— Забавно получается, правда? — Николай Петрович постучал согнутым пальцем по столу, будто отбивая ритм давно забытой мелодии. — Почти сорок лет вместе, а я только сейчас понимаю, что мы совершенно чужие люди.
Валентина Сергеевна застыла у окна. За стеклом плыли тяжёлые серые облака, медленно накрывавшие крыши соседних домов. В старой пятиэтажке напротив зажглось несколько окон — там тоже начиналась вечерняя жизнь, такая же привычная и размеренная, как у них. Была.
— Чужие? — она не обернулась, только плечи еле заметно дрогнули. — Сорок лет рядом, а мы, значит, чужие?
— Тридцать девять, если точно, — поправил Николай Петрович, поднимаясь из-за стола. Стул скрипнул так пронзительно, что оба вздрогнули. — Не округляй. Точность — вежливость королей.
Он прошёл к серванту и достал початую бутылку коньяка. Бутылка была пыльной — не пил давно, берёг для особого случая. Что ж, случай определённо особый.
— Да ради бога, — Валентина наконец повернулась, скрестив руки на груди. — Тридцать девять лет, одиннадцать месяцев и семнадцать дней. Я помню точную дату, не волнуйся.
Маленькая кухня, где они провели бесчисленное количество вечеров, вдруг показалась ей невыносимо тесной. Каждый предмет здесь был пропитан их общей историей: чашки с отколотыми краями, которые всё никак не доходили руки выбросить; вышитые полотенца, подаренные покойной матерью Николая; древний холодильник, купленный ещё в восьмидесятых на первые серьёзные деньги, заработанные вместе.
— Будешь? — он протянул ей рюмку, не глядя в глаза.
— Нет, — она покачала головой. — Хочу сохранить ясность мысли. Давно ты это решил?
Николай хмыкнул, выпил залпом, поморщился:
— А я тебя никогда и не любил.
Слова повисли в воздухе, тяжёлые и беспощадные. Валентина ожидала чего угодно: признания в измене, сообщения о смертельной болезни, объявления о банкротстве — но только не этого.
— Что значит — никогда? — её голос звучал неожиданно спокойно, хотя внутри всё сжалось в тугой комок. — А что же было все эти годы? Театр? Самообман?
Николай налил себе ещё, покатал рюмку в ладонях.
— Привычка, Валя. Чертовски удобная привычка, — он говорил тихо, будто размышляя вслух. — Знаешь, как в том анекдоте: не то чтобы очень хорошо, но уже привык.
Он не был пьян — просто предельно, пугающе честен. Таким она видела его лишь несколько раз за все эти годы.
— Ты понимаешь, о чём говоришь? — Валентина сделала шаг к нему. — У нас сын, внуки. Мы прожили целую жизнь.
— Вот именно, — кивнул Николай, — целую жизнь. Мою жизнь, Валя. Единственную и неповторимую. И теперь, когда мне шестьдесят три, я вдруг понимаю, что прожил её не так, как хотел. Не с тем человеком.
За окном начался дождь. Крупные капли барабанили по карнизу, создавая нервный, рваный ритм.
Они познакомились в 1986-м, в знойном июле, когда Валентина приехала в город поступать в педагогический. Николай, студент-физик, подрабатывал в приёмной комиссии, помогая с документами.
— У вас почерк как у врача, — заметил он, просматривая её заявление. — Еле разборчиво.
— Зато мысли ясные, — парировала она. — И знаете, некоторые вещи нужно расшифровывать, а не воспринимать буквально.
Он тогда улыбнулся — чуть насмешливо, но с интересом. Худой, с выгоревшими на солнце волосами и умными серыми глазами. Она сразу заметила, как на левой руке не хватает фаланги мизинца.
— Пионерский лагерь, штормовое предупреждение и неудачно закрытая дверь, — объяснил он, перехватив её взгляд. — История мужества и отваги. Могу рассказать подробнее за чашкой кофе.
— Чая, — поправила она. — Кофе не пью.
— Значит, чая, — согласился он.
