– Уходи, Оля.
Мир Ольги Ивановны, до этого момента уютный и предсказуемый, как ее любимый фланелевый халат в мелкий цветочек, треснул. Просто и буднично, как трескается чашка, если налить в нее кипяток на морозе. Она стояла посреди их прихожей, в этом самом халате, сжимая в руке кружку с недопитым шиповником. Пять минут назад она вернулась из больницы. Лапароскопия. Вырезали желчный. Врачи сказали — ерунда, через неделю будете бегать. Бегать она пока не могла, швы тянули, да и слабость была такая, что ноги подкашивались. А тут — беги. Только в другую сторону.
– Мне старая больная жена не нужна.
Фразу эту ее муж, Михаил, ее Миша, с которым они тридцать пять лет пуд соли съели (а может, и не один), произнес так, будто обсуждал покупку картошки на рынке. Негромко, без эмоций, глядя куда-то в сторону выключателя. Словно боялся встретиться с ней взглядом. Словно она была не жена, а просроченный товар, который надо поскорее выкинуть, чтобы не портил вид.
– Миш, ты чего городишь? – голос у Ольги сел, превратился в едва слышный скрип. – Я же… из больницы только. Ты же сам вчера бульон приносил. Говорил, ждешь…
– Передумал, – отрезал он. – Собирай вещи. Самое необходимое. И уходи. Ключи на тумбочке оставишь.
Он не был пьян. Не был зол. Он был чужим. Абсолютно, до звона в ушах, чужим. Это было страшнее всего. Ольга медленно, боясь расплескать, поставила кружку на обувную полку. Руки ходили ходуном. В голове вместо мыслей — ватная тишина. Это сон. Дурной, липкий сон. Сейчас она моргнет, и все исчезнет. Миша подойдет, обнимет, скажет: «Олюшка, что-то ты бледная, прилегла бы».
Но он не подходил. Он просто стоял и ждал. Ждал, когда она, как послушная собачонка, выполнит команду. И тут Ольга заметила у порога спортивную сумку. Ее старую сумку, с которой она ездила на дачу. Из нее сиротливо торчал рукав ее же халата и уголок полотенца. Он ее собрал. Заранее. Пока она получала в больнице выписку и слушала рекомендации врача про диету и покой. Вот он, покой.
– Куда я пойду, Миша? – прошептала она, цепляясь за последнюю соломинку здравого смысла.
– Куда хочешь. У тебя дочь есть. Взрослая. Вот пусть о матери и позаботится. А я хочу пожить для себя.
«Пожить для себя». Эта фраза, как кислота, разъела остатки ее надежд. Тридцать пять лет она создавала условия, чтобы он «жил для себя». Гладила его рубашки, пока он спал лишний час. Варила его любимые борщи, хотя сама предпочитала легкие супы. Отказалась от хорошей должности в проектном бюро, когда родилась Леночка, потому что «ребенком должна заниматься мать». Продала бабушкин домик в деревне, чтобы вложить деньги в ремонт этой самой квартиры и купить ему первую иномарку — «для статуса». Она была его тылом, его фундаментом, его персональным шеф-поваром и психотерапевтом в одном лице. А теперь оказалось, что она — помеха. Отработанный материал.
Она ничего не сказала. Молча подошла к двери, сунула ноги в стоптанные тапочки, накинула старую куртку, которую Миша предусмотрительно повесил на крючок. Взяла сумку. Она оказалась на удивление легкой. Видимо, «самого необходимого» у нее за тридцать пять лет брака набралось немного.
На лестничной клетке она остановилась. Повернулась. Он все так же стоял в прихожей, в свете лампочки. И смотрел. Не на нее. А на часы. Спешил.
Дверь за ней захлопнулась. Замок щелкнул с такой окончательностью, будто отрезал ее от прошлой жизни хирургическим скальпелем…
Дочери она позвонила с телефона случайной прохожей. Свой, как выяснилось, остался лежать на тумбочке в спальне. Леночка, услышав сдавленный, чужой мамин голос, примчалась через двадцать минут на такси, уже на ходу вызывая грузоперевозку для оставшихся вещей. Увидев мать, ссутулившуюся на холодных ступеньках подъезда, Лена не заплакала. Ее лицо окаменело.
