Нина Петровна всегда знала: беда подкрадывается не с воем сирены, а с вежливым звонком по межгороду. В этот раз беда голосом свекрови, Агриппины Марковны, бодро отрапортовала из Воронежа: «Ниночка, детки! Еду! Билет взяла на завтра, плацкарт. Встречайте!»
Нина Петровна прислонилась к косяку. В ушах зашумело, будто не свекровь позвонила, а как минимум глава Центробанка с новостью о деноминации. Мир накренился и поплыл. «Испанскую инквизицию никто не ждал», — пронеслось в голове.
— Мам, а… чего так внезапно? — осторожно поинтересовалась она, пытаясь нащупать в голосе свекрови хотя бы намек на совещательную интонацию. Намека не было. Была констатация факта, твердая, как прошлогодний пряник.
— Да что тянуть-то? Соскучилась! Да и вам помочь надо, молодым. Огурчиков вот закатала, грибочков… три трехлитровых баллона. Андрюшенька любит мои грибочки.
Нина Петровна мысленно застонала. «Андрюшеньке» скоро сорок, у него свой «Андрюшенька» в зеркале отражается с залысинами и солидным брюшком, а для мамы он все еще дитя, которому жизненно необходимы воронежские грибы. И ладно бы только грибы. Вместе с грибами в их двухкомнатную квартиру на окраине Москвы въезжал целый ворох непрошеных советов, критики и тотального контроля.
— Конечно, мама, ждем, — выдохнула Нина, чувствуя себя дипломатом на грани объявления войны. — Боре скажете?
— А чего ему говорить? Мужчина! Поставила перед фактом. Привезет меня с вокзала, и дело с концом.
Дело, подумала Нина, только начиналось. Она положила трубку и посмотрела на свою кухню. Маленькая, уютная, где каждая чашка знала свое место. Ее личный уголок дзена. Через сутки этот дзен будет разрушен запахом вареного лука, критикой ее борща и лекциями о вреде микроволновок.
Вечером новость была доложена мужу, Борису. Борис, как обычно, отреагировал с мужской прямотой: сделал вид, что очень увлечен сканвордом.
— Мама едет, — повторила Нина, повысив голос.
— Слышал, — не отрываясь от разгадывания слова из пяти букв на тему «речной хищник», буркнул он. — Ну, пусть едет. Мать все-таки.
«Мать-то твоя, а страдать нам обоим», — подумала Нина, но вслух сказала другое:
— Спать где будет? На диване в зале? Опять всю ночь телевизор смотреть будет про малаховых и здоровье.
— Нин, ну чего ты начинаешь? Не на месяц же.
«Оптимист», — с горькой усмешкой заключила Нина и пошла инспектировать запасы валерьянки. Интуиция подсказывала: понадобится. В промышленных масштабах.
Агриппина Марковна вкатилась в квартиру, как стихийное бедствие в миниатюре. За ней Борис и сын Андрей, взмыленные и красные, втаскивали три неподъемных баула и ту самую батарею трехлитровых банок. Свекровь, маленькая, сухонькая старушка с острым взглядом, напоминала воробья, готового в любой момент вступить в схватку с орлом за хлебную крошку.
— Ох, ну и пылища у вас, детки! — заявила она с порога, проведя пальцем по раме зеркала в прихожей. — Дышите этой гадостью! Непорядок.
Нина Петровна стиснула зубы. Она только вчера делала генеральную уборку. Видимо, пыль в Москве была какая-то особенная, самозарождающаяся в присутствии свекрови.
— Здравствуйте, мама, — улыбнулась она самой фальшивой из своих улыбок. — Как доехали?
— Да слава богу! Попутчики, правда, охальники. Всю ночь картишками баловались, да еще и пиво пили, фигня какая-то в бутылках. Я им высказала, конечно.
Нина представила эту картину и посочувствовала попутчикам.
Первым делом Агриппина Марковна ринулась на кухню — свой стратегический плацдарм. Она открыла холодильник и вынесла вердикт:
— Пусто! Ниночка, чем же ты мужиков кормишь? Сосиски эти… это же отрава! Одна соя и бумага. А где суп?
На плите стояла кастрюля свежайшего куриного супа с лапшой. Но для Агриппины Марковны это был не суп, а «водичка».
— Разве это суп? Навара нет! Жиринки не плавает! — она брезгливо заглянула в кастрюлю. — Я вот вам сейчас настоящий борщ сварю! Воронежский! С салом!
И началось. Кухня превратилась в филиал ада. Свекровь, как полководец, командовала, гремела кастрюлями, что-то шипело, булькало и пахло так, будто в квартире решили сварить целиком овощную базу. Нина, Борис и приехавший на «встречу бабули» Андрей с женой Катей были согнаны в большую комнату.
Катя, невестка, девушка современная и не привыкшая к такому бытовому террору, сидела с каменным лицом. Она работала удаленно, и сегодня все ее дедлайны летели коту под хвост под аккомпанемент грохота с кухни.