Две недели спустя они уже не могли друг без друга. Во всяком случае, так казалось Валентине. Она до сих пор помнила, как дрожали его руки, когда он впервые обнял её, как неловко стукнулись их носы при первом поцелуе, как смеялись над этим, пока смех не перешёл во что-то другое, более глубокое и важное.
А теперь он говорит, что никогда её не любил.
— Помнишь, как мы познакомились? — спросила она, садясь напротив.
— Конечно, — кивнул Николай. — Приёмная комиссия, жара, у тебя была синяя блузка с белым воротничком. Очень советская. И коса до пояса.
— А ты был самоуверенным наглецом, — улыбнулась она через силу. — С дырками на локтях рубашки.
— Это был стиль, между прочим, — он тоже попытался улыбнуться, но вышло криво.
— И ты говоришь, что ничего не чувствовал тогда?
Николай вздохнул:
— Чувствовал, конечно. Симпатию, влечение, интерес. Но любовь… Знаешь, я думал, что это придёт потом. Что эти громкие слова и сильные чувства, о которых все говорят, просто вопрос времени. Я ждал. Год, два, десять… А потом перестал ждать. Решил, что, видимо, так и должно быть. Спокойно, размеренно, предсказуемо.
— Почему сейчас? — её голос дрогнул. — Почему сейчас, Коля?
Он отвернулся к окну:
— Помнишь Игоря Лаврова, моего однокурсника? Встречались на выпускном факультета, лет пять назад.
— Смутно, — Валентина нахмурилась. — Высокий такой, с залысинами?
— Да. Он умер в прошлом месяце. Инфаркт прямо за рабочим столом. А у него было столько планов… Хотел после выхода на пенсию заняться яхтингом, путешествовать. Мы с ним недавно переписывались, он делился мечтами. И вот — всё. Точка.
Николай резко поднялся, заходил по кухне. В тесном пространстве это выглядело почти комично — два шага туда, два обратно.
— Я вдруг понял, что могу так же. Уйти, не успев пожить по-настоящему. И знаешь, что самое страшное? — он остановился, глядя прямо на неё. — Я даже не знаю, чего хочу. Что значит «жить по-настоящему» для меня. Потому что почти сорок лет я жил по инерции, по привычке. Делал то, что от меня ожидали. Был таким, каким меня хотели видеть.
Валентина молчала, разглядывая свои руки с выступающими венами и пигментными пятнами. Руки, которые так много сделали для этого дома, для их семьи.
— И ты думаешь, что я тебя не знаю? — наконец произнесла она. — После стольких лет?
Николай сел обратно, потёр виски:
— Думаю, мы оба себя не знаем, Валя. Вот в чём беда.
Их свадьба была скромной, почти торопливой. Валентина была на третьем месяце беременности, и хотя никто не принуждал их к браку — времена уже были другие — они решили «сделать всё правильно». Родители Николая настояли на традиционной церемонии, выделили деньги на небольшое торжество в столовой НИИ, где работал отец жениха.
Валентина помнила тот день отрывками: белое платье, взятое напрокат и слегка тесноватое в талии; нервные улыбки; тосты родственников, большинство из которых она видела впервые; сухое шампанское, от которого её тошнило ещё сильнее, чем обычно от токсикоза.
Но больше всего она помнила взгляд Николая — растерянный, словно он очнулся посреди разворачивающегося вокруг него спектакля и не понимал, как здесь оказался и какую роль должен играть.
— Ты счастлив? — спросила она тогда, когда они остались ненадолго одни.
— А должен быть? — ответил он вопросом на вопрос, а потом, заметив её выражение лица, быстро добавил: — Шучу. Конечно, счастлив.
Она поверила. Хотела верить.
— У меня был выбор, — произнёс Николай, прерывая затянувшееся молчание. — У нас обоих был. И не надо делать вид, что мы жертвы обстоятельств.
— Я и не делаю, — покачала головой Валентина. — Я просто пытаюсь понять, что происходит. Ещё утром у нас была обычная жизнь, мы обсуждали, какие обои поклеить в коридоре, ты жаловался на боль в спине, я рассказывала про новый рецепт запеканки… А теперь ты заявляешь, что никогда меня не любил.
