— Осторожнее, Валерка, ну что ты как медведь в посудной лавке, чемоданом обои поцарапаешь! — визгливый голос золовки перекрыл даже шум работающего телевизора.
Оля застыла в дверях собственной квартиры, не в силах сделать шаг. В нос ударил густой, тяжелый запах прелых детских вещей, дешевого стирального порошка и жареного лука. В её прихожей, выверенной до сантиметра, где обычно царил идеальный порядок — ни лишней пылинки, ни разбросанной обуви — сейчас творился настоящий цыганский табор.
Прямо на пуфе, предназначенном для сумок, сидел чумазый мальчик лет пяти и с упоением ковырял отверткой в замке входной двери. Две девочки-погодки, близняшки с туго заплетенными, торчащими в разные стороны косичками, прыгали на паркете, пытаясь достать до выключателя. В углу, на горе из сумок и баулов, спал младенец, укутанный в какое-то серое пуховое одеяло. А посреди всего этого хаоса стояла Зоя — сестра мужа. В растянутом трикотажном костюме неопределенного цвета, с лицом, на котором застыло выражение вечной мученической правоты.
— О, явилась, — вместо приветствия бросила Зоя, вытирая руки о бедра. — А мы тут уже час кукуем. У тебя домофон не работает, пришлось соседей ждать, чтобы в подъезд прошмыгнуть.
Оля медленно сняла пальто. Повесить его было некуда — вешалка ломилась от чужих курток, пуховиков и детских комбинезонов. Она аккуратно свернула дорогую шерстяную ткань и положила пальто на тумбочку.
— Здравствуй, Зоя. А что происходит? — голос Оли звучал ровно, но внутри начала подниматься холодная волна бешенства. Она перевела взгляд на пятого ребенка — старшего, Артема, который молча жевал булку, сидя прямо на полу и кроша на коврик.
— Что происходит? Жизнь происходит, Оленька, жизнь! — Зоя картинно всплеснула руками. — Пашка, паразит такой, совсем с катушек слетел. Сказал, что ему нужно «личное пространство». Представляешь? У него пятеро детей, а ему пространство подавай! Выставил нас. Сказал, пока работу нормальную не найду и в доме не уберусь, на порог не пустит. Самодур!
Оля прошла на кухню. Там было не лучше. На её столе, где она привыкла пить утренний кофе в тишине, стояла открытая банка маринованных огурцов, нарезанная толстыми ломтями колбаса и початая пачка сахара.
— И поэтому вы здесь, — констатировала Оля. Это был не вопрос.
— Ну а куда нам? К матери? Ты же знаешь маму, — Зоя плюхнулась на стул, который жалобно скрипнул. — У неё давление, у неё мигрени, да и «двушка» у неё проходная. А у вас — хоромы. Три комнаты, детей пока нет, живете как короли.
Зоя говорила так просто, будто просила одолжить соли. Она схватила кусок колбасы и отправила его в рот, не переставая говорить с набитым ртом:
— Я вот что подумала. Мы в гостиной расположимся, там диван раскладывается. Валерке и близнецам матрас кинем. А Артемка большой уже, может и на кухне на раскладушке. Вы же с Олегом все равно целыми днями на работе, вам какая разница? А вечером мы будем тихонько, как мышки.
Оля смотрела на золовку и видела не несчастную мать, а танк. Танк, который не знает правил дорожного движения. Зоя была старше Олега на семь лет и всю жизнь несла этот флаг «старшей сестры» и «многодетной матери» как индульгенцию на любое хамство.
— Зоя, — Оля облокотилась о подоконник, скрестив руки на груди. — А кто решил, что я тебя пущу жить в свою квартиру с пятью детьми?
Зоя поперхнулась. Она замерла с недонесенным до рта огурцом, и её маленькие, глубоко посаженные глазки округлились.
— В смысле? — переспросила она, словно услышала иностранную речь. — Что значит «кто решил»? Мы же родня! Олег — мой брат. Это и его квартира тоже.
— Нет, Зоя. Это не его квартира. Это моя квартира. Купленная до брака, выплаченная мной лично, до последней копейки. Олег здесь прописан, но прав собственности не имеет. И даже если бы имел — это наш дом. Не общежитие, не приют и не перевалочный пункт для тех, кто не умеет договариваться с мужьями.
В кухне повисла тишина, нарушаемая лишь чавканьем Артема в коридоре. Зоя медленно положила огурец обратно в банку. Её лицо начало наливаться некрасивой, пятнистой краснотой.