— Андрей, твоя бабушка всегда такая… энергичная? — прошипела она мужу.
Андрей виновато улыбался. Он был классическим продуктом двойного воспитания: с одной стороны, современная жена, с другой — властная бабушка и мама, которая «всегда знает лучше». Он разрывался, как та обезьяна из анекдота, между умными и красивыми.
К вечеру вся семья сидела за столом и давилась «настоящим воронежским борщом». Он был густой, как асфальт, жирный, как обещания политиков, а капуста в нем хрустела так, будто ее забыли сварить.
— Ну как? Чувствуете разницу? — с гордостью вопрошала Агриппина Марковна.
Борис и Андрей, как по команде, закивали: «Очень вкусно, мам!». Нина Петровна молча ела. Она думала о том, что любовь — это, наверное, способность съесть тарелку такого борща и не высказать все, что ты думаешь о кулинарных талантах свекрови. Катя ковырялась в тарелке, всем своим видом демонстрируя, что участвует в пытке.
— А ты чего не ешь, деточка? — тут же заметила свекровь. — Фигуру блюдешь? Глупости все это. Мужик не собака, на кости не бросается. Вот поешь моих пирожков, сразу щечки появятся.
Пирожки были извлечены из одного из баулов. Они были размером с лапоть и твердостью не уступали кирпичу.
Следующие дни превратились в череду мелких бытовых стычек. Агриппина Марковна развернула кипучую деятельность. Она вставала в шесть утра и начинала «наводить порядок». Порядок в ее понимании — это когда все вещи лежат не там, где привыкли хозяева, а там, где решила она.
Так, любимая Нинина чашка с котиком была сослана в дальний угол шкафа как «несолидная». Пульт от телевизора, который Борис годами оставлял на подлокотнике дивана, теперь каждое утро приходилось искать то в вазе с искусственными цветами, то под подушкой.
— Вещи должны знать свое место! — чеканила Агриппина Марковна, маршируя по квартире.
Особенно доставалось Кате и Андрею. Свекровь, съездив к ним «на инспекцию», вернулась в ужасе.
— Нина, это кошмар! У них в холодильнике мышь повесилась! Питаются какой-то заморозкой, отравой этой из коробок! А пылищи! Катька-то твоя совсем безрукая, что ли? И это… — тут она перешла на заговорщический шепот, — я у Андрюшеньки под кроватью носки нашла! Недельной давности, поди!
Нина вздохнула. Она пыталась объяснить, что молодые живут по-своему, что Катя много работает, что носки под кроватью — это не симптом распада семьи, а обычная мужская черта. Но для Агриппины Марковны это были не аргументы.
— Распустила ты их, Нина! Вот я в их годы…
Дальше следовал стандартный рассказ о том, как она в их годы работала в две смены на заводе, держала дом в идеальной чистоте, воспитывала сына и еще успевала вязать на продажу. Нина слушала эту сагу уже в сто двадцать пятый раз и думала, что в советское время, видимо, в сутках было часов сорок, не меньше.
Финансовый вопрос тоже не заставил себя ждать. Продуктов уходило втрое больше. Счета за свет и воду обещали прийти астрономические, потому что свекровь постоянно что-то стирала, кипятила и часами смотрела свои сериалы на максимальной громкости.
Однажды за ужином она заявила:
— Андрюшеньке машина нужна новая. Эта его «Киа» совсем разваливается. Мы с дедом в Воронеже огород продадим, дадим им на первый взнос. И вы, родители, должны помочь! Сыну помочь — святое дело!
Нина чуть не подавилась своей «неправильной» котлетой. Они с Борисом только-только закрыли кредит за ремонт и мечтали летом съездить в санаторий, подлечить суставы и нервы. Новая машина для сына в эти планы никак не вписывалась.
— Мама, они взрослые люди, — осторожно начала Нина. — Сами разберутся.
— Вот потому что вы так говорите, они и сидят на месте! — отрезала Агриппина Марковна. — Мужика надо подталкивать! А то так и просидит всю жизнь в своих компьютерах!
Катя вспыхнула:
— Агриппина Марковна, мы сами планируем свой бюджет. И работа Андрея в «компьютерах» нас вообще-то кормит.
— Кормит! — хмыкнула свекровь. — Сосисками да пельменями. Яйца курицу не учат, деточка.
Атмосфера за столом стала такой плотной, что ее можно было резать ножом для пирожков. Борис, почувствовав неладное, быстро доел и ретировался в комнату под предлогом «важного футбольного матча». Беги, дядь Мить, как говорится.
Поворотным моментом стала Катина кофточка. Нежно-розовая, кашемировая, купленная на распродаже за бешеные для их семьи деньги. Катя ее обожала. Агриппина Марковна, решив, что кофточка «несвежая», замочила ее в тазу с кипятком и отбеливателем. «Чтобы микробов убить».
Из таза Катя извлекла нечто серо-бурое, размером с одежку для пупса.
Сначала была тишина. Мертвая, звенящая. А потом Катя зарыдала. Громко, в голос, как ребенок, у которого отняли любимую игрушку.