— Я жалею, что сказал это так резко, — Николай отвёл взгляд. — Но не жалею, что сказал.
— И что дальше? — в её голосе не было злости, только усталость. — Что ты предлагаешь?
— Не знаю, — честно признался он. — Я просто больше не могу притворяться.
Валентина поднялась, подошла к раковине, включила воду. Механически начала мыть единственную тарелку, оставшуюся с обеда.
— Знаешь, что самое забавное? — она говорила почти шёпотом, но Николай услышал каждое слово. — Я ведь тоже иногда задумывалась… Что было бы, сложись всё иначе. Если бы я не забеременела тогда, если бы мы не торопились со свадьбой.
Она выключила воду, но осталась стоять спиной к нему.
— Но я никогда не жалела, Коля. Ни разу за все эти годы. Потому что у меня был ты, был Андрей, теперь внуки. Я смотрела на вас и понимала, что всё правильно, всё так, как должно быть.
Николай молчал. Только смотрел на её спину, на седые волосы, собранные в простой пучок, на плечи, которые казались сейчас такими хрупкими.
— А если я скажу, что жалел? — наконец произнёс он. — Что иногда лежал рядом с тобой ночами и думал: «Господи, как я здесь оказался? Неужели это всё — моя жизнь?»
Валентина медленно повернулась. Лицо её было сухим, но глаза покраснели.
— Тогда я скажу, что ты неблагодарный эгоист, — ответила она ровным голосом. — И что жаль потраченных лет.
Андрей родился морозным январским утром. Николай успел к самому концу, ворвался в палату, когда всё уже закончилось, и Валентина, измученная, но счастливая, держала на руках крошечный свёрток.
— У нас сын, — сказала она, и в её глазах было столько радости и гордости, что Николай невольно улыбнулся в ответ.
— Привет, малыш, — он осторожно коснулся пальцем маленькой щёчки. — Добро пожаловать.
Он не чувствовал того восторга, о котором говорили другие отцы. Не было ни эйфории, ни озарения, ни внезапного понимания смысла жизни. Просто усталость после бессонной ночи и странное чувство нереальности происходящего.
— Я назвала его Андрей, — сказала Валентина. — В честь твоего деда. Ты не против?
— Нет, конечно, — кивнул он. — Хорошее имя.
Только позже, дома, укачивая кричащего младенца, пока Валентина пыталась урвать несколько часов сна, он почувствовал что-то — не любовь, нет, скорее ответственность. Тяжёлую, неподъёмную ответственность за это маленькое существо, которое теперь полностью зависело от них.
— Мы справимся, — шептал он, больше себе, чем ребёнку. — Мы обязательно справимся.
— Мне звонил Андрей, — сказала Валентина, нарушая тишину. — Хочет привезти детей на выходные.
— Хорошо, — кивнул Николай. — Я могу уйти, если хочешь. Переночую у Семёна.
— Не говори глупостей, — она поморщилась. — Это твои внуки. И твой дом.
— Наш дом, — автоматически поправил он.
— Да, конечно, — она горько усмехнулась. — Наш. Так что будем делать, Коля? Разбегаться на старости лет? Делить нажитое непосильным трудом?
В её голосе звучала ирония, но глаза оставались серьёзными. Она ждала ответа.
— Я не знаю, — повторил он. — Просто знаю, что так дальше не могу.
— А как можешь? — она скрестила руки на груди. — Что ты предлагаешь?
— Может, нам стоит… пожить отдельно какое-то время? — неуверенно произнёс он. — Я мог бы снять квартиру.
— На пенсию инженера-технолога? — хмыкнула она. — Брось, Коля. Ты же не мальчик, чтобы бегать от ответственности.
— Я не бегу, — он повысил голос. — Я пытаюсь найти решение.
— Решение чего? — она тоже начала говорить громче. — Твоего кризиса среднего возраста, который случился с опозданием лет на пятнадцать?
Николай вскочил:
— Вот это! Вот это меня всегда в тебе раздражало! Эта снисходительность, это ощущение, что ты всегда права, что знаешь лучше! Тридцать девять лет одно и то же!
