Андрей, это моя квартира. Я купила ее за три года до нашей свадьбы — напомнила жена

— Андрей, так больше не может продолжаться. Нам нужно поговорить о твоей маме.

Маша произнесла это тихо, почти безэмоционально, но внутри у нее все клокотало. Она стояла посреди своей кухни, в своей квартире, и чувствовала себя чужой. Андрей, только что вошедший с работы, даже не успел снять ботинки. Он замер в коридоре, его лицо мгновенно стало усталым и напряженным.

— Маш, что опять случилось? Я только порог переступил.

— Случилось то, что происходит последние три недели, — Маша скрестила руки на груди. — Сегодня Нина Петровна выбросила мой фикус.

Андрей непонимающе моргнул.

— Какой фикус?

— Тот, что стоял на подоконнике в спальне! Который я растила из маленького отростка пять лет. Она сказала, что он «собирает пыль» и «создает плохую энергию». И просто выставила его на лестничную клетку. Я нашла его вечером, когда возвращалась с работы. Листья уже пожухли от сквозняка.

Андрей тяжело вздохнул и провел рукой по волосам. Он прошел на кухню, обогнув жену, и налил себе стакан воды.

— Маш, ну я поговорю с ней. Она же не со зла. Наверное, просто… хотела как лучше.

— «Хотела как лучше» — это девиз ее визита, — отрезала Маша. Голос ее дрогнул. — Она «хотела как лучше», когда переложила все мои специи в одинаковые баночки без подписей, и я вчера вместо паприки насыпала в курицу чили? Она «хотела как лучше», когда объясняла мне, что гладить твои рубашки нужно при другой температуре, потому что я их «пересушиваю»? Или когда она сегодня утром громко сетовала, что мы спим до девяти в мой единственный выходной, потому что «вставать надо с солнышком»?

Маша говорила все быстрее, чувствуя, как подступает к горлу обида. Она сама настояла, чтобы свекровь после плановой операции на колене пожила у них. Квартира у Нины Петровны была на пятом этаже без лифта, а Машина — на втором, да и просторнее. Казалось, это логично и правильно — помочь близкому человеку. Первую неделю все было относительно мирно. Нина Петровна, опираясь на трость, передвигалась мало, в основном читала или смотрела телевизор. Маша готовила ей диетические супы, следила, чтобы та вовремя принимала лекарства, терпеливо выслушивала истории о соседях.

Но как только Нине Петровне стало лучше, начался тихий, изматывающий террор. Это не было открытое хозяйничанье с перестановкой мебели, которое Маша сразу бы пресекла. Нет, свекровь действовала тоньше. Она была как вода, просачивающаяся в самые мелкие щели их с Андреем быта, их отношений, их личного пространства.

Ее оружием были непрошеные советы, вздохи, многозначительные взгляды и фразы, начинающиеся с «А вот мы в наше время…» или «Андрюшенька так любит, когда…». Она не командовала, она «делилась опытом». Она не критиковала, она «беспокоилась».

— Она моя мама, Маша. Она пожилой человек. Просто у нее такой характер. Потерпи немного, скоро она совсем оправится и вернется к себе, — Андрей смотрел на жену умоляющим взглядом.

— Андрей, это моя квартира. Я купила ее за три года до нашей свадьбы. Я вложила в нее всю себя. Каждая вазочка, каждая подушка, каждый цветок — это мой выбор. Я не хочу терпеть. Я хочу приходить домой и отдыхать, а не готовиться к очередной проверке на звание «хорошей хозяйки».

— Никто тебя не проверяет, ты преувеличиваешь.

— Преувеличиваю? — Маша горько усмехнулась. — Хорошо. А помнишь, на прошлой неделе я купила дорогой сыр, с голубой плесенью? Я хотела сделать нам с тобой красивый ужин в пятницу. А когда открыла холодильник, сыра не было. Знаешь, что сказала твоя мама? Что он «испортился, весь в плесени был», и она его выбросила, чтобы мы не отравились. Она сказала это с такой заботой в голосе, Андрей! С такой искренней тревогой за наше здоровье!

Андрей молчал. Он помнил этот эпизод. Он тогда тоже пытался все свести к шутке, мол, мама не разбирается в деликатесах. Но Маше было не до смеха.

— Дело не в фикусе и не в сыре, — уже спокойнее продолжила Маша. — Дело в том, что она не видит меня. Для нее я просто функция при ее сыне. Приложение, которое должно работать по ее правилам. И самое страшное, что ты, кажется, этого не замечаешь. Или не хочешь замечать.

