацкой надписью «Царь, просто царь», которую они с мамой подарили ему на 23 февраля. Елена взяла чашку, посмотрела на нее долгим взглядом, а потом спокойно, без истерики, уронила ее в мусорное ведро. Звук разбитого фарфора показался громче выстрела.
Так началась их новая жизнь. Жизнь вдвоем. Первые недели были самыми тяжелыми. Елена почти не ела и не спала. Она ходила по квартире тенью, механически выполняя домашние дела. Аня, отложив свои дела в университете, старалась быть рядом. Она пыталась ее тормошить, вытаскивать на прогулки, включала старые комедии, которые они любили смотреть все вместе. Но мама лишь грустно улыбалась и говорила: «Спасибо, дочка, но мне не хочется».
Отец пытался наладить контакт. Он звонил. Аня видела его имя на экране маминого телефона и сбрасывала вызов. Он писал сообщения. «Лена, нам надо поговорить о деньгах. Я не оставлю вас без поддержки». «Аня, дочка, ответь мне, пожалуйста. Я волнуюсь». Аня удаляла их, не показывая матери. Она взяла на себя роль стража, оберегающего их маленькую крепость от вражеского вторжения. Любое упоминание о нем вызывало у нее приступ ярости. Он для нее умер. Человек, который так поступил с ее матерью, не заслуживал ни прощения, ни понимания.
Однажды он подкараулил ее у университета. Вышел из своей машины — той самой, в которой они столько раз ездили на дачу, пели песни, смеялись. Сейчас он выглядел в ней чужим. Похудевший, с кругами под глазами. И одет был как-то по-новому: модная куртка, узкие джинсы. Словно пытался соответствовать своей юной пассии.
— Аня, постой! — окликнул он.
Она ускорила шаг.
— Аня, я прошу тебя, дай мне пять минут.
Он догнал ее, схватил за локоть. Его прикосновение обожгло. Она брезгливо выдернула руку.
— Не трогай меня.
— Дочка, я понимаю, ты злишься…
— Злюсь? — она горько рассмеялась. — Я тебя презираю. Оставь нас в покое. Тебя больше нет в нашей жизни.
— Я не могу вас оставить! Ты моя дочь, Лена — моя… она была моей женой. Я хочу помочь.
— Твоя помощь нам не нужна. Мы справимся.
— Как вы справитесь? Лена не работала столько лет! На что вы жить собираетесь?
Это был удар ниже пояса. Елена действительно всю жизнь посвятила дому и семье. Ее скромных сбережений надолго бы не хватило. Но признать это перед ним — никогда.
— Это не твое дело. Убирайся. Иди к своей… студентке. Надеюсь, ты счастлив.
Она развернулась и ушла, не оглядываясь, чувствуя на спине его тяжелый, растерянный взгляд.
Вечером Аня, скрывая разговор с отцом, осторожно завела с матерью разговор о деньгах. Елена отреагировала неожиданно.
— Я уже думала об этом, — сказала она спокойно. — Я завтра иду на собеседование.
— Куда? Какое собеседование?
— Помнишь тетю Валю, мою двоюродную сестру? Она работает администратором в небольшой гостинице. У них место освободилось. График, конечно, дурацкий — сутки через трое. И зарплата небольшая. Но для начала пойдет.
Аня смотрела на мать с восхищением и болью. Эта хрупкая, домашняя женщина, вся жизнь которой вертелась вокруг мужа и дочери, теперь была готова идти на суточную работу в гостиницу, чтобы выжить. Не жалуясь, не плача. Просто делая то, что должна.
Жизнь Виктора с Кристиной совсем не походила на сказку, которую он себе нарисовал. Поначалу все было прекрасно: эйфория от новизны, страсть, ощущение вернувшейся молодости. Кристина была живой, как ртуть, — шумная, веселая, обожающая клубы, концерты и многолюдные компании своих друзей. Виктор поначале с удовольствием окунулся в этот мир, пытаясь не отставать. Он сменил гардероб, начал слушать модную музыку, даже зарегистрировался в соцсетях, которые раньше презирал.
Но очень скоро он начал уставать. Ему, привыкшему к тихим вечерам с книгой или фильмом, было тяжело выдерживать ночные бдения в прокуренных барах. Разговоры ее друзей казались ему пустыми и поверхностными. Он ловил на себе их насмешливые взгляды и слышал за спиной шепотки: «Это Кристинкин «папик». Ему хотелось доказать им, что он не «папик», что у них все по-настоящему, но получалось плохо.
Кристина, в свою очередь, быстро заскучала в их съемной квартире. Она привыкла жить легко, не задумываясь о быте. Она не умела и, главное, не хотела готовить. Их ужины состояли из пиццы и суши, заказанных на дом. В раковине скапливалась грязная посуда, а по углам — пыль. Виктор, привыкший к идеальному порядку, который поддерживала Елена, сначала пытался делать замечания, но Кристина лишь смеялась: «Ой, ну какой ты зануда! Вызовем клининг, в чем проблема?»
