— Ключи на тумбочке, — сказал Глеб, не поднимая глаз от тарелки с остывающим рагу. — Лариса заедет завтра в обед, заберет.
Ксюша замерла с полотенцем в руках. В кухне повисла та особенная, вязкая тишина, которая бывает перед грозой или перед тем, как рушится привычный мир. За окном уныло гудели машины, пробираясь сквозь осеннюю слякоть, а в квартире пахло жареным луком и дешевым табаком, который Глеб курил на балконе, несмотря на её запреты.
— Какие ключи? — переспросила она, хотя холодок уже пополз по позвоночнику. — От однушки на Ленина?
— Ну не от этой же, — Глеб наконец поднял взгляд. Его лицо, обычно мягкое, с виноватой полуулыбкой, сейчас было каменным, непроницаемым. Так смотрят люди, которые уже все решили и теперь просто ждут, когда окружающие смирятся с неизбежным. — Ей жить негде. Ты же знаешь, их дом под снос, там коммуникации отключили, а с компенсацией тянут. Не на вокзале же ей с вещами сидеть.
Ксюша медленно положила полотенце на стол. Внутри начала закипать темная, тяжелая волна, но она сдержала её. Пока сдержала.
— Глеб, мы это обсуждали. Квартира на Ленина — это мой пенсионный фонд. Там сейчас ремонт доделывают, через неделю я пускаю квартирантов. У меня договорённость с риелтором. Люди задаток внесли.
— Вернешь задаток, — он отмахнулся, словно речь шла о мелочи, о пачке чая. — Ксюш, не будь сухарем. Лариса — не чужой человек. Мы десять лет прожили. У нее ситуация патовая.
— У нее ситуация патовая последние пятнадцать лет, с тех пор как вы развелись, — Ксюша села напротив, глядя ему прямо в переносицу. — То её залили, то её уволили, то у неё депрессия. Почему мои квадратные метры должны решать её проблемы?
— Потому что я так решил, — Глеб вдруг грохнул вилкой о стол. Звук получился резким, неприятным. — Я мужик в этом доме или кто? Я сказал — она поживёт. Месяц-два, пока с судами разберется.
Но Ксюша знала этот тон. И знала Ларису. «Месяц-два» в переводе с языка бывшей жены означало «пока не вынесут вперед ногами».
Интрига, однако, заключалась не в наглости Ларисы — к этому Ксюша привыкла за три года брака с Глебом. Интрига была в том, почему Глеб, который обычно считал каждую копейку и устраивал скандал из-за перерасхода воды, вдруг с такой легкостью распорядился квартирой, в которую не вложил ни рубля. Квартирой, купленной Ксюшей на деньги, заработанные потом и кровью, в те времена, когда она спала по четыре часа в сутки.
— Хорошо, — сказала Ксюша неожиданно спокойно. — Пусть заезжает. Но договор подпишем. И оплата коммуналки — на тебе.
Глеб выдохнул, плечи его опустились. Он снова стал тем привычным, немного рыхлым мужчиной в растянутой домашней футболке.
— Вот и умница. Я знал, что ты поймешь. Всё-таки человечность важнее денег.
Если бы он знал, о чем она думает, он бы подавился своим рагу.
На следующий день Ксюша не пошла на работу. Она поехала на улицу Ленина.
Квартира встретила её запахом свежей грунтовки и виниловых обоев. Серых, фактурных, как она любила. Никаких цветочков, никакой пошлости. Строгий стиль. Она провела ладонью по стене. В эти стены были вшиты её ночные смены диспетчером в такси, её работа на холодном складе, её подработки бухгалтером у двух ИПшников, которые звонили ей и в праздники, и в выходные.
В дверь позвонили ровно в два.
Лариса выглядела так, словно собралась не переезжать в чужую квартиру, а на ковровую дорожку провинциального кинофестиваля. Ярко-синий плащ, ботильоны на шпильке, которые уже начали стаптываться набок, и губы, накрашенные чем-то тревожно-алым. За ней, пыхтя, тащил чемоданы какой-то щуплый паренек — видимо, очередной «друг сердца» или просто таксист.
— Ой, Ксюня! — Лариса вплыла в прихожую, не разуваясь. — Ну, ниче так, чистенько. Бедненько, конечно, пустовато, но мне сейчас не до жиру.
