Вера Сергеевна шла с рынка, не глядя по сторонам. Тяжесть сумок, набитых продуктами не только для себя, но и «для Катюши, им же некогда», привычно оттягивала руки.
Напротив кондитерской она остановилась перехватить ручки поудобнее и случайно бросила взгляд на витрину, заставленную пирожными.
На нее смотрела незнакомая, съежившаяся старуха с потухшими глазами и тонкими, поджатыми губами. Седой пух волос выбивался из-под старенького платка.
Вера Сергеевна моргнула. Старуха в витрине моргнула в ответ.
Холодная волна медленно поднялась от живота к горлу. Это была она. Не в зеркале, где отражение всегда немного льстит, а здесь, в безжалостном стекле витрины, под холодным светом дня.
Впервые за семьдесят лет ей стало до одури жаль саму себя. Это чувство было настолько острым и чужим, что она пошатнулась, оперевшись о стену дома.
Всю дорогу до дома она несла в себе это отражение. Она вдруг поняла, что уже давно не покупает себе новую одежду — зачем, если старое еще крепкое? Что перестала красить губы — для кого?
Что ее мир сузился до квартиры, рынка и редких поездок к дочери, чтобы посидеть с внуком или привезти заготовки.
Дома ее встретила дочь Катя, сидевшая на кухне. Рядом с ней на полу стояли три большие картонные коробки.
— Мам, привет. Я тут тебе вещи привезла, пусть пока у тебя постоят, у нас ремонт, сама понимаешь, пыль, грязь.
Вера Сергеевна молча поставила сумки на пол. Руки дрожали. Она смотрела на эти коробки, и они казались ей не просто коробками, а тремя новыми надгробиями на ее личном пространстве.
— Ты чего-то бледная, — без особого интереса заметила Катя, листая ленту в телефоне. — Давление опять? Выпей таблетку.
— Чьи это вещи? — тихо спросила Вера Сергеевна.
— Наши с Андреем. Там зимняя одежда, коньки, старые игрушки Егора. Ну куда я это все дену? У тебя же место есть.
Катя говорила так, будто ее квартира была не домом, а филиалом их кладовки. И так было уже много лет.
— Мне тесно, Катя.
— Ой, мам, ну не начинай, — поморщилась дочь. — Кому там тесно? Ты одна в двух комнатах. А нам с мужем и сыном в трешке не развернуться. Я так устала, ты бы знала. Андрей со своим ремонтом весь мозг вынес.
Катя тяжело вздохнула, демонстрируя всю тяжесть мира на своих плечах.
Вера Сергеевна посмотрела на дочь. На ее ухоженное, но издерганное, недовольное лицо. Потом перевела взгляд на заставленный чужими вещами балкон, на коробки в коридоре.
Она вспомнила старуху в витрине. И поняла, что эта старуха родилась не сегодня. Она рождалась годами, каждый раз, когда Вера Сергеевна говорила «хорошо» вместо «нет».
— Я тоже устала, — сказала она так тихо, что Катя даже не подняла головы.
— Все устали, мам. Жизнь такая. Ладно, я побежала, меня Андрей ждет. Ты разбери там потихоньку, ладно? Целую.
Дверь хлопнула.
Вера Сергеевна осталась одна посреди своей квартиры, заставленной чужой жизнью. Она подошла к зеркалу в прихожей.
Старуха смотрела на нее оттуда. Смотрела с укором и той самой острой, невыносимой жалостью.
«И это все? Вот так и закончится?» — пронеслось в голове.
Она медленно обошла квартиру, как чужую территорию. Вот на ее старом швейном столике, где когда-то лежали выкройки и цветные ткани, теперь громоздилась стопка старых журналов зятя.
В углу гостиной стоял сломанный велосипед внука Егора, который он обещал забрать «завтра» еще прошлым летом.
Ее жизнь, ее пространство были погребены под слоем чужих, ненужных вещей, чужих проблем и чужой усталости.
Она не злилась. Ярости не было. Было что-то другое. Холодное и ясное решение, похожее на прозрачный лед.
Вера Сергеевна взяла со столика рекламную газету, которую бросили в ящик. Нашла рубрику «Услуги». Палец в очках медленно скользил по строчкам и остановился на объявлении: «Грузоперевозки. Быстро. Недорого. Вадим».
— Алло, Вадим? Это Вера Сергеевна. Мне нужно перевезти вещи.
На том конце провода что-то бодро ответили.
— Нет, не мне привезти. От меня, — голос Веры Сергеевны не дрогнул. — Адрес дочери я вам продиктую. Да, сегодня. Чем скорее, тем лучше.