— Это была моя любимая вещь! — кричала она сквозь слезы. — Вы зачем ее трогали?!
— Да я же как лучше хотела! — оправдывалась Агриппина Марковна, искренне не понимая трагедии. — Подумаешь, тряпка! Новую купишь!
— Я на нее три месяца копила! — не унималась Катя.
Андрей метался между ними, пытаясь всех успокоить, но получалось только хуже. Нина Петровна молча наблюдала за извержением вулкана. Она видела, что дело не в кофточке. Это была последняя капля. Прорвало плотину накопленного раздражения.
И в этот самый момент, когда страсти достигли апогея, Агриппина Марковна, вытерев руки о фартук, с чувством выполненного долга заявила:
— А я вот что, детки, подумала… Останусь-ка я у вас на зиму. Воздух у вас тут получше, для моих костей полезнее. Да и вам без меня, я смотрю, никак. Пропадете же.
Нина Петровна замерла. Она посмотрела на заплаканную Катю, на растерянного сына, на мужа, трусливо выглядывающего из комнаты. И поняла: всё. Предел. Ее личный Сталинград. Дальше отступать некуда, позади — руины ее нервной системы.
Она не стала кричать. Она даже не повысила голос. Она медленно встала, подошла к серванту, достала оттуда свою сумку и начала молча складывать в нее паспорт, кошелек и пузырек с корвалолом.
— Ты куда, Нин? — опешил Борис.
Нина Петровна обвела всех спокойным, чуть усталым взглядом.
— В санаторий, — ровным тоном сказала она. — Путевка горит. Что-то сердце пошаливает, давление скачет. Надо подлечиться. А вы тут… хозяйничайте. Мама лучше знает, как надо.
Она надела пальто, взяла сумку и, не оборачиваясь, вышла за дверь. Впервые за тридцать лет совместной жизни она оставила своего Борю одного наедине с его мамой. Это был ее ультиматум. Тихий, женский, но от этого не менее сокрушительный.
На самом деле, ни в какой санаторий Нина Петровна не поехала. Она поехала на дачу к своей сестре Вере. Там, в тишине пустого осеннего сада, она три дня просто спала, читала старые журналы и пила чай с малиновым вареньем. Телефон она отключила. Это была ее личная версия фразы «ушла в астрал».
На четвертый день она включила телефон. Десять пропущенных от Бориса, пять от Андрея. Она усмехнулась и стала ждать. Через пять минут муж позвонил снова.
— Нин, ты где? — голос у него был, как у побитой собаки. — Возвращайся, а?
— Я на лечении, Боря, — невозмутимо ответила она. — У меня процедуры. Грязевые ванны для души. Как вы там?
— Нин… тут… Армагеддон, — выдохнул он. — Они вчера подрались. Из-за пульта. Мама спрятала его в кастрюлю с борщом, а Катя нашла. Слово за слово… Катька ее «тираншей» назвала, а мама ее — «белоручкой лохматой». Андрей ночевать к другу ушел. Я один тут. Они не разговаривают. В холодильнике только квашеная капуста. Нин, я не могу больше.
Нина Петровна вздохнула. План сработал. Оставшись без буфера в ее лице, система пошла вразнос.
— Ладно, — сказала она. — Завтра к вечеру буду. Скажи маме, чтобы вещи собирала. Утренним поездом ее проводим.
Вечером она вернулась домой. Квартира встретила ее звенящей тишиной и запахом валерьянки. В зале на диване, поджав губы, сидела Агриппина Марковна. Рядом стояли собранные баулы. Борис с виноватым видом топтался в коридоре.
Нина Петровна, не говоря ни слова, прошла на кухню и поставила чайник. Она не стала никого обвинять или читать нотации. Зачем? Все и так было написано на их лицах.
Она налила свекрови чаю.
— Мам, вы не обижайтесь, — тихо сказала она. — Мы вас любим. Но жить лучше будем врозь. У каждого свой уклад. Приезжайте в гости. Летом. На недельку.
Агриппина Марковна молча пила чай. В ее глазах больше не было воинственного огня. Только вселенская обида и усталость.
Утром ее проводили на вокзал. Когда поезд тронулся, Агриппина Марковна помахала им из окна платочком, и Нине Петровне на секунду стало ее жаль. Старый, одинокий человек, который просто не умеет любить по-другому — не причиняя добро и не нанося пользу.
Они вернулись в пустую, тихую квартиру. В холодильнике одиноко стояла трехлитровая банка тех самых грибов. Катя с Андреем приехали вечером, привезли торт. Все сидели на кухне, пили чай и молчали. Воздух был еще густой от невысказанных обид, но напряжение спало.
Нина Петровна смотрела на своих мужчин, на свою непутевую, но в общем-то неплохую невестку, на свою маленькую, отвоеванную у мира кухню. Она отломила кусочек торта и подумала: «Все-таки мир в семье дороже любых грибов. Даже самых воронежских».
На душе было легко и спокойно. До следующего звонка по межгороду.