— Маша, это неправда. Я люблю тебя. И маму я тоже люблю. Я не могу просто… выбрать чью-то сторону.

— А никто и не просит выбирать! — воскликнула она. — Я прошу защитить нашу семью. Нас с тобой! От постоянного вмешательства. Ты — ее сын, только ты можешь с ней поговорить так, чтобы она поняла.

— Я поговорю, — твердо пообещал Андрей. — Завтра утром. Серьезно поговорю.

Маша посмотрела на него долгим взглядом. Ей так хотелось верить, но что-то внутри уже сломалось. Она молча развернулась и пошла в спальню, оставив на кухонном столе спасенный, но уже умирающий фикус.

На следующее утро Андрей действительно попытался поговорить с матерью. Маша слышала их приглушенные голоса из кухни, пока делала кофе. Она не могла разобрать слов, но интонации говорили сами за себя. Сначала спокойный, увещевающий тон Андрея, потом — обиженный, дребезжащий голос Нины Петровны, который несколько раз срывался на жалобные ноты.

Через десять минут Андрей вошел на кухню. Вид у него был измученный.

— Ну что? — спросила Маша, не поворачиваясь.

— Поговорил. Она очень расстроилась. Сказала, что мы ее не ценим, что она нам в тягость. Сказала, что просто хотела помочь, а ее выставляют монстром. Чуть не расплакалась.

Маша медленно обернулась.

— И это все? Это результат вашего «серьезного разговора»? Она расстроилась?

— Маш, а что ты хотела? Чтобы я накричал на нее? Сказал: «Мама, собирай вещи и уезжай»? Она же после операции, ей нельзя волноваться.

— Я хотела, чтобы ты донес до нее простую мысль: это наш дом, и мы живем здесь по своим правилам. Что ее помощь — это хорошо, но ее контроль — это плохо. Что выбрасывать мои вещи, даже если это старый цветок, — недопустимо. Ты это ей сказал?

Андрей отвел взгляд.

— Я сказал, что нам бы хотелось больше самостоятельности. Что ты у меня взрослая и сама со всем справляешься.

— «Хотелось бы», — передразнила Маша. — Какая обтекаемая, удобная формулировка. Чтобы никого не обидеть. Особенно маму.

В кухню, деликатно постучав, вошла Нина Петровна. Глаза у нее были красные, в руках она держала свою трость. Она не смотрела на Машу, ее взгляд был устремлен куда-то в пол.

— Андрюшенька, я, наверное, сегодня домой поеду, — произнесла она тихим, страдальческим голосом. — Вызову такси. Не хочу вам мешать. Раз я такая обуза…

Андрей тут же подскочил к ней.

— Мама, ну что ты такое говоришь! Никакая ты не обуза! Никуда ты не поедешь. Маша просто… она устала на работе, вот и погорячилась. Правда, Машенька?

Он посмотрел на жену с отчаянной мольбой. Это был театр. Дешевый, предсказуемый театр, в котором ей отводилась роль злой невестки, обидевшей бедную, больную свекровь. А ее муж, ее любимый человек, вместо того чтобы быть ее союзником, становился режиссером этого спектакля.

Маша почувствовала, как внутри что-то леденеет. Она сделала глоток остывшего кофе.

— Нина Петровна, — сказала она ровно, глядя прямо на свекровь. — Никто вас не выгоняет. Но я бы хотела, чтобы вы уважали мой дом и мои вещи.

Нина Петровна вскинула на нее глаза, полные слез и праведного негодования.

— Да разве ж я не уважаю, деточка? Я пылинки с вас сдуваю! Ночей не сплю, все думаю, как вам лучше сделать! А оказывается, я только мешаю…

Она картинно прижала руку к сердцу. Андрей начал суетиться, усаживать ее на стул, предлагать воды. Маша молча наблюдала за этой сценой. Она поняла, что проиграла. Не свекрови. Мужу.

Следующие дни превратились в тягучий кошмар. Нина Петровна затаилась. Она больше не давала советов и не делала замечаний. Она просто молча и с укором смотрела. Сидела в своем кресле, как памятник несправедливо обиженной добродетели, и тяжело вздыхала каждый раз, когда Маша проходила мимо. Она демонстративно отказывалась от еды, которую готовила Маша, говоря, что у нее «нет аппетита», а потом Маша заставала ее на кухне, поспешно жующей хлеб с колбасой, которую ей тайком приносил Андрей.