Она положила трубку и обвела взглядом свою квартиру-склад. Не было ни сомнений, ни страха. Только звенящая пустота на месте вечной тревоги за чужой комфорт.
Она начала действовать. Методично и спокойно.
Сначала открыла антресоли, откуда на нее едва не вывалились лыжи зятя и санки внука, из которых тот вырос лет десять назад. Она аккуратно поставила их у входа.
Потом вытащила из-под кровати коробку с Катиными институтскими конспектами. «Мама, пусть полежат, это память!» — говорила дочь пять лет назад.
Вера Сергеевна провела рукой по пыльной картонке. Память. А где ее собственная память? Где коробка с ее эскизами платьев, которые она рисовала по ночам, когда все спали?
Она вспомнила, как Катя, будучи подростком, сказала: «Мам, ну зачем тебе эта макулатура? Место только занимает». И она, Вера, послушно все выбросила.
Она вытащила коробку в коридор.
Через час приехали двое крепких парней в рабочей одежде. Один из них, тот самый Вадим, широко улыбнулся.
— Принимайте гостей, Сергеевна! Что везем?
— Все, что в коридоре. И на балконе. И вот этот велосипед. И журналы со столика.
Вадим оглядел объемы. — Ого. К дочке переезжаете? Помогать?
— Наоборот, — ровно ответила Вера Сергеевна. — Помогаю себе.
Парни переглянулись, но спорить не стали. Работа есть работа. Они ловко подхватили первые коробки.
Вера Сергеевна стояла, прислонившись к дверному косяку, и смотрела, как ее квартира освобождается от чужого.
С каждым вынесенным предметом ей становилось легче дышать. Вот унесли стопку журналов, и ее старый швейный столик из орехового дерева впервые за долгие годы оказался пуст.
Она подошла и коснулась его гладкой, прохладной поверхности. Пальцы сами собой вспомнили изгибы и царапинки. Когда-то за этим столиком она чувствовала себя счастливой.
Когда вынесли последнюю коробку, Вадим протянул ей квитанцию.
— С вас две тысячи, Сергеевна. Дочка встретит, адрес я в навигатор забил.
Вера Сергеевна расплатилась.
— Спасибо, ребята.
Дверь закрылась. Она медленно повернулась и оглядела пустую прихожую. Прошлась по комнатам.
Воздуха стало так много, что кружилась голова. Солнечный свет, которому раньше мешал хлам на балконе, заливал гостиную, рисуя на полу яркие квадраты.
Она открыла окно. В комнату ворвался запах прелой листвы и свежести.
Она жива. Ей семьдесят. И она впервые за много-много лет оказалась в своей собственной квартире.
В этот момент зазвонил телефон. На экране высветилось «Катюша».
Вера Сергеевна смотрела на вибрирующий аппарат несколько секунд, потом спокойно нажала на зеленую кнопку.
— Да, Катя.
— Мама! Что происходит?! — голос дочери звенел от возмущения и недоумения. — Тут приехали грузчики с нашими вещами! Ты что, с ума сошла?
Вера Сергеевна прошла в гостиную и села в свое старое кресло, которое теперь стояло свободно, не зажатое коробками.
— Нет, Катя. Я не сошла с ума. Это ваши вещи, они должны быть у вас.
— У нас ремонт! Я же тебе объясняла! Куда я все это дену? Ты хоть представляешь, какой у нас тут хаос, а ты еще добавляешь!
Дочь говорила быстро, на одном дыхании, как она всегда делала, когда считала себя правой.
— Представляю, — тихо ответила Вера Сергеевна. — Поэтому и отправила их тебе, чтобы у меня хаоса не было.
В трубке на несколько секунд повисло ошеломленное молчание. Катя явно не ожидала такого ответа.
— Что значит «у тебя»? Мама, я не понимаю, что с тобой случилось? Ты заболела? Андрей в бешенстве!
— Передай Андрею мои соболезнования, — все так же ровно произнесла Вера. — Но его журналы лучше читать у себя дома.
— Да при чем тут журналы! Ты ведешь себя… эгоистично! Мы же семья! Мы должны помогать друг другу!
Вот оно. Главное слово. «Должны». Сколько раз Вера Сергеевна слышала его?
— Я помогала тебе всю жизнь, Катюша. С самого твоего рождения. Я сидела с Егором, когда вы с Андреем уезжали отдыхать. Я готовила вам обеды, когда ты не успевала. Моя квартира стала вашим складом. Когда вы мне помогали в последний раз?
Катя снова растерялась. Она привыкла нападать, а не защищаться.
— Ну… мы же тебе продукты привозим! И вообще… Что это за подсчеты? Я твоя единственная дочь!