— А что мне делать? — она тоже поднялась, стоя теперь лицом к лицу с ним. — Аплодировать твоему желанию всё разрушить? Поддерживать очередную твою блажь?
— Блажь? — он посмотрел на неё с недоверием. — Ты считаешь, что моя потребность в честности — это блажь?
— Я считаю, что ты запутался, — она говорила теперь спокойнее. — Что тебе скучно и страшно. Страшно стареть, страшно думать о конце. И ты решил, что всё дело во мне, в нашем браке. Что если бы ты сделал другой выбор тогда, то сейчас был бы счастливее.
Николай отвернулся. За окном уже стемнело, и в стекле отражалась их кухня — уютная, знакомая до последней детали. Сколько вечеров они провели здесь вместе?
— Может, ты права, — наконец произнёс он. — Может, дело не в тебе. Но я действительно больше не могу жить, как раньше. Притворяться, что всё хорошо, что меня всё устраивает.
— А что тебя не устраивает, Коля? — она подошла ближе, но не коснулась его. — Конкретно, что?
Он долго молчал, подбирая слова.
— Рутина, — наконец сказал он. — Однообразие. Ощущение, что я просто существую, а не живу. Каждый день одно и то же: завтрак, газета, телевизор, ужин, сон. И так до бесконечности. До смерти.
Она кивнула:
— И ты думаешь, что без меня будет иначе? Что ты вдруг начнёшь… что? Путешествовать? Заниматься экстремальными видами спорта? Писать книги?
— Не знаю, — честно ответил он. — Но хочу попробовать что-то изменить. Хочу почувствовать себя живым, пока ещё не поздно.
Валентина отошла к столу, села, обхватив голову руками.
— Знаешь, что самое обидное? — голос её звучал глухо. — Я ведь предлагала. Помнишь, пять лет назад, когда ты вышел на пенсию? Я говорила: давай поедем куда-нибудь, давай запишемся на курсы, давай найдём какое-то общее хобби. А ты что? «Зачем нам это, Валя? Нам и так хорошо».
Николай поморщился:
— Я помню. Но тогда я действительно так думал. Или убеждал себя, что думаю.
— А теперь вдруг решил, что жизнь проходит мимо? — она покачала головой. — И обвиняешь в этом меня?
— Я никого не обвиняю, — устало ответил он. — Просто говорю, как есть.
В первые годы их брака всё было непросто. Маленькая комната в общежитии, потом съёмная квартира, вечное безденежье, бессонные ночи с ребёнком. Николай подрабатывал где мог, Валентина совмещала учёбу с уходом за сыном.
Но они держались. Строили планы, мечтали о собственном доме, копили на мебель и бытовую технику, радовались маленьким победам — первым шагам Толика, повышению Николая, успешной защите диплома Валентины.
Были и хорошие времена — отпуск на Чёрном море, когда Толику исполнилось пять; новая трёхкомнатная квартира, полученная от завода в 1995-м; шумные праздники с друзьями и коллегами; тихие вечера вдвоём, когда сын уже спал.
Были ссоры — из-за денег, из-за разных взглядов на воспитание, из-за бытовых мелочей. Но они всегда мирились. Всегда находили компромисс.
Была измена — один раз, случайная, глупая, на корпоративе Николая. Он сам признался, измученный чувством вины. Валентина плакала, кричала, грозилась уйти. Но осталась. Простила. Или сделала вид, что простила — Николай так и не понял.
Была болезнь — воспаление лёгких у Толика, страшное, с высокой температурой и бредом. Они дежурили у его постели по очереди, не спали сутками, молились всем богам, хотя никогда не были религиозными.
Была радость — когда Толик поступил в университет, когда встретил свою будущую жену, когда родился первый внук.
Была обычная, нормальная жизнь. Ни хуже, ни лучше, чем у большинства.
— Помнишь, как мы мечтали о даче? — вдруг спросила Валентина. — Ты даже чертежи рисовал. Двухэтажный домик с террасой, сад, беседка для барбекю.
— Помню, — кивнул Николай. — А потом случился дефолт, и все сбережения превратились в пыль.
