Марина стояла у окна, смотрела на двор, где дети гоняли мяч между гаражами, и не могла поверить. Просто не могла. В руках у неё дрожал лист бумаги — ксерокопия завещания, которую дал нотариус. Буквы расплывались перед глазами.
— Ты же понимаешь, что это несправедливо, — сказала она, не оборачиваясь.
Лена сидела на бабушкином диване, том самом, обтянутом коричневым плюшем, который помнил ещё советские времена. Сидела и молчала. Она всегда молчала, когда не знала, что ответить. Это выводило Марину из себя с детства — эта Ленина манера уходить в молчание, будто прятаться за невидимой стеной.
— Я три года каждый день, — Марина повернулась, и голос её дрогнул. — Каждый день, Лен. Памперсы меняла, кормила с ложечки, мыла её. Простыни меняла по три раза на день, когда начались эти проблемы. Лекарства покупала на свои деньги, врачей водила. Ты приезжала раз в месяц на час, и то не всегда.
— Я работала. У меня двое детей, — голос Лены был тихим, почти извиняющимся, но в нём слышалась и упрямая нотка. — Ты же знаешь, какая у меня работа. Я не могла просто так уйти.
— У меня тоже работа была! — Марина сжала кулаки, лист завещания смялся. — Хорошая работа, между прочим. Я начальником отдела была. Уволилась, потому что кто-то должен был за ней ухаживать круглосуточно. А ты… ты просто продолжала жить своей жизнью, как будто ничего не происходит.
— Я не просила, — ещё тише сказала Лена. — Я не просила её менять завещание. Я даже не знала, что она это сделала.
И это была правда. Лена действительно не просила. Марина видела это по её лицу — растерянность, даже испуг. Она просто была той дочерью, которую бабушка любила больше. Просто потому что. Потому что похожа на неё саму в молодости — те же серые глаза, те же точёные черты лица. Потому что родилась в правильное время, когда бабушка ещё не устала от жизни, не озлобилась, не разочаровалась. Потому что случайность, несправедливая космическая случайность.
Марина знала это всегда. Ещё в детстве замечала, как бабушка смотрит на Лену — с такой нежностью, какой никогда не было в её взгляде на старшую внучку. Как покупает Лене красивые платья, а Марине — практичные тёмные вещи. Как прощает Лене двойки и капризы, а от Марины требует ответственности и правильного поведения. «Ты же старшая, ты должна быть умнее».
И всё равно Марина не могла принять.
— Отдай мне половину, — сказала она, стараясь говорить спокойно. — Это справедливо. Это единственное справедливое решение.
— Я не могу. — Лена подняла глаза, и Марина увидела в них слёзы. — Мне самой негде жить. Мы с Сашей разводимся.
Марина не знала. Лена не говорила. Они почти не разговаривали последние месяцы, только по делам, только о бабушке — когда приедет врач, какие лекарства купить, надо ли вызывать скорую. Деловые, короткие разговоры, из которых ушло всё личное.
— Когда? — спросила Марина машинально.
— Два месяца назад съехал. Снимает квартиру с той… — Лена осеклась. — Неважно. Я не могу снимать с двумя детьми, понимаешь? Моей зарплаты не хватит.
— Продай тогда, разделим деньги, — Марина уже не кричала. Она устала. Так устала, что хотелось сесть на пол прямо здесь и заплакать. — Купишь себе однушку, мне хватит на первоначальный взнос по ипотеке.
— Куда я пойду с детьми в однушку? Им учиться, они подростки. Им нужно пространство, свои комнаты.
— А мне куда? — Марина почувствовала, как подступают слёзы, и зло смахнула их. — Я три года из жизни отдала, понимаешь? Три года! Мне тридцать восемь, у меня нет ни работы, ни жилья, ни денег. Я всё положила на то, чтобы за ней ухаживать. А ты…
— Никто тебя не просил.
Это было как пощёчина. Хуже пощёчины. Марина схватила сумку и вышла, хлопнув дверью так, что задребезжали стёкла.
На лестничной площадке она остановилась, прислонилась к холодной стене и наконец-то заплакала. Беззвучно, яростно, чувствуя, как внутри что-то ломается окончательно. Никто не просил. Эти три слова крутились в голове, как заезженная пластинка.
Никто не просил её бросать работу. Никто не просил приезжать к бабушке каждый день, мыть её, кормить, менять постельное бельё. Никто не просил сидеть ночами у её кровати, когда та металась в бреду. Никто не просил слушать бесконечные истории о войне, о молодости, о людях, давно умерших.
Она сама выбрала это. Потому что не могла иначе. Потому что так было правильно. Потому что надеялась — где-то в глубине души, хоть сама себе в этом не признавалась — что наконец-то заслужит ту любовь, которой ей всегда не хватало.
А бабушка отписала квартиру Лене.
