«Неоконченная пьеса для механического пианино» (1977) – один из лучших фильмов Никиты Михалкова, и чеховские миры часто рассматривают, как нечто, созвучное позднесоветской эпохе с её интеллигентской расслабленностью.
Тогда образованный человек мог не думать о хлебе насущном и завтрашнем дне, был уверен в своих правах, но частенько забывал об обязанностях. Напротив, полагал, что ему все должны.
Я как-то уже разбирала поведение одного из ярких фигурантов ленты – о том помещике, что повторял: «Чумазый играть не может!» Сегодня захотелось поговорить о киноработе в целом.
Да, общий фон – типичен для 1970-х, но это ведь разговор о предреволюционных десятилетиях. О господах-интеллектуалах, о дамах в кружевных накидках, …о дачных террасах и чаепитиях.
О том, что все эти люди сначала привели народ к революциям, а потом …не вписались в полыхающие реалии. Многие, кстати, и участие приняли – в поисках ощущений.
Такие, как Платонов. Иные свалили в Парижи да Ниццы, чтобы там ностальгировать: ах, как хорошо было в том дивном прошлом, с дачами и гамаками. И чего нам не хватало?
Если же внимательно слушать, о чём все они болтают, перебивая друг друга, это – рассуждения о будущем. Так, беспрестанно мелькают слова: эмансипация, прогресс, труд на благо общества.
И даже красавчик, сыгранный Олегом Табаковым, и тот вещает, что он, дескать, дарвинист, а его презрение к чумазому – часть естественного отбора. Это — любимая тема наступавшего XX века.
А ещё герои, в частности, Платонов и Софья Егоровна в какой-то момент решают всё бросить (то есть бросить своих «половинок», прежде всего), дабы начать новую прекрасную жизнь.
Чеховские персонажи вообще любят сей мотив – о новых горизонтах, но ни черта не делают. Или делают, но плохо, спустя рукава, как тот же учитель Платонов или его друг-недруг врач Трилецкий.
Лишь треплются, пока народ, о котором там «заботятся» господа, не побежал с вилами в сторону усадеб. И уже не так важно, как относились баре к мужикам – как к носителям чистого, природного смысла-разума или как к чумазым, не могущим играть.
Адюльтеры, игры, вопли, танцы, обеды… Фейерверки за чужой счёт — весь этот банкет оплачивает новый русский — негоциант Герасим Петрин, чей отец боялся подойти у усадьбе, а сын — принят в среду патрициев.
И – снова досужая, выспренняя болтовня. Один из гостей усадьбы восклицает, что решил отдать косцам все свои старые костюмы, а его жена возжелала помогать крестьянкам, занятым в поле и кормить их грудных детей из бутылочки.
Все эти господа и любовные интрижки заводят от скуки, от желания как-то разнообразить бытие. Тот же Платонов, несмотря на заурядную внешность, погасшие глаза и не такой уж и высокий статус, кавалер – нарасхват.
Героиня Елены Соловей произносит пафосную речь о том, что надо завершить «неправильный» путь и начать «правильный» — и работать-работать-работать. До изнеможения. Ходить в рубище. Быть счастливыми. Ах!
А она умеет? Но персонаж Александра Калягина с равнодушным лицом пытается открыть двери. Ему все эти дамские прожекты неинтересны. У него свои страдания – начинается истерика на тему: «Мне 35 лет, я ноль, я ничтожество!»
Он даже утопиться не может – сплошное стремление к эффектам. Как ни странно, в этом скучном серпентарии единственное живое существо – «ничтожная» жена Платонова – толстушка Сашенька, созданная по типу Душечки, но она хотя бы любит.
Ещё там прекрасен мальчик – племянник «дарвиниста». Этот ребёнок всё время пытается расшевелить себя и болото — врубает музыку, шалит, сбегает, но потом уходит в созерцательность.
Он кажется придyрковатым, но лишь поначалу. Он слишком долго находится в жестоких рамках — его бьют по рукам, а он …притворяется и уворачивается. А там есть потенциал.
Этакий будущий набоковский эмигрант, который будет вспоминать этот шумный и странный день в усадьбе, как нечто прекрасное и невозвратное – и круглые столы, и дождь, и запах лета, но то будет совсем другая жизнь. Отнюдь не прекрасная.