– Вот же… – она не договорила, только крепко обняла Ольгу. – Поехали, мам. Поехали домой.
«Домой». Это слово больно резануло. Ее дом остался там, за железной дверью. А здесь… здесь была Леночкина двухкомнатная ипотечная квартира. Ее жизнь. Ее муж Андрей. Ее пятилетний сын Егорка. И Ольга в этой жизни теперь была гостем. Незваным. Бессрочным.
Первые дни слились в один серый, тягучий кошмар. Ольга лежала на диване в гостиной, укрывшись пледом, и тупо смотрела в потолок. Она не плакала. Слезы где-то замерзли внутри, превратившись в тяжелый ледяной ком. Она механически ела то, что ей приносила Лена, кивала, когда зять Андрей вежливо спрашивал о ее самочувствии, и пыталась улыбаться, когда внук Егорка показывал ей свои рисунки. Но на самом деле ее здесь не было. Она была там, в прошлом, и снова и снова прокручивала свою жизнь, как заезженную пластинку, пытаясь понять: где? Когда она совершила роковую ошибку?
Может, тогда, когда простила ему первую «задержку на работе» двадцать лет назад? Или когда согласилась, что ее зарплата — это «на булавки», а его — «семейный бюджет»? Или когда перестала покупать себе новые платья, экономя на «что-то более важное» — на его новый спиннинг, на литые диски для его машины, на его отдых в санатории, куда она сама поехать не могла, потому что «кто-то же должен с хозяйством оставаться»?
Она была удобной. И в этом была ее главная вина. Удобные вещи не ценят. Ими пользуются, а когда они ломаются — выбрасывают.
Атмосфера в Леночкиной квартире постепенно накалялась. Андрей, хороший, в общем-то, парень, начал заметно нервничать. Он работал из дома, и гостиная была его кабинетом. Теперь же там круглосуточно лежала бледная тень его тещи. Вечерами Ольга слышала, как дочь с мужем приглушенно спорят на кухне.
– Лен, я все понимаю, это твоя мама. Но я так не могу работать! – шептал Андрей. – Егорке даже побегать негде. Мы же не рассчитывали на такое…
– А куда мне ее деть, на улицу?! – срывалась Лена. – Отец ее выгнал! В одном халате!
– Я не говорю на улицу! Но надо что-то решать! Может, снять ей комнату?
Сердце Ольги сжималось от каждого такого шепота. Она чувствовала себя обузой. Громоздким старым чемоданом, который загромождает проход в чужой, хорошо организованной жизни. И это чувство унижения было едва ли не сильнее, чем боль от предательства мужа…
Прозрение пришло внезапно и страшно. Через неделю после переезда Ольга решила, что так больше продолжаться не может. Ей нужны были ее документы — паспорт, СНИЛС, полис. И хотя бы какая-то нормальная одежда, кроме спортивного костюма и двух кофточек, что лежали в сумке. Лена вызвалась поехать сама, но Ольга твердо отказалась.
– Я сама. Это моя жизнь. И мои вещи.
Она поехала днем, когда Миша точно должен был быть на работе. Ключ от квартиры у нее был, его в спешке из сумки не выложили. Сердце колотилось так, что отдавало в висках. Поднявшись на свой этаж, она прислушалась. За дверью было тихо. Она дрожащей рукой вставила ключ в замок… и он повернулся. Не сменил. Пожалел денег или просто не счел нужным.
В квартире пахло чужим. Чужими духами — приторно-сладкими, как дешевый лимонад. Чужой едой — чем-то жареным и пряным. На вешалке в прихожей висело элегантное женское пальто кашемировое, цвета кэмел, и рядом — легкомысленный шелковый шарфик. На тумбочке, где раньше лежали ее очки, стояла баночка с дорогим кремом для рук и лежали ключи от машины с брелоком в виде пушистого розового зайца.
Ольга прошла в спальню. Ее сторона кровати была аккуратно застелена, но поверх покрывала валялся чужой пеньюар. Из шкафа исчезли почти все ее вещи. Вместо них на вешалках висели яркие платья, явно не ее размера. В ванной на полочке теснились баночки, тюбики, скляночки. Ее скромный «Чистая линия» был безжалостно вытеснен арсеналом профессиональной косметики.