Они не разговаривали два месяца. Марина наняла адвоката — молодого, амбициозного, который обещал «прокачать ситуацию». Он изучил документы, поговорил с соседями, запросил медицинские карты бабушки.
— Шансов мало, — сказал он наконец, и Марина увидела, как гаснет профессиональный азарт в его глазах. — Завещание составлено правильно, заверено как надо. Бабушка была признана дееспособной, психиатрическая экспертиза это подтвердила. Формально всё чисто.
— Но она путала нас! — Марина почти кричала. — Называла меня Леной, Лену — мной. Просила покормить кота, который умер десять лет назад. Как это — в здравом уме?
— Старческая деменция не признаётся основанием для отмены завещания, если человек в момент подписания был адекватен. А она, судя по экспертизе, была. Я могу попробовать подать иск, но вы потратите деньги и время, а результат… — он развёл руками. — Извините.
Марина вышла из его офиса и пошла пешком через весь город. Шла, пока не стемнело, пока не заболели ноги, пока не перестала чувствовать что-либо, кроме пустоты.
Она остановилась у реки, посмотрела на огни на другом берегу. Подумала о том, что можно было бы уехать. В другой город, начать всё сначала. Но на что? На последние сбережения, которые таяли с каждым месяцем?
Телефон завибрировал. Лена. Марина долго смотрела на экран, прежде чем ответить.
— Приезжай, — голос сестры был странный, какой-то пустой, выжатый. — Пожалуйста.
Марина приехала на следующий день. Квартира была уже другой — Лена успела переставить мебель, повесить свои фотографии на стены, постелить новые занавески. Детский смех доносился из кухни — племянники делали уроки, спорили о чём-то.
— Садись, — Лена налила чай в бабушкины чашки с розочками, которые Марина помнила с детства. — Я думала много. Каждую ночь думала. Ты права. Это несправедливо.
— И?
— И я не могу отдать квартиру. Не могу, Мар. — Лена обхватила чашку руками, будто грелась. — Но могу… мы можем жить вместе. Комнат три, разместимся. Мальчикам — одну, тебе — твою старую, мне — бабушкину. Кухня общая, ванная общая. Коммуналку пополам, продукты пополам.
Марина хотела сказать «нет». Хотела швырнуть чашку в стену, развернуться и уйти, хлопнув дверью. Хотела сказать, что не простит, что это унизительно — жить в квартире, которая должна была быть её. Быть гостем в доме, где три года была хозяйкой.
Но вместо этого посмотрела на племянников — четырнадцатилетнего Мишку и двенадцатилетнего Сашку, которые высунулись из кухни, любопытные и настороженные. На Лену, которая постарела за эти месяцы, словно скукожилась, стала меньше. На фотографию бабушки на стене — молодая, красивая, с той же упрямой складкой у губ, что была у обеих сестёр.
И вдруг поняла.
Бабушка не ошиблась. Она знала, что Лене нужнее. Марина справилась бы. Марина всегда справлялась — в школе, в институте, на работе, в жизни. Она была сильной, той, на которую можно опереться. А Лена нет. Лена была хрупкой, мягкой, той, кого нужно защищать.
Несправедливо? Да. Жестоко? Да. Но, может быть, по-своему правильно.
— Хорошо, — сказала Марина медленно, будто пробуя слова на вкус. — Но я не буду платить за коммуналку. Буду помогать с детьми — забирать из школы, готовить ужин, проверять уроки. Это моя часть сделки.
Лена вздрогнула, и по её лицу пробежало что-то — облегчение, благодарность, стыд.
— Ты… серьёзно?
— Серьёзно. Но с условиями. — Марина выпрямилась. — Никаких «ты же старшая», никаких «ты же не работаешь, тебе легче». Мы равные. Всё решаем вместе — от цвета обоев до того, что смотреть по телевизору. Договорились?
— Договорились.
Они выпили чай в молчании. Потом Лена позвала детей, и те ввалились в комнату с шумом и хохотом, и Мишка спросил: «Тётя Марина останется?», и Марина сказала: «Да, останусь».
В туночь она лежала в своей комнате — той самой, где жила в детстве, когда приезжала к бабушке на каникулы, — и смотрела в потолок. За стеной посапывали мальчишки, в соседней комнате тихо играла музыка — Лена не могла уснуть без музыки.
Квартира больше не пахла старостью. Она пахла детством племянников и Лениным кофе по утрам, яблочным пирогом и стиральным порошком. Чужими запахами, чужой жизнью.
Марина всё ещё злилась иногда. Просыпалась среди ночи и думала о несправедливости, о трёх потерянных годах, о бабушкиных холодных глазах. Но это была другая злость — не та, что разъедает изнутри, как кислота. Та, с которой можно жить. Та, которая со временем превратится в грустную мудрость.
Через окно светила луна, и в её свете комната казалась почти уютной. Почти своей.
Марина закрыла глаза и, к собственному удивлению, уснула.
