От этого и надо плясать. Даже теперь женщина её возраста (Харите приблизительно 42-43 года, Алиса Фрейндлих постарше), одетая «смело и не по летам» не вызывает особенного восторга, а уж в XIX веке правила были весьма чёткими.
Например, существовали цвета, какие не полагалось носить зрелым дамам – алый и оттенки розового, а также светлые тона. Последние предназначались юным девицам.
Вот фраза уже из чеховской пьесы: «Ей хочется жить, любить, носить светлые кофточки, а мне уже двадцать пять лет, и я постоянно напоминаю ей, что она уже не молода». Не-при-лич-но!
Правильные цвета – тёмно-синий, бордо, коричневый. Ровно так же порицались глубокие декольте и оголение рук выше локтя у немолодых, пусть даже и сохранивших статность, женщин. В тематическом блоге я обнаружила прототип одного из кино-платьев Огудаловой-старшей.
Претенциозный наряд с отделкой для юной особы… Действительно, чересчур. Но только в одной сцене. В остальных мадам Огудалова облачена «по летам».
Алиса Фрейндлих, эта настоящая питерская интеллигентка, сделала Огудалову-старшую не столько молодящейся провинциальной фифой, торгующей дочерями, сколько несчастной тёткой, у которой не сложился пасьянс судьбы. Посмотрите на выражения её лица — тревога, печаль, забота. Глаза!
Из жадного и равнодушного создания, которому лишь бы сбыть Ларису, как она сбыла тех, старших девочек, Харита Игнатьевна превратилась в чувствительную мать, и ей реально жаль своих бессчастных красавиц, особенно лучшую, младшую, куколку… Фрейндлих подаёт реплики точно по тексту – но «как»!
Если посмотреть другие постановки «Бесприданницы» — да хоть знаменитый фильм Якова Протазанова 1936 года, всегда будет один и тот же вариант: Огудалова, как «мадам» в «заведении».
В рязановской экранизации это – грустная вдова, изображающая веселье и не умеющая устроить нормальную жизнь, ни себе, ни детям. Читается, как она растерялась после смерти мужа. В одном из фрагментов кинофильме нам дают понять, что Лариса – из благородных.
Надгробный памятник: Дмитрий Огудалов – отец Ларисы – потомственный дворянин. Во времена Островского эти нюансы читались сходу, равно как дворянское происхождение Карандышева и Паратова («блестящий барин»).
Например, фраза «…барышня хорошенькая, играет на разных инструментах, поет, обращение свободное, оно и тянет» — барышня в те годы — это непременно дворянская дочка, равно как барчук – сын дворянина. А вот в 1980-х уже требовалась расшифровка.
Смотрим дату смерти отца – 1874-й, прожил всего 38 лет! То есть в 99 из 100 скончался от удара, как тогда называли инфаркт / инсульт, хотя, мог простудиться и умереть или упасть с лошади.
Так или иначе, Харита, которой было примерно столько же, осталась с тремя хорошенькими бесприданницами на руках. Как ей себя вести? Работать, как иной раз пишут неумные комментаторы? А где?
В XIX веке у женщины было крайне мало шансов куда-то пристроиться. Но вернёмся к роли, которая оказалась шире сценического типажа. Харита-Фрейндлих, в отличие от Хариты из пьесы, реально страдает, что ничего не может дать Ларисе, кроме унижения. Мол, сама измучилась. Её взгляд направлен не вовне, а вглубь себя.
Каждая фраза – через глубокий вздох. Она искренне сочувствует любви Паратова и Ларисы. Точнее – этой всепожирающей страсти. Мать как бы ставит себя на место своей дочери, восторгаясь этим барином в белом костюме и – презирая серую мышь – Карандышева.
Возможно, в её жизни тоже был такой Сергей Сергеич, а замуж выдали за другого. Но всё это начинает «играть», искриться и — блистать лишь у Алисы Фрейндлих. Так, что даже молодёжное платье не смотрится смешно и вульгарно.