— Но мы могли начать заново, — мягко напомнила она. — Могли копить снова. Вместо этого ты решил, что мечта умерла. И я не стала настаивать.
— К чему ты клонишь, Валя? — устало спросил он.
— К тому, что, может быть, проблема не в нашем браке, — она посмотрела ему прямо в глаза. — А в твоей привычке отступать, когда становится трудно. В твоём страхе перед переменами, который ты сейчас пытаешься преодолеть самым деструктивным способом.
Николай отвернулся. Её слова задели за живое, но признать это он не мог.
— Может быть, — неохотно согласился он. — Но это не меняет сути. Я хочу чего-то другого, Валя. Чего-то настоящего.
— А я, значит, ненастоящая? — горько усмехнулась она. — Наша жизнь ненастоящая?
— Не передёргивай, — поморщился он. — Ты прекрасно понимаешь, о чём я.
— Нет, не понимаю, — она покачала головой. — Объясни.
Николай глубоко вздохнул:
— Я хочу… свободы. Возможности выбирать каждый день, как жить, что делать. Без обязательств, без рутины, без…
— Без меня, — закончила она за него.
— Да, — он наконец произнёс это вслух. — Без тебя.
Толик вырос хорошим человеком. Умным, честным, надёжным. Получил образование, нашёл стабильную работу, создал семью. Николай гордился им — и немного завидовал. Его сын знал, чего хотел от жизни, и шёл к своей цели уверенно, без метаний и сомнений.
— В кого он такой целеустремлённый? — часто удивлялся Николай. — Явно не в меня.
— В тебя, — всегда отвечала Валентина. — Просто ты сам этого не замечаешь.
Она всегда видела в нём лучшее. Даже когда он сам не верил в себя. Может, в этом и была её главная ошибка?
— И когда ты собираешься уйти? — спросила Валентина после долгого молчания.
— Не знаю, — Николай потёр лоб. — Я не планировал… Всё получилось спонтанно.
— Спонтанно? — она недоверчиво подняла брови. — После тридцати девяти лет брака ты вдруг спонтанно решил всё бросить?
— Нет, конечно, — он покачал головой. — Я думал об этом… давно. Но не решался сказать.
— И что изменилось сейчас?
— Я же говорил — смерть Игоря. Она… заставила меня задуматься.
Валентина встала, подошла к холодильнику, достала бутылку воды. Руки её слегка дрожали.
— Значит, ты уходишь, — она говорила теперь совершенно спокойно, словно обсуждала прогноз погоды. — Куда? К кому?
— Ни к кому, — быстро ответил Николай. — Я же сказал — могу снять квартиру.
— На что? — она покачала головой. — Твоей пенсии едва хватит на однушку в спальном районе, и то вряд ли. А работать в твоём возрасте и с твоим здоровьем…
— Найду подработку, — упрямо сказал он. — Сторожем, консультантом, неважно.
— И ради этого ты готов всё разрушить? — она посмотрела на него с недоумением. — Ради сомнительной свободы и однокомнатной квартиры на окраине?
— Ты не понимаешь, — он покачал головой.
— Так объясни! — она повысила голос. — Объясни мне, Коля, потому что я действительно не понимаю!
Он молчал, глядя в пол. Что он мог сказать? Как объяснить то, чего не понимал сам?
— Дело не в другой женщине? — вдруг спросила она.
— Что? Нет! — он возмущённо посмотрел на неё. — За кого ты меня принимаешь?
— За человека, который только что заявил, что никогда меня не любил, — она пожала плечами. — Логично предположить, что есть кто-то, кого ты любишь.
— Нет никого, — устало ответил он. — Клянусь тебе.
— Тогда я совсем ничего не понимаю, — она покачала головой.
Они проговорили до рассвета. Николай курил на балконе — впервые за пятнадцать лет, с тех пор как врачи обнаружили у него проблемы с давлением. Валентина несколько раз уходила в спальню, возвращалась с покрасневшими глазами. Но они продолжали говорить.
О прошлом — вспоминая то, что давно забылось. О настоящем — пытаясь понять, где и когда всё пошло не так. О будущем — которое теперь выглядело туманным и неопределённым.