Она прошла в комнату, цокая каблуками по новому ламинату. Ксюша поморщилась.
— Разуйся, Лариса. И чемоданы в прихожей оставь, колеса грязные.
— Да ладно тебе, протрешь, не барыня, — Лариса махнула рукой с длинными наращенными ногтями. — Слушай, а где мебель? Глебка сказал, тут диван будет. Мне на полу спать, что ли? У меня радикулит, между прочим.
— Диван привезут, когда ты оплатишь аренду и залог, — отрезала Ксюша.
Лариса замерла посреди комнаты. Медленно повернулась. В её глазах, густо подведенных черным, мелькнуло что-то хищное, оценивающее.
— Какую аренду? Глеб сказал, я тут живу бесплатно. В счет… старых долгов.
— Каких долгов? — Ксюша почувствовала, как внутри натягивается струна.
— А он тебе не сказал? — Лариса расплылась в улыбке, от которой захотелось проверить, на месте ли кошелек. — Ну, конечно, не сказал. Бережет твои нервишки. Мы же с ним, когда расходились, дачу общую продали. Деньги он взял, сказал — в бизнес вложит, раскрутится, вернет с процентами. Ну и прогорел твой Глебушка. Десять лет прошло, а должок висит. Там сумма-то набежала приличная, если индексировать. Так что эта квартирка — это, считай, отступные.
Ксюша прислонилась к косяку. Пазл начал складываться, но картинка выходила уродливая. Глеб не просто пустил бывшую пожить. Он пытался закрыть свои финансовые дыры за её счет.
— Документы на долг есть? Расписка? Судебное решение?
— Ой, не смеши, — фыркнула Лариса, доставая из сумочки тонкую сигарету. — Мы ж свои люди были. На слово верили. Но ты не переживай. Глеб обещал, что через месяц мы всё оформим официально. Дарственную он на меня сделает, или как там… Чтоб я к нему претензий не имела по алиментам и прочему. А пока я тут поживу, присмотрюсь.
Ксюша молча подошла к Ларисе, вытащила у неё из пальцев незажженную сигарету и сломала её пополам.
— Вон отсюда.
— Чего? — Лариса опешила.
— Вон. Из. Моей. Квартиры. Квартира куплена до брака с Глебом. Собственник — я. Никаких дарственных, никаких долгов Глеба она не покрывает. У тебя три минуты, чтобы забрать чемоданы и своего грузчика.
— Ты не посмеешь! — взвизгнула Лариса, и маска светской львицы слетела с неё мгновенно, обнажив базарную хабалку. — Глеб мне обещал! Он хозяин своему слову! Я сейчас ему позвоню!
— Звони, — кивнула Ксюша. — А я пока полицию вызову. Посторонняя в квартире, попытка незаконного заселения.
Лариса вылетела из квартиры через пять минут, осыпая лестничную клетку проклятиями. Ксюша закрыла дверь, дважды повернула замок и прижалась лбом к холодному металлу. Руки не дрожали. Дрожала душа — от омерзения.
Вечером дома было тихо. Слишком тихо. Глеб сидел в кресле перед телевизором, но экран был черен. Он ждал.
Ксюша вошла, бросила сумку на пол. Звук удара кожи о паркет прозвучал как выстрел.
— Ты выгнала её, — это был не вопрос. Глеб смотрел в пол.
— Я выгнала чужую женщину, которая собиралась отжать мою недвижимость.
— Она не отжать собиралась! — Глеб вскочил, лицо его пошло красными пятнами. — Мы договорились! Ксюша, ты не понимаешь! Она меня шантажирует!
— Чем? — Ксюша прошла в кухню, налила себе воды. Горло пересохло. — Тем, что ты десять лет назад профукал деньги от дачи? Так это твои проблемы, Глеб. Твои. Не мои.
— Она хочет подать в суд на пересмотр раздела имущества! Задним числом! У нее там юрист какой-то ушлый появился. Она меня без штанов оставит, Ксюша! А если я ей квартиру отдам — она отстанет. Подпишет отказ от претензий.
Ксюша медленно поставила стакан.
— Ты хотел отдать ей мою квартиру?