— Именно поэтому я хочу, чтобы ты наконец поняла, что я не только твоя мама, — в голосе Веры Сергеевны не было злости, только бесконечная усталость. — Я еще и просто человек. У которого есть свой дом. И я хочу жить в нем, а не на складе.
— То есть тебе просто надоело, да? Просто решила показать характер на старости лет? — с ехидством спросила Катя.
— Не на старости, дочка. А на остаток жизни. Я не хочу остаток жизни провести, глядя на твои лыжи и велосипед твоего сына. Я хочу смотреть на свои вещи.
Вера Сергеевна посмотрела на свой швейный столик. Пустой. Чистый. Ждущий.
— Какие еще «свои вещи»? — не унималась Катя. — У тебя вся жизнь — это мы!
Эта фраза ударила Веру Сергеевну сильнее, чем все крики. «У тебя вся жизнь — это мы». Как приговор.
— Раньше так и было, — согласилась она. — А теперь я хочу, чтобы у меня была и своя жизнь тоже. Катя, я тебя очень люблю. Но вещи свои, пожалуйста, разберите. Я кладу трубку.
И она нажала на красную кнопку, не дожидаясь ответа.
Телефон тут же зазвонил снова. Потом еще раз.
Вера Сергеевна выключила звук.
Она сидела в кресле и смотрела, как пылинки танцуют в солнечном луче. Впервые за долгие годы в ее квартире было просторно.
Она встала, подошла к швейному столику и провела рукой по его крышке. Открыла верхний ящик.
В самом дальнем углу, под стопкой старых квитанций, лежал он. Маленький бархатный мешочек. Она высыпала его содержимое на ладонь.
Старый серебряный наперсток, подаренный матерью. Несколько катушек ярких шелковых ниток. И маленькие портновские ножницы в виде цапли.
Она сжала эти сокровища в руке. Это было все, что осталось от той Веры, которая мечтала шить невообразимой красоты платья. От той Веры, которую она сама похоронила под грузом чужих «надо» и «должна».
Она посмотрела на свои руки. Руки старухи. Но в этих руках сейчас была ее собственная, маленькая, но настоящая жизнь.
Следующие два дня прошли в непривычной пустоте. Телефон молчал. Вера Сергеевна знала, что Катя обижается. Ждет, что мать одумается, позвонит, извинится и предложит забрать вещи обратно.
Но Вера не звонила. Она убирала. Она отмывала следы от коробок на паркете, протирала пыль там, куда годами не доходили руки.
Она передвигала мебель, возвращая своей квартире тот вид, который был у нее когда-то давно. И вместе с пылью она словно вымывала из своей жизни многолетнюю привычку быть удобной.
На третий день в дверь позвонили. На пороге стоял ее внук, семнадцатилетний Егор. Он выглядел смущенным.
— Привет, ба. Можно?
— Заходи, Егорушка, — она пропустила его внутрь.
Егор вошел и замер в прихожей, оглядываясь. — Ух ты. А у тебя… просторно стало.
— Да, — просто ответила Вера Сергеевна. — Раздевайся, пойдем на кухню.
Они сидели за кухонным столом. Вера Сергеевна налила ему чай с чабрецом.
— Мама с папой на меня дуются, — виновато сказал Егор, не поднимая глаз. — Говорят, ты нас всех выгнала.
— Я выгнала не вас. Я выгнала вещи.
Егор кивнул. — Я так и понял. Мамка просто привыкла… ну, ты знаешь.
Он помолчал, размешивая сахар в чашке. — Ба, а можно я свой сноуборд у тебя оставлю? Совсем ненадолго. Мама сказала, чтобы я у тебя спросил. Говорит, может, хоть для любимого внука место найдется.
Вера Сергеевна посмотрела на него. В его глазах была и просьба, и хитринка, и проверка. Это был «троянский конь». Маленькая уступка, с которой все начнется сначала.
Она протянула руку через стол и накрыла его ладонь своей.
— Егорушка. Я тебя очень люблю. Больше всего на свете. Но твой сноуборд — это твоя вещь. И место для него — в твоем доме.
Она говорила мягко, но в ее голосе была новая, незнакомая Егору твердость.
— Вы с родителями обязательно найдете для него место. Может быть, придется выбросить что-то старое. Так всегда бывает, когда хочешь освободить место для нового.
Егор поднял на нее глаза и впервые, кажется, увидел ее по-настояшему. Не просто бабушку, которая всегда рядом и всегда согласна. А отдельного человека.
— Понял, — он слабо улыбнулся. — Прости, ба.
— Не извиняйся, — она улыбнулась в ответ. — Лучше расскажи, как у тебя дела в колледже.