Проблема была в том, что он тосковал. Он тосковал по домашней еде, по выглаженным рубашкам, по тихому уюту своего старого дома. Он тосковал по разговорам с Еленой — неспешным, глубоким, о книгах, о будущем Ани, о жизни. С Кристиной говорить было не о чем, кроме ее новой сумочки или планов на выходные.
Однажды он пришел с работы смертельно уставший, мечтая только о тишине. А в квартире гремела музыка и толпились ее друзья.
— Крис, что здесь происходит? — спросил он, стараясь говорить спокойно. — Я же просил, никаких вечеринок в будни.
— Вить, ну не будь букой! — она повисла у него на шее, от нее пахло шампанским. — Мы просто отмечаем, что Дашка сессию сдала! Расслабься!
Он посмотрел на нее — молодую, красивую, пьяненькую — и впервые почувствовал не вожделение, а глухое, безысходное раздражение. Она была чужой. Веселой, яркой, но абсолютно чужой. В тот вечер он ушел спать в другую комнату, сославшись на головную боль, и долго лежал в темноте, глядя в потолок и думая об Ане и Елене. Как они там? Справляются ли? Его предложение о помощи было отвергнуто. Он чувствовал себя вычеркнутым, стертым из их жизни, и от этого было невыносимо больно. Он получил то, чего хотел, — молодость, свободу, страсть. Но потерял нечто несоизмеримо большее — семью, уважение дочери и покой.
Елена втянулась в работу. Суточные смены выматывали, но и отвлекали. В гостинице был свой маленький мир: вечно спешащие постояльцы, суетливые горничные, ворчливый охранник дядя Коля, который угощал ее крепким чаем и рассказывал истории из своей жизни. Впервые за много лет она почувствовала себя не просто «женой Виктора» или «мамой Ани», а Еленой, отдельным человеком, который может сам зарабатывать на жизнь.
Она похудела, в глазах появился забытый блеск. Она начала позволять себе маленькие радости: купила новое платье, сходила с Аней в театр. Деньги от продажи дачи, которую они с Виктором когда-то строили вместе и которую после развода пришлось поделить, она положила на счет. «Это Ане на будущее», — сказала она.
Аня наблюдала за этими переменами с гордостью и тревогой. Она радовалась, что мама оживает, но в то же время боялась. Боялась, что ее новая независимость отдалит их друг от друга. Она так привыкла быть для матери опорой, что теперь, когда эта опора, казалось, была уже не так нужна, почувствовала растерянность.
Однажды Аня случайно столкнулась с ними в торговом центре. Она выбирала подарок Свете на день рождения и вдруг увидела их у витрины ювелирного магазина. Отец и Кристина. Он выглядел уставшим и каким-то потухшим. Она же, наоборот, сияла, показывая пальцем на какое-то дорогое колье. Она была в коротком платье, на высоких каблуках, смеялась громко, запрокинув голову. Рядом с ней отец смотрелся нелепо и старо.
Аня замерла за колонной, сердце заколотилось. Она увидела, как отец что-то сказал ей, покачав головой, и улыбка исчезла с лица Кристины. Она надула губы и демонстративно отвернулась. Он вздохнул, достал кошелек и что-то сказал продавцу.
В этот момент Аню накрыла не ненависть и даже не презрение, а острая, пронзительная жалость. Жалость к этому чужому, несчастному человеку, который променял настоящее золото на дешевую позолоту и теперь расплачивался за свой выбор. Он купил себе молодость, но выглядел старше, чем когда-либо.
Она тихо развернулась и пошла прочь, больше не прячась. Она не хотела, чтобы он ее видел. Не хотела этого неловкого, пустого разговора. Их пути разошлись окончательно.
Вечером она рассказала обо всем матери. Елена слушала молча, помешивая чай в чашке.
— Жалко его, — сказала вдруг Аня, сама удивляясь своим словам.
— Не жалей, дочка, — тихо ответила Елена, поднимая на нее свои ясные, спокойные глаза. — Жалость — это тоже чувство. А он не заслуживает никаких наших чувств. Ни любви, ни ненависти, ни жалости. Он просто есть. Где-то там, в своей жизни. А у нас — своя.
Аня посмотрела на мать. Перед ней сидела уже не убитая горем жертва, а сильная, красивая женщина, которая прошла через ад и не сломалась. Которая нашла в себе силы жить дальше, не оглядываясь на прошлое.
Впервые за много месяцев Аня почувствовала, что лед в ее душе начал таять. Ненависть, которая сжигала ее изнутри, уступала место горькому, но светлому чувству освобождения. Она обняла маму за плечи, и они долго сидели так, в тишине уютной кухни, вдвоем против всего мира. И эта тишина больше не была оглушающей. Она была наполнена спокойствием и надеждой на будущее, которое они построят сами. Без него.