— Ты сейчас серьезно? — прошипела она. — Ты выгонишь на улицу пятерых племянников? Зимой? В ночь?
— Сейчас не ночь, а пять вечера. И не на улицу. У вас есть квартира. Твоя и Пашина. То, что вы поругались — это ваши проблемы. У вас есть мать. У тебя, в конце концов, есть ключи от дачи свекров. Там отопление газовое, условия отличные.
— На даче интернета нет! — взвизгнула Зоя. — И до школы далеко!
— А отсюда близко? Вы живете на другом конце города. Как ты их возить собралась? Или ты думала, что я или Олег будем работать вашими личными водителями?
В этот момент входная дверь открылась. На пороге появился Олег. Он выглядел смертельно уставшим — серое лицо, мешки под глазами после тяжелой смены на заводе. Он замер, увидев баррикады из сумок и Валерку, который уже добрался до его полки с инструментами.
— Что за… — начал Олег, но Зоя, мгновенно сменив тактику, бросилась к брату на шею.
— Олежек! Братик! Спасай! Твоя жена нас выгоняет! Прямо на мороз, как собак! — заголосила она, пуская слезу. — Пашка изверг, из дома выгнал, а Оля говорит — идите куда хотите!
Олег осторожно отцепил от себя сестру. Он посмотрел на Олю. В его взгляде не было упрека, только тоска. Он слишком хорошо знал свою сестру.
— Зоя, успокойся, — тихо сказал он. — Паша звонил мне полчаса назад.
Зоя мгновенно заткнулась. Слезы высохли, как по волшебству.
— И что этот… наплел?
— Он сказал, что ты взяла кредит. Очередной. На сто пятьдесят тысяч. И купила какой-то «марафон желаний» и курс по дыханию маткой, вместо того чтобы оплатить долг за коммуналку, за которую вас уже грозятся отключить. И что когда он попросил показать чеки, ты разбила его телефон.
Оля удивленно подняла бровь. Ситуация становилась интереснее.
— Он врет! — взвизгнула Зоя, но бегающие глаза выдавали её с головой. — Это инвестиция в себя! Я хотела как лучше, чтобы энергетика в доме наладилась! А он, мужлан, ничего не понимает в тонких материях!
— Зоя, — голос Олега стал тверже. — Ты не просто поссорилась. Ты сбежала, потому что завтра приходят приставы описывать имущество за твои старые микрозаймы, о которых Паша не знал. Он нашел письма в ящике.
В кухне стало очень тихо. Слышно было только, как в коридоре проснулся младенец и начал тоненько пищать.
Оля посмотрела на мужа с новым уважением. Он не стал играть в «хорошего брата», не стал просить её потерпеть. Он знал правду и выложил её на стол.
— Значит так, — Оля выпрямилась. — Зоя, собирай вещи.
— Да вы что, сговорились?! — Зоя вскочила, опрокинув стул. — Родная кровь — не водица! Куда я пойду с детьми?! Вы обязаны! У вас три комнаты! Три! А мы в двушке ютимся! Вам жалко, что ли?
— Мне не жалко, — отчеканила Оля. — Мне дорого моё спокойствие. И мой муж, который не обязан разгребать последствия твоих «инвестиций в себя».
— Я никуда не пойду! — Зоя скрестила руки на груди, приняв позу монумента. — Вызывайте полицию, если хотите. Я скажу, что вы меня били. И детей били.
Оля усмехнулась. Улыбка вышла холодной и острой, как лезвие скальпеля.
— Хорошо. Олег, набери Антонину Петровну.
При упоминании матери Зоя дернулась, но осталась стоять.
— Звони-звони! Мама вам устроит! Она знает, что вы эгоисты, для себя живете!
Олег достал телефон, включил громкую связь. Гудки шли долго. Наконец, трубку сняли.
— Да, сынок? — голос свекрови звучал слабо, но настороженно.
— Мам, тут Зоя приехала. С детьми. С вещами. Говорит, жить у нас будет.
На том конце провода повисла пауза. Долгая, тягучая пауза.
— Ой, нет… — выдохнула Антонина Петровна, и в её голосе прозвучал неподдельный ужас. — Олежек, нет. Только не ко мне. Я не выдержу. У меня сердце, у меня давление двести на сто. Они же мне квартиру разнесут за сутки. Я только ремонт в ванной доделала… Олежек, держите её там, не пускайте ко мне, ради бога!
Лицо Зои вытянулось. Предательство пришло откуда не ждали.
— Мама! — заорала она в трубку. — Ты что говоришь такое?! Это же внуки твои!