— Я устал от определённости, — объяснял Николай. — От ощущения, что каждый мой день расписан на годы вперёд. Завтрак в восемь, новости в девять, обед в час, сериал в семь, сон в одиннадцать. Мне кажется, я уже умер, и это загробная жизнь — бесконечное повторение одного и того же.
— Но разве это моя вина? — спрашивала Валентина. — Разве я запрещала тебе что-то менять? Заводить друзей, находить увлечения?
— Нет, — признавал он. — Но рядом с тобой… рядом с тобой я всегда чувствовал себя недостаточно хорошим. Недостаточно сильным, смелым, успешным. Ты всегда знала, чего хочешь. Всегда шла к своей цели. А я… плыл по течению. И мне казалось, что ты… разочарована во мне.
— Это неправда, — Валентина качала головой. — Я никогда не была разочарована в тебе, Коля. Может, иногда я злилась, что ты не проявляешь инициативу, что мне приходится всё решать самой. Но разочарована? Никогда.
Под утро, когда за окном начало светлеть, а они, измученные разговором, сидели на кухне с чашками остывшего чая, Николай вдруг спросил:
— А ты? Ты любила меня все эти годы?
Валентина долго молчала, глядя в окно на просыпающийся город.
— Я думала, что да, — наконец произнесла она. — Но теперь не знаю. Может быть, это тоже была привычка. Удобная, безопасная. Может быть, я просто боялась остаться одна.
Николай кивнул. Странно, но её признание не задело его. Напротив, он почувствовал что-то вроде облегчения.
— И что теперь? — спросил он.
— Не знаю, — она пожала плечами. — Может, нам действительно стоит пожить отдельно. Не разводиться — пока, — а просто… дать друг другу пространство. Посмотреть, что из этого выйдет.
— Я мог бы пожить у Семёна первое время, — предложил Николай. — Он давно звал к себе на дачу — говорит, одному скучно, да и по хозяйству помощь нужна.
— Хорошо, — кивнула Валентина. — А я… я, пожалуй, съезжу к сестре в Тверь. Давно собиралась, да всё откладывала.
Они замолчали. За окном уже совсем рассвело. Новый день — первый день их новой, отдельной жизни.
— Знаешь, что самое странное? — вдруг сказала Валентина. — Я почти сорок лет боялась этого разговора. Думала, если мы когда-нибудь скажем друг другу правду, это будет конец. Катастрофа. А сейчас чувствую только… облегчение.
— Я тоже, — признался Николай. — Как будто камень с души упал.
Они посмотрели друг на друга — пожилые, уставшие люди, прожившие бок о бок почти всю жизнь. Чужие? Родные? Они сами ещё не знали.
— Я позвоню Толе, — сказала Валентина. — Скажу, что мы уезжаем. Оба. Перенесём встречу на другой раз.
— Да, — кивнул Николай. — Пожалуй, так будет лучше.
Он поднялся, собираясь идти собирать вещи, но вдруг остановился в дверях.
— Валя, — позвал он, и она подняла на него глаза. — Я соврал тебе вчера.
— О чём? — она напряглась.
— Когда сказал, что никогда тебя не любил, — он говорил тихо, но твёрдо. — Это неправда. Я любил тебя. По-своему, неумело, но любил. Просто со временем… забыл, как это — любить. И решил, что никогда не умел.
Она долго смотрела на него, потом едва заметно кивнула:
— Спасибо, что сказал.
Он ещё постоял в дверях, словно хотел добавить что-то ещё, но передумал и вышел.
Валентина осталась одна на кухне. Она чувствовала себя странно опустошённой — и одновременно свободной. Впереди была неизвестность, и это пугало. Но, может быть, в неизвестности и был тот самый шанс — начать всё заново. Не вместе — но и не врозь. Просто иначе.
За окном начинался новый день. Солнце поднималось над городом, окрашивая крыши домов в золотистый цвет. Где-то за стеной заиграло радио — незнакомая, но приятная мелодия. Валентина прислушалась, потом встала и начала собираться. У неё было много дел.
