По возрасту я старше жены Гущина. А по душе – да что там говорить! – вечная Наташа. Наверное, поэтому мне так нелегко определиться: кто здесь прав, а кто виноват? Кто пострадавшая сторона и кто обидчик?
В удивительно нежном, светлом фильме, пронизанном тонким психологизмом и почти невесомой, ненавязчивой житейской правдой, на фоне туманно-акварельных пейзажей Ленинграда конца 70-х перед нашими глазами переплетаются нити нескольких судеб и складывается извечный любовный треугольник.
Вот семья, в которой уже давно как чужие живут бок о бок мужчина и женщина. Вскоре после войны встретились и полюбили друг друга молодой смелый лётчик и тоненькая большеглазая девушка, которой этот юноша казался совершенством.
Кто знает, почему спустя годы затянуло тонким ледком полноводную реку человеческих чувств. Ширилась полынья, пока по одну её сторону не оказался он – молчаливый, замкнутый, погружённый в себя, глубоко разочарованный, а по другую – она, ожесточившаяся от его упрямого молчания и холодности и ушедшая в протест в виде нескончаемого «праздника жизни». Это своего рода бунт женщины, которая всё ещё надеется: если не ревность, то хотя бы оскорблённая порядочность или уязвлённое мужское самолюбие заставят мужа спросить: где ты была?! Но он застыл в ледяной отстранённости, ушёл из реальности в мир зодчества и архитектуры, проводя вечера за перелистыванием альбомов и изучением творений Кваренги и Деламота.
Безмолвным свидетелем этой драмы становится дочь, которая сочувствует не только отцу, но и матери, понимая, что в крушении брака виноваты оба, хотя наш герой Гущин, вероятно, считает виноватой только опустившуюся жену.
Алексею Баталову всегда безупречно удавался образ рафинированного интеллигента – благородного человека «не от мира», которого глубоко оскорбляет проза бытия. Среди бездны его многочисленных достоинств становятся почти незаметны мелкие слабости: эгоизм, малодушие, маскирующееся под верность высоким идеалам, некоторая эмоциональная глухота, неумение прощать.
И здесь его герой – военный лётчик, конструктор катапульт, эстет, интеллектуал – вызывает безусловную симпатию и олицетворяет «светлую сторону», тогда как непутёвая жена, предпочитающая шумное общество, вечеринки, шампанское и адюльтер, находится на стороне зла.
Тут меня впервые «царапнуло»: по правде говоря, классические негодяи и бешеные фурии, целенаправленно изводящие свою вторую половину из чистой «любви к искусству», в жизни встречаются не так уж часто. Если отношения дали трещину, значит, каждый в паре несёт за это свою долю ответственности. Где-то потерял Сергей Иванович тонкую нить связи с женой, оттолкнул своим непогрешимым совершенством так же, как когда-то очаровал. А ему и нужды нет разбираться, что на душе у Маши, которая топит горести в вине. С высоты моральных устоев он с жалостью и презрением взирает на её падение.
«Боже, как же мне трудно с тобой, скучно, пусто, одиноко. Да душно, если хочешь!» – восклицает жена в отчаянии, пытаясь встретить хоть какой-то отклик. Бесполезно… Идеальные люди – они такие: не снисходят с горних вершин к нам, грешным.
«Что ты делаешь со своей жизнью!» – с негодованием бросает Гущин жене. И, говоря с дочерью, с болью констатирует: «Если бы на фронте мне кто-нибудь только посмел сказать, что я буду жить вот такой безропотной рабской жизнью, я бы пристрелил его на месте!»
Но кто же, как не сам человек, очерчивает допустимые рамки и обозначает границы дозволенного? Ведь с нами обращаются ровно так, как мы позволяем! Кого, кроме себя, Гущину винить за то, что его откровенно презирает жена, а дочь признаётся, что представления девочки о великом отце миновали? И в ком он разочарован больше – в близких, или, быть может, в самом себе?
В этот непростой момент судьба готовит Сергею Ивановичу Гущину неожиданный и щедрый подарок: прилетев в Ленинград в командировку, на киностудии он случайно знакомится с молодой очаровательной актрисой Наташей Проскуровой.
Наташа чиста душой, искренна, открыта и доверчива, но отнюдь не наивна, поверхностна или беспечна. У меня возникает аналогия с образом из романа Солженицына «Раковый корпус» – помните, о Сибгатове: «Вид его был обстрадавшийся: от крайнего горя он уже отстал, а к радости не вызывало его ничто». Так и Наташа: от крайнего разочарования уже отстала, а к надежде не вызывало её ничто. Умная, чувствительная, чуткая, она сразу «угадала» главное в Гущине: «серьёзный грустный человек, и в нашу страну лжи и чудес могли попасть только случайно».
Наташа всё и сразу поняла о нём: о душевном одиночестве («Мне показалось, что у вас нет близких. Кроме архитектора Кваренги»), о глубинной потребности быть услышанным, понятым. О потребность в принятии – безоговорочном, без всяких «если». Именно так она и приняла его: «Я полюбила вас, как только увидела. А думала, что так не бывает». Это не инфантильность, не неразборчивость, не легкомыслие. Это понимание, что в её жизнь пришло большое чувство, с которым не торгуются. Чувство, которое не каждому посчастливится испытать.