Она почувствовала себя воровкой в собственном доме. Дышать стало трудно. Она быстро нашла в комоде папку с документами, схватила из шкафа пару своих старых свитеров, которые чудом уцелели, запихнула все в пакет. И уже собиралась уходить, когда входная дверь открылась.
На пороге стояла она. Яркая, ухоженная блондинка лет сорока пяти. Вся такая… глянцевая. С идеальным маникюром, в дорогих джинсах и кашемировом свитере. Она смерила Ольгу холодным, оценивающим взглядом с головы до ног, задержавшись на ее стоптанных ботинках и старенькой куртке.
– А вы, собственно, кто? – спросила она тоном хозяйки, обнаружившей в своей кладовке мышь.
– Я здесь живу, – машинально ответила Ольга. – Точнее, жила. Я жена Михаила.
– А-а-а, – протянула блондинка, и в ее голосе проскользнуло откровенное торжество. – Бывшая, надо полагать? Михаил Петрович говорил, что вы в санатории. Надолго, говорил. А вы, я смотрю, быстро вернулись. Светлана, – она протянула руку с идеальными ногтями.
Ольга ее руку проигнорировала.
– Я за вещами пришла.
– Вещи? – Светлана усмехнулась. – Мишенька сказал, что все ваше барахло он отдал в фонд помощи нуждающимся. Вы же теперь нуждающаяся, верно?
Эта наглая, ядовитая усмешка взорвала ледяной ком в груди Ольги. На его месте вспыхнула ярость. Горячая, обжигающая.
– Барахло? – переспросила она тихо. – Это моя жизнь была, а не барахло. А ты, милочка, долго на чужом диване сидеть собираешься? Такие, как ты, обычно тоже в расход идут, как только начинают болеть и стареть. Это модель поведения такая.
Лицо Светланы исказилось. Глянцевая маска треснула.
– Ах ты, старая калоша! Еще рот на меня открываешь! Я сейчас Мише позвоню, он тебе покажет, как в чужие квартиры вламываться!
Она выхватила из сумочки телефон. Ольга стояла на месте. Она не боялась. Она чувствовала странное, злое удовлетворение. Пусть. Пусть приедет. Пусть они оба увидят, что она больше не тень.
Михаил приехал через десять минут. Влетел в квартиру, распаренный, злой. Увидел Ольгу и побагровел.
– Ты что здесь делаешь?! Я же сказал тебе уйти!
– Я за документами пришла, Миша. И за вещами, которые эта… мадам, – Ольга кивнула на Светлану, – называет барахлом.
– Мишенька, она мне угрожала! – тут же заныла Светлана. – Говорила, что ты меня тоже выгонишь!
Михаил посмотрел на Ольгу с такой ненавистью, что она отшатнулась.
– Вон отсюда, – прошипел он, схватив ее за локоть. – Чтобы я тебя здесь больше не видел! Это мой дом!
Его пальцы больно впились в руку, прямо над тем местом, где был след от катетера. Ольга вскрикнула от острой боли. И в этот момент что-то в ней окончательно умерло. И что-то родилось.
– Не твой, Миша. Наш, – сказала она, вырывая руку. Голос ее звенел от холодной ярости. – И за эту квартиру, и за твою сытую жизнь я заплатила. И я верну себе каждый вложенный рубль. И каждую слезинку. Можешь передать это своей… Светлане.
Она развернулась и вышла, гордо распрямив спину. Она не плакала. Она шла на войну…
Вернувшись к Лене, она была другим человеком. Бледная тень исчезла. На ее месте была женщина с горящими глазами и сталью в голосе.
– Лена, найди мне лучшего адвоката по разводам. Самого зубастого. Такого, чтобы шкуру с него спустил.
Лена смотрела на мать с восхищением.
– Уже ищу, мам.
Вечером за кухонным столом собрался военный совет. Ольга, Лена и Леночкина лучшая подруга Марина, работавшая юристом в крупной фирме. Она, выслушав историю, только хмыкнула.
– Классика жанра. Кризис среднего возраста, помноженный на мужской эгоизм. Думал, выкинет жену, как старый диван, и заживет с новой куклой. Не на ту напал. Так, Ольга Ивановна, давайте по фактам. Квартира приватизирована на него?