Они проговорили больше часа. И это был первый за долгое время разговор, в котором ее не просили ни о чем.
Когда Егор уходил, он обнял ее в коридоре. — Ты это… ты не обижайся на них. Они отвыкли просто.
— И я отвыкла, Егорушка. От себя самой отвыкла. Теперь привыкаю заново.
Прошла неделя. В субботу Вера Сергеевна достала из шкафа свое старое платье. Простое, ситцевое, выцветшее. То, в котором она когда-то чувствовала себя молодой.
Она расстелила его на швейном столике. Взяла свои маленькие ножницы-цаплю и решительно отрезала полинявший воротник.
Из катушек она выбрала самую яркую — васильковую. И, щурясь от непривычки, вдела нитку в иголку.
Она не собиралась шить что-то новое. Она решила дать новую жизнь старому. Ведь если у вещи может быть вторая жизнь, то почему у человека не может?
Она обшивала вырез мелкими, аккуратными стежками. Работа захватила ее. Она забыла о времени, о возрасте, об обидах.
В этот момент она снова бросила взгляд в зеркало.
Оттуда на нее смотрела пожилая женщина. Да, с морщинами у глаз. Да, с седыми волосами. Но это была не та незнакомая, жалкая старуха из витрины.
Это была Вера Сергеевна. Женщина, которая сидит в своей светлой, просторной квартире. Пьет чай с чабрецом. Разговаривает с любимым внуком.
И шьет. Не для кого-то. Для себя.
И в ее глазах больше не было жалкости. Только спокойный, ясный, васильковый свет.
Эпилог
Прошло полгода. Швейный столик теперь занимал центральное место в гостиной у окна.
Он был завален лоскутами ярких тканей, выкройками и эскизами, нарисованными на плотной бумаге. Старая швейная машинка, которую Вера Сергеевна вытащила с антресолей, снова стрекотала почти каждый день.
Она не открыла ателье и не стала модным дизайнером. Она делала то, что приносило ей тихую радость: перешивала старые вещи.
Она находила на барахолках и в комиссионках забытые пальто, платья, пиджаки и давала им новую форму, новый цвет, новую душу. Это стало ее разговором с миром.
Отношения с дочерью изменились. Они стали другими — более честными и более отдаленными.
Катя звонила теперь реже, но в ее голосе не было прежних требовательных ноток. Она научилась справляться со своими проблемами сама. Их семья разобрала не только вещи, сваленные в коридоре, но и завалы в своей собственной жизни.
Однажды в воскресенье Катя приехала в гости. Без предупреждения, но и без коробок.
В руках у нее был не пакет с продуктами из супермаркета, а торт из той самой кондитерской, в витрине которой Вера Сергеевна когда-то встретила незнакомую старуху.
— Привет, мам, — сказала она с порога. — Я тут подумала… Может, чаю выпьем?
Они сидели на кухне, и Катя, помешивая ложечкой в чашке, вдруг сказала:
— Я когда наши вещи разбирала… нашла вот это. В коробке с конспектами, на самом дне.
Она протянула матери старую картонную папку. Вера Сергеевна развязала тесемки. Внутри лежали ее эскизы.
Десятки рисунков двадцатилетней давности. Девушки в летящих платьях, элегантные костюмы, смелые фасоны. Та самая папка, которую она считала выброшенной и оплаканной.
— Ты ее сохранила, — тихо сказала Вера Сергеевна, бережно перебирая пожелтевшие листы.
— Я тогда соврала, — виновато призналась Катя. — Сказала, что выбросила, потому что злилась, что ты тратишь время на «рисуночки», а не на меня. Спрятала ее и забыла. А когда стала весь этот хлам перебирать, наткнулась. И так стыдно стало… Прости, мам.
Это было первое «прости» за много лет.
Вера Сергеевна подняла глаза на дочь. И увидела в них не раздражение, а тень понимания.
— Спасибо, что вернула, — просто ответила она.
Когда Катя ушла, Вера Сергеевна долго сидела над своими старыми эскизами.
Она не чувствовала ни сожаления о прошлом, ни горечи. Она видела в этих рисунках не упущенные возможности, а искру, которая не погасла.
Вечером она шла домой, снова мимо той кондитерской. И по привычке взглянула на свое отражение.
В стекле отражалась пожилая женщина в ярком, перешитом ею самой пальто с васильковой подкладкой. Она стояла прямо. В ее руках была не тяжелая сумка с картошкой, а легкий пакет с отрезом алого шелка.
Она смотрела на свое отражение, и в ее взгляде не было и тени жалости. Она видела знакомое лицо. Свое. И эта женщина в витрине ей определенно нравилась.