— Зоенька, доченька… — голос матери задрожал, но стал твердым. — Ты мне эти сказки брось. Я тебе говорила не брать кредит? Говорила. Я тебе говорила, что Паша не железный? Говорила. Ты меня слушала? Нет. Ты самая умная. Вот и решай сама. А ко мне не надо. Я старая, я покоя хочу.
И Антонина Петровна положила трубку.
Зоя стояла, открывая и закрывая рот, как рыба, выброшенная на лед. Её главный козырь — «бедная родственница, которую все обижают» — был бит. Её собственная мать, которая обычно потакала всем её капризам, в этот раз выбрала свои новые обои и покой.
Оля подошла к золовке почти вплотную.
— А теперь слушай меня внимательно, — сказала она тихо, но так, что Зоя невольно вжалась в стену. — У тебя есть два варианта. Первый: ты сейчас же забираешь свой табор, и Олег отвозит вас к Паше. Ты падаешь ему в ноги, каешься, показываешь все свои долги и вы вместе думаете, как это решать. Без истерик, без «дыхания маткой», как взрослые люди.
— А второй? — буркнула Зоя.
— А второй — ты остаешься здесь ровно на одну ночь. Но я вызываю опеку. Прямо сейчас. И сообщаю, что мать с пятью детьми, не имея жилья и средств к существованию, с долгами и преследованием приставов, находится в нестабильном эмоциональном состоянии. Как думаешь, куда отправятся дети до выяснения обстоятельств? В приют. А ты — в клинику неврозов.
Зоя побледнела так, что стала похожа на кусок той самой дешевой колбасы. Она знала Олю. Оля слов на ветер не бросала. Оля работала аудитором, она умела находить слабые места и давить на них без жалости.
— Ты… ты чудовище, — прошептала Зоя.
— Я реалист, — пожала плечами Оля. — Олег, прогревай машину.
Сборы заняли полчаса. Зоя больше не кричала. Она молча, со злым сопением, запихивала вещи обратно в сумки. Дети, почувствовав настроение матери, притихли. Даже Валерка перестал ковырять замок и смирно надевал ботинки.
Оля стояла в дверях кухни и наблюдала. Ей не было жалко Зою. Жалость — чувство непродуктивное, оно развращает того, кого жалеют. Ей было жалко детей, но она понимала: если сейчас дать слабину, если пустить их «на недельку», эта жизнь превратится в ад на годы. Зоя никогда не съедет сама. Она будет пить соки, требовать, манипулировать, пока не разрушит семью Олега и Оли.
Когда последняя сумка была вынесена в коридор, Зоя обернулась.
— Я тебе этого не прощу, — сказала она, глядя Оле в глаза. — Бог тебе судья.
— И тебе, Зоя. И тебе, — спокойно ответила Оля.
Олег взял две самые тяжелые сумки. Перед выходом он на секунду задержался и сжал руку жены. Его ладонь была теплой и шершавой.
— Спасибо, — одними губами произнес он.
— За что? — так же тихо спросила она.
— За то, что ты сильная. За то, что сделала то, на что у меня духу не хватило бы.
Дверь захлопнулась. Шум в подъезде стих, только лифт гудел, увозя проблемы вниз.
Оля осталась одна. В квартире все еще стоял тяжелый запах чужой, неустроенной жизни. На полу валялись крошки от булки, на обоях остался черный след от чемодана. На зеркале в прихожей красовался жирный отпечаток детской ладошки.
Оля вздохнула, взяла тряпку и средство для стекол. Она начала методично, сантиметр за сантиметром, стирать этот след.
Она не чувствовала себя победительницей. Она чувствовала себя пограничником, отстоявшим рубеж. Жизнь — штука сложная. Иногда приходится быть жесткой, чтобы сохранить то, что тебе дорого. И иногда самое главное — это вовремя задать вопрос: «А кто решил, что я должна это терпеть?».
Оля вытерла зеркало насухо. В отражении на неё смотрела уставшая, но спокойная женщина. Она прошла на кухню, выбросила банку с огурцами, которую трогала Зоя, и поставила чайник.
Телефон на столе звякнул. Пришло сообщение от свекрови: «Оля, прости. И спасибо. Я вам варенья передам с оказией. Клубничного».
Оля усмехнулась. Впервые за пять лет брака свекровь предложила что-то без подтекста и укора. Кажется, угроза совместного проживания с Зоей оказалась тем самым общим врагом, который объединяет лучше любых праздничных застолий.
Чайник закипел. Впереди был тихий вечер. И это было именно то счастье, за которое стоило бороться…