– Да, родительская.
– Плохо, но не смертельно. Вложения в ремонт были?
И тут Ольга вспомнила. Та самая расписка. Написанная двадцать пять лет назад на обычном тетрадном листке. Она тогда, начитавшись каких-то журналов, настояла. Миша смеялся, но написал. «Я, Михайлов Михаил Петрович, взял в долг у жены, Михайловой Ольги Ивановны… на капитальный ремонт и неотделимые улучшения квартиры…»
– Лена, – сказала Ольга, – в моем старом фотоальбоме… с красной обложкой. Между фотографиями с твоего первого сентября.
Они нашли его. Пожелтевший, сложенный вчетверо листок. Марина взяла его в руки, как реликвию.
– Ольга Ивановна, да вы гений предусмотрительности! Это не просто козырь. Это джокер! Мы не просто будем делить совместно нажитое имущество — дачу, машину. Мы будем требовать признания за вами доли в этой квартире! Либо возврата долга с учетом инфляции за двадцать пять лет. Ваш муж поседеет, когда увидит сумму…
Судебный процесс превратился в грязный, изматывающий сериал. Михаил, подзуживаемый Светланой, которая панически боялась лишиться теплого гнездышка, пошел на все. Он привел «свидетелей» — двух своих собутыльников по гаражу, которые клялись, что Ольга была ужасной хозяйкой, не готовила и вообще «морально разлагалась». Он пытался доказать, что расписка — подделка, написанная вчера.
Но экспертиза подтвердила и его почерк, и возраст чернил. Адвокат Ольги, цепкая дама по прозвищу «Пиранья», разнесла его защиту в пух и прах. Она вызвала в качестве свидетелей старых соседей, которые помнили, как молодая Оля сама таскала мешки с цементом, пока Миша лежал на диване. Она предоставила суду выписки со счетов, доказывающие, что все эти годы именно Ольга оплачивала коммуналку и налоги.
Светлана на каждом заседании устраивала представления. То ей становилось плохо, то она рыдала, рассказывая, как «эта женщина» разрушает их счастье. Ольга смотрела на нее без ненависти. С брезгливым любопытством. Она видела, как гаснет взгляд Светланы, когда речь заходила о деньгах. Как она пилит Михаила глазами после каждого проигранного хода. Любовная лодка стремительно шла ко дну, наткнувшись на айсберг под названием «раздел имущества».
Финальное заседание было коротким. Суд постановил: взыскать с Михайлова Михаила Петровича в пользу Михайловой Ольги Ивановны сумму долга с процентами и инфляционной корректировкой. Сумма была такова, что единственным способом ее выплатить была продажа той самой трехкомнатной квартиры. Дачу и машину тоже поделили.
Михаил вышел из зала суда постаревшим лет на десять. Он попытался что-то сказать Ольге, но она прошла мимо, не удостоив его взглядом…
Через полгода Ольга Ивановна пила чай в своей собственной квартире. Маленькой, но своей. Однокомнатной, в тихом районе, с окнами в зеленый двор. Она купила ее на свою долю от продажи их общего прошлого. В квартире пахло свежей краской и свободой.
Она сама выбирала обои. Сама покупала мебель. Она записалась на курсы йоги и в бассейн. Встречалась с подругами, ходила в театр. Она жила. Впервые за много лет она жила для себя.
Однажды позвонила Лена.
– Мам, привет. Представляешь, встретила соседку тетю Валю со старой квартиры. Говорит, отец один живет. Снял комнату где-то на окраине. Та его фурия сбежала, как только запахло жареным. Заявила, что «не для того ягодка в 45 опять цвела, чтобы с нищим альфонсом по коммуналкам мыкаться».
Ольга усмехнулась.
– Что ж, вполне закономерный финал. Каждый получил то, что искал. Он — свободу от «старой больной жены». Она — свободу от «нищего альфонса». А я… – Ольга посмотрела в окно, где садилось солнце. – А я получила свою жизнь обратно.
Она положила трубку. Налила себе еще чаю. Впереди было много дел. Завтра они с Егоркой собирались идти в зоопарк. Жизнь продолжалась. И, как оказалось, она могла быть очень даже неплохой.