— Ну не отдать! — Глеб замахал руками, словно отгоняя мух. — Переписать. Формально. А жить мы бы так и жили. У нас же есть эта квартира, нам хватает. А там… ну, пусть бы она была собственницей по документам. Зато она от меня отстанет! Я устал, Ксюш, понимаешь? Она мне каждый день звонит, угрожает, на работу ко мне приходила…
Он говорил и говорил, жалкий, потный, испуганный. И с каждым его словом Ксюша видела не мужа, а незнакомца. Слабого, трусливого человека, который решил купить себе спокойствие ценой её труда.
— Ты хотел подарить ей мою квартиру, — повторила она тихо, но четко. — Ту самую, на которую я откладывала пять лет. Когда я ходила в зимних сапогах с треснувшей подошвой, потому что жалела денег на новые. Когда я работала с температурой тридцать девять, потому что на складе была ревизия и платили двойную ставку.
— Да что ты заладила про свои сапоги! — заорал Глеб, срываясь на фальцет. — Это просто бетон! Стены! А я живой человек! Меня тюрьмой пугают, коллекторами! Ты должна меня поддержать! Мы семья или кто? Жена должна стоять за мужем!
Ксюша посмотрела на него с каким-то странным, почти научным интересом. Будто разглядывала насекомое под стеклом.
— Семья, Глеб, это когда проблемы решают вместе, а не когда один ворует у другого, чтобы прикрыть свой зад.
— Я не ворую! Я бы потом заработал! Отдал бы!
— Когда? — усмехнулась Ксюша. — Ты на ремонт машины у меня полгода просил. Ты продукты покупаешь только по списку и только по акциям, а остальное тратишь на свои «хотелки» и долги. Ты не заработаешь, Глеб. Ты умеешь только тратить и ныть.
— Ах так? — он сузил глаза. — Значит, тебе квартира важнее меня? Важнее наших отношений?
Это была его коронная манипуляция. Раньше это срабатывало. Ксюша чувствовала вину, смягчалась, шла на уступки. Но сегодня, после визита Ларисы, после того как она увидела, с какой хозяйской наглостью та цокала каблуками по её полу, что-то внутри перегорело. Предохранитель сгорел окончательно.
— Я пахала на трех работах не для того, чтобы ты мою квартиру своей бывшей жене подарил, — не выдержала Ксюша. Голос её зазвенел сталью. — И да, Глеб. Если выбор стоит между квартирой, которая меня прокормит в старости, и тобой, который хочет меня этой старости лишить — я выбираю квартиру.
Глеб задохнулся от возмущения.
— Ты меркантильная…
— Заткнись, — она сказала это тихо, но так весомо, что он действительно заткнулся. — Собирай вещи.
— Что? — он опешил. — Куда? На ночь глядя?
— К Ларисе. У неё там, говорят, весело. Или к маме. Или на вокзал. Мне всё равно. Эта квартира, в которой мы стоим, тоже моя. Куплена до брака. Ты здесь только прописан временно, и регистрацию я аннулирую завтра же.
— Ты не можешь… — начал он, но в глазах его уже появился страх. Настоящий животный страх паразита, которого отрывают от питательной среды.
— Могу. И сделаю. У тебя час.
Глеб не ушел через час. Он начал спектакль. Сначала хватался за сердце, пил корвалол, демонстративно капая мимо ложки. Потом плакал, стоя на коленях, размазывая слезы по щекам и рассказывая, как сильно он её любит. Потом угрожал, что сожжет всё к чертям.
Ксюша сидела в кресле и смотрела на это представление без эмоций. Она просто ждала. Когда он начал крушить мебель — перевернул журнальный столик — она молча достала телефон и набрала «112».
— Полиция? Мой бывший муж, посторонний гражданин, устраивает дебош, угрожает физической расправой. Адрес…
Глеб замер с поднятым стулом.
— Ты вызвала ментов? На мужа?
— На бывшего мужа, — поправила Ксюша. — Ты сам всё разрушил, Глеб. Не я. Ты решил, что моим ресурсом можно затыкать дыры твоего прошлого. Ты ошибся.
Он ушел до приезда полиции. Собрал сумку, побросав туда вперемешку носки, зубную щетку и планшет. У двери обернулся, лицо его было перекошено ненавистью.
— Ты сдохнешь одна в своих бетонных стенах, Ксюша. Никому ты не нужна со своей жадностью.
