Лена стояла у плиты, в тишине утренней кухни, одетая в мятую пижаму, с небрежно собранными волосами. Пахло жареными хлебцами и крепким кофе.
На табуретке за столом сидела её семилетняя дочь Алина и, уткнувшись в альбом, старательно выводила цветными фломастерами загогулины.
— Ты опять свои эти диетические хлебцы готовишь? — раздалось из-за спины.
Лена вздрогнула. В дверях кухни стояла Валентина Григорьевна — мать её мужа, женщина с каменным лицом и голосом, не терпящим возражений. На ней был халат, волосы заколоты в тугую булочку, губы сжаты.
— Я вчера, между прочим, обедала чем Бог послал, — продолжила она, хлопая полотенцем по краю стола. — Ни супа, ни нормальной еды. Лена, яичницу можешь сделать? Как человек, а не по своим этим… модным штучкам?
Лена безмолвно выключила плиту и открыла холодильник. В груди закрутилась тугая спираль злости, но она её проглотила. Не при ребёнке. И не на территории, где каждый сантиметр словно бы говорил: «Ты тут временно».
— Сейчас всё будет, — выдавила она и отвернулась, чтобы не показать дрожь в голосе.
Алина, не отрываясь от фломастеров, краем глаза наблюдала за бабушкой — затаённо, настороженно.
— У мамы пока поживём, — предложил тогда муж, Рома. — Пара месяцев максимум. Всё равно рядом с работой, и ипотеку скоро одобрят. Она не против.
Лена колебалась. Не потому что у неё были конфликты с Валентиной Григорьевной. Нет. Они были вежливы друг с другом. Но Лена знала: две взрослые женщины в одной кухне — это минное поле. А свекровь её — человек с маниакальной любовью к порядку, контролю и моральным оценкам.
Но выбора не было. Их квартиру продали быстро, а новую ещё оформляли. Так они втроём и переехали в двухкомнатную квартиру Валентины Григорьевны. На время.
Первые дни всё шло гладко. Свекровь была подчеркнуто вежлива, даже поставила для Алины дополнительный стульчик и угостила пирогом. Но уже на третий день начались «наставления».
— У меня свои порядки, — заявила она за завтраком. — В восемь — подъём. Обувь строго в подставку. Продукты согласовывать. И телевизор тише, я гиперчувствительна к шуму.
Рома отмахнулся, усмехнувшись:
— Мам, ну мы же ненадолго. Потерпим.
Лена молча кивнула.
Только слово «потерпим» начало звучать как приговор.
Прошла неделя, вторая. Режим становился всё строже. Валентина Григорьевна убрала рисунки Алины со стола: «Мешаются». Клетчатую скатерть, которую Лена постелила, сняла: «Непрактично». Ленины хлопья исчезли с полки: «Протухли». А её шампуни «переставила на своё место» — чтобы не мешались.
Лена чувствовала себя не гостьей, а квартиранткой без прав. Её еда — «нечеловеческая». Её косметика — «лишняя». Её ребёнок — «слишком шумный».
Рома всё говорил одно и то же:
— Потерпи. Мамина квартира. Тебе бы мою маму видеть, когда я был подростком — это ещё цветочки.
А Лена день за днём исчезала. Всё меньше оставалось от той, кто любила утренний кофе с тостами и вечерние прогулки. Теперь были только бесконечные уступки.
— Ты опять купила хлеб с семечками? Он не сочетается с супом! — возмущалась Валентина Григорьевна.
— Лена, я твоё постельное бельё перестирала, запах какой-то странный был.
— И зачем столько игрушек в комнате? Мы не в детском саду!
Каждое утро Лена вставала в шесть, чтобы занять ванную, сварить кашу, собрать Алину и не попасть под раздачу. Вечером она делала два ужина — один для своей семьи, другой — по «стандарту» Валентины Григорьевны. Без лука. Потом с луком. Потом только на её сковородке.
— Я не требую многого, — с укором говорила свекровь. — Просто по-людски, как положено.
Однажды утром, когда Лена только успела умыться и включить чайник, в кухню вошла Валентина Григорьевна, будто не замечая, что стучаться в чужую комнату — это вообще-то вежливо.
— Леночка, сегодня мои подружки зайдут. В два часа. Ты дома же сидишь, вот и накроешь на стол. Огурцы, салат, что-то к чаю — всё по-простому.
«По-простому» в её исполнении означало пир на шесть персон.
— А… я не знала. Продукты…
— Купишь. Я список составила. Ничего сложного.
Лена, уже не удивляясь, на автомате оделась, поехала в магазин, купила всё: курицу, картошку, укроп, яблоки для пирога, дешёвое печенье. Вернувшись, без пауз начала готовить.
К двум всё было готово. Стол сервирован, курица запеклась с чесноком, салат — хрустящий, пирог — румяный.
Пришли три пенсионерки. Аккуратные, с завитыми волосами, пахнущие духами из советского прошлого. И всё сразу стало ясно.
— Лена, милая, сядь тут рядышком, будешь нам подавать, — улыбнулась Валентина Григорьевна.
— Подавать? — переспросила Лена.
— А что такого? Мы же в возрасте. Тебе не трудно.
И вот она снова — с подносом, с ложками, с хлебом. «Подайте чайку», «а мне сахару», «а салат закончился».
— Курочка суховата, — хмыкнула одна гостья.
— А пирог пересушен, — добавила другая.
Лена стискивала зубы, вежливо улыбалась, собирала тарелки, наливала чай. Её никто не спрашивал, хочет ли она сесть. Или просто выдохнуть.
— Как хорошо, когда есть молодая хозяйка! — с фальшивой теплотой сказала свекровь. — Всё на ней держится!
А в груди у Лены как будто что-то треснуло.
Вечером, когда всё утихло, Лена перемыла посуду, убрала остатки, постирала скатерть. Потом села на край дивана, в руках — пустая чашка. За окном темнело, в комнате тихо посапывала Алина, свернувшись калачиком.
Рядом сидел Рома, уткнувшись в телефон.
— Рома… — Лена говорила тихо, но твёрдо. — Я больше так не могу.
Он оторвался от экрана, удивлённо посмотрел.
— Мы живём как чужие. Я — как прислуга. Ты это видишь?
Он ничего не ответил.
— Это не дом. Это клетка. И я в ней с ребёнком. Я не хочу подстраиваться ещё три месяца. Я устала быть вежливой, терпеливой, удобной.
Рома кивнул. Медленно.
— Я понял. Прости, что не понял раньше. Давай искать квартиру. Снимем хоть какую-то, но свою.
И они начали искать. В ту же ночь.
Квартира была небольшая. Хозяин оставил старую мебель, линолеум скрипел, но Лена, переступая порог, почувствовала странную лёгкость.
— Приехали, — вздохнул Рома, скидывая сумки.
Валентина Григорьевна промолчала. Даже не попыталась удержать. Лена не знала, обиделась ли та, или просто поняла, что перегнула палку.
Прошла неделя. Утро начиналось с музыки. Алина рисовала на полу, Рома варил кофе, а Лена смотрела на них и улыбалась. Без стресса. Без спешки. Без «потерпи».
— Спасибо тебе, — сказал Рома, подойдя сзади и обняв. — Что не промолчала тогда.
Лена обернулась, посмотрела ему в глаза:
— Спасибо, что услышал.
Теперь всё было не идеально. Но это был их дом. С их правилами. Их утренним шумом, их запахами, их рутиной. Это было настоящее.