Ведь Наташа, по сути, тоже очень одинока. Атмосфера в доме друзей – скульптора Басалаева и его семьи, где собирается ленинградская творческая богема – слишком театральна, претенциозна, напыщенна. Там делают слепки человеческих рук, читают стихи и поют под гитару, пьют вино из плетёных бутылей и поднимают тосты, говорят громко и цветисто, не слыша и перебивая друг друга, произнося высокопарные клятвы, рассыпаясь в похвалах и давая обещания, которые никогда не будут исполнены. Её друг-боксёр, с которым, вероятно, прожита романтическая история, завершившаяся разочарованием, статен, красив, ревнив и прямолинеен. Он не может понять, что Наташа нашла в Гущине, «в этом пыльном человеке». А ей с ним так чудесно молчать…
Конечно, Наташу легко осудить, рубанув с плеча: зачем привела к себе, зачем околдовывала нежным голосом, одурманивала струящимся водопадом дивных волос, зачем удержала, когда он хотел уйти… Наверное, понимала, что случайная, но такая судьбоносная встреча чиста от наносной шелухи – это не бегство от одиночества, не сложная комбинация в расчёте выйти замуж, не попытка запрыгнуть в последний вагон. Наоборот: нечто эфемерное, невесомое, хрупкое, тонкое, что может развеяться в любой момент.
И человека, который это чувство подарил ей, попросту нельзя отпустить сейчас. Ему невозможно ставить условия. Поэтому она произносит так просто и искренне: «Сергей Иванович, вы, пожалуйста, себя ничем не мучайте. Всё было замечательно. А когда вы ещё приедете, всё будет так же. Если вы, конечно, захотите.»
Можно понять и Гущина: после той многолетней засухи чувств, что истончила его душу – такая невероятная щедрость, такая бездна любви, дарованная молодой прекрасной женщиной. Это был солнечный удар. Внезапное помрачение рассудка.
Великодушие Наташи позволяло Гущину вернуться домой и жить привычной жизнью – она никогда не упрекнула бы его за это. Но он дал телеграмму: «ТРЕБУЮТСЯ ЛИ ЕЩЁ СЕДЫЕ ВОЛОСЫ?». И поселил в её душе надежду на скорую встречу, на прекрасное продолжение, на счастливый исход.
Он даже собрал чемодан и оставил ключи на столе. Но, уходя из дома, в последний раз оглянулся – и остался… Жена – та самая, которая разметала семейный очаг, та самая, которая прицельно и жестоко бросала ему в лицо слова, пробившие брешь во внутренней целостности и вере в себя – безмолвно стояла на балконе, глядя ему вслед. Сердце дрогнуло.
Кто знает, что промелькнуло в сознании Гущина в тот краткий миг… Жалость и сострадание к женщине, с которой был связан годами совместной жизни? Внезапное осознание и страх, охвативший при мысли, что он собирается круто изменить свою жизнь, начать всё заново с молодой женщиной, которая годится ему в дочери?
Нет, я не стану упрекать Сергея Ивановича в трусости и обвинять в предательстве. Наверное, таковы были его представления о чести и долге, о жертве, которую необходимо принести. Возможно, он, бывший военный лётчик, собираясь «катапультироваться» с подбитого самолёта семейной жизни, вдруг увидел, что второй пилот ещё жив. Или сделал выбор в пользу более слабого – понимая, что Наташа молода и сможет преодолеть боль потери, а жена без него совсем утратит ориентиры.
Я не стану осуждать Гущина. Просто представила, как Наташа, получив его телеграмму, ждала. Шли дни. Недели. Месяцы. Годы. А он не приехал. Не прислал весточку. Ничего не объяснил. Так день за днём умирала надежда.
Помните, как, вернувшись в Ленинград через девять лет и встретившись с Басалаевым, Гущин говорит ему: «Этот один день, один только день перевернул всю мою жизнь. Я поверил в себя, и всё пошло по-другому».
Наташа дала ему крылья, вернула себя самого. Она подарила ему небо, а он сломал ей крылья. И можно сколько угодно повторять в качестве самооправдания: «А что я мог ей дать? Действительно, свои седые волосы?» Всё это, как верно заметил Басалаев, «словеса».
Приносить жертвы имеет смысл, если это сделает счастливым или спасёт – хотя бы кого-то одного. Но кого спас или сделал счастливым Гущин?
Счастлив ли он сам? Вряд ли. Скорее всего, снова коротает вечера в одиночестве, рассматривая альбомы и прячась от несовершенной реальности в мир совершенных форм и безупречных линий.
Счастлива ли его жена? Может ли быть счастлива женщина, понимая, что мужчина остаётся с ней не из любви, а из жалости? И не возненавидит ли в конце концов того, кто принёс эту жертву?
А Наташа? Ведь её отъезд в Хабаровск – это побег. Побег от боли, от воспоминаний, от безысходности, от безнадёжности.
В любовном треугольнике все углы острые, поэтому без ран и потерь не обойтись. Вот только Гущин, как мне кажется, в решении этой теоремы допустил роковую ошибку.