— Лучше одной в бетоне, чем с тобой в долговой яме, — ответила она и захлопнула дверь.
Прошло три месяца.
Зима выдалась снежная и колючая. Ксюша шла с работы, кутаясь в воротник пуховика. На душе было спокойно, хотя и немного пусто. Эта пустота была не тоскливой, а чистой, как вымытый пол.
Она развелась быстро. Глеб пытался судиться, делить имущество, но его юрист — видимо, тот же, что и у Ларисы — оказался бестолковым, а документы у Ксюши были в идеальном порядке. Квартиры остались при ней.
На улице Ленина теперь жил программист, тихий парень, который платил исправно и никогда не шумел. Деньги с аренды Ксюша откладывала — теперь уже на машину. Нормальную, высокую, чтобы не бояться сугробов.
У подъезда она заметила знакомую фигуру. Глеб.
Он выглядел помятым. Куртка грязноватая, без шапки, уши красные от мороза. Он топтался на месте, переминаясь с ноги на ногу, и курил.
Ксюша хотела пройти мимо, но он преградил ей путь.
— Привет, Ксюш.
— Привет. Чего тебе?
— Да так… Мимо проходил. Думаю, дай посмотрю, как ты тут.
— Посмотрел? Дай пройти.
— Ксюш, — он схватил её за рукав. Глаза у него были собачьи, тоскливые. — Может, поговорим? Я дурак был, признаю. Лариса эта… она меня обманула. Никакого юриста у нее не было, она просто пугала. Я сейчас комнату снимаю в общаге, работаю… Тяжело одному, Ксюш.
Ксюша посмотрела на его руку на своем рукаве. Рукав был новый, дорогой пуховик.
— Убери руку, — сказала она.
— Ну прости меня! — заканючил он, и в этом звуке она услышала то самое, что так долго принимала за мягкость характера, а на самом деле это была бесхребетность. — Ну бес попутал! Давай попробуем сначала? Я же вижу, ты тоже скучаешь. Женщине одной нельзя.
Ксюша вдруг рассмеялась. Громко, искренне, так, что пар повалил изо рта.
— Одной нельзя? Глеб, я за эти три месяца впервые начала высыпаться. Я купила себе абонемент в бассейн. Я ем то, что хочу я, а не то, что дешевле. Я дышу, Глеб. А с тобой я задыхалась.
— Да кому ты нужна будешь через пять лет? — злобно выплюнул он, понимая, что жалость не сработала. — Старая, с кошками!
— Я буду нужна себе, — серьезно ответила Ксюша. — И этого вполне достаточно.
Она обошла его и открыла дверь подъезда. Домофон пискнул весело и приветливо.
— А квартиру ту я все равно бы отсудил, если бы адвокат нормальный был! — крикнул он ей в спину.
Ксюша остановилась, держа дверь.
— Знаешь, Глеб, — сказала она, не оборачиваясь. — Самое смешное, что если бы ты тогда просто попросил меня помочь тебе с долгом… честно, без вранья и манипуляций, без этой наглой Ларисы… мы бы, может, что-то и придумали. Вдвоем. Но ты решил быть щедрым за мой счет. А щедрость за чужой счет называется воровством. Прощай.
Дверь захлопнулась. Ксюша вызвала лифт. В зеркале отразилась женщина: усталая, но красивая. С жесткой складкой у губ, но с ясными глазами. Женщина, которая точно знает цену своим квадратным метрам и своей жизни.
Она поднялась на свой этаж, вошла в квартиру. Тишина обняла её, как теплый плед. Никакого запаха табака. Никакого бубнящего телевизора.
Ксюша прошла на кухню, включила чайник. Достала из холодильника пирожное — дорогое, из кондитерской, которое раньше никогда бы не купила, потому что «надо экономить».
Села у окна, глядя на огни вечернего города. Где-то там, внизу, мерз Глеб, проклиная её и весь свет. Где-то строила козни Лариса. А здесь, на десятом этаже, было тепло, светло и безопасно.
Она откусила кусок пирожного. Было вкусно. Не приторно, а именно так, как надо.
Душа, свернувшаяся было в тугой комок три месяца назад, медленно, со скрипом, но разворачивалась. Жизнь продолжалась. И это была её жизнь.