Атмосфера в квартире стала невыносимой. Воздух был таким густым от невысказанных обид и пассивной агрессии, что его, казалось, можно было резать ножом. Андрей стал задерживаться на работе. Он избегал оставаться с Машей наедине, потому что любой разговор неизбежно сводился к его матери. Он ходил с вечно виноватым видом, разрываясь между долгом сына и любовью к жене.

Маша чувствовала, как теряет не только покой, но и себя. Она стала нервной, раздражительной. Ее работа, которую она обожала — создание красивых садов и парковых зон, — перестала приносить радость. Она смотрела на эскизы и не могла сосредоточиться, думая о том, какой еще сюрприз ждет ее дома.

Развязка наступила через неделю, в субботу. У Маши был сложный проект, который нужно было срочно закончить. Она предупредила Андрея и Нину Петровну, что весь день будет работать в гостиной и попросила ее не беспокоить. Она разложила на большом столе ватманы, чертежи, образцы материалов.

Она работала несколько часов, полностью погрузившись в процесс. В какой-то момент ей понадобился стакан воды. Она вышла на кухню и замерла на пороге.

Нина Петровна стояла у плиты и что-то готовила. Это само по себе было странно — после разговора она не подходила к плите. Но не это поразило Машу. Свекровь, видимо, что-то пролила на пол и теперь, вместо того чтобы взять тряпку, подтерла лужу… одним из Машиных эскизов. Это был не основной чертеж, а один из черновых набросков, но он был ей дорог.

Маша смотрела, как Нина Петровна скомкала мокрую, испачканную бумагу и направилась к мусорному ведру.

— Что вы делаете? — голос Маши был тихим, но в нем звенел металл.

Нина Петровна вздрогнула и обернулась. На ее лице промелькнуло что-то похожее на злорадство, но тут же сменилось привычной маской невинности.

— Машенька, ты меня напугала. Да вот, супчик Андрюшеньке решила сварить, куриный. А то ты все работаешь, бедный мальчик голодный ходит. Тут вот вода выплеснулась, а под рукой какая-то бумажка ненужная лежала…

«Ненужная бумажка».

В этот момент Маша поняла, что это было сделано намеренно. Это была мелкая, подлая месть. Демонстрация того, что ее работа, ее увлечения, ее жизнь — все это «ненужные бумажки» по сравнению с «куриным супчиком для Андрюшеньки».

Она не стала кричать. Она молча развернулась, вошла в гостиную, где на диване с телефоном сидел Андрей, и остановилась перед ним.

— Андрей. Твоя мама только что вытерла пол моим эскизом.

Андрей оторвался от телефона.

— В смысле? Каким эскизом?

— Тем, над которым я работала. Она сказала, что это «ненужная бумажка».

Андрей нахмурился, встал и пошел на кухню. Маша пошла за ним.

— Мам, ты зачем Машины бумаги взяла? — спросил он, стараясь говорить спокойно.

Нина Петровна всплеснула руками.

— Сынок, да я же не знала! Она просто лежала на краю стола. Я думала, это мусор! Откуда мне знать, что у вас тут важные документы где попало валяются? Я же как лучше хотела, чистоту навести…

И снова это «как лучше».

Маша посмотрела на мужа. Она ждала. Ждала, что он наконец-то взорвется. Что он скажет: «Мама, хватит! Это уже переходит все границы!». Что он повернется к Маше и скажет: «Прости, дорогая, я сейчас все решу».

Но Андрей сделал то, чего она боялась больше всего. Он снова попытался стать миротворцем.

— Маш, ну видишь, она же не специально, — сказал он примирительно. — Это случайность. Мам, ты в следующий раз просто спрашивай, ладно?

Случайность.

Вот оно. Ключевое слово. Он снова выбрал самый простой путь. Не поверить жене, а списать все на несчастный случай, чтобы не вступать в конфликт с матерью. Он обесценил ее чувства, ее работу, ее правоту.

Маша почувствовала, как внутри нее что-то обрывается. Последняя ниточка надежды.

Она посмотрела сначала на испуганно-праведное лицо свекрови, потом на умоляющее и растерянное лицо мужа. И заговорила. Спокойно, четко, без истерики.

— Я же квартиру купила до свадьбы. Помнишь, Андрей? Это моя территория. Мое пространство. Я терпела три недели. Я просила, я объясняла, я ждала. Я ждала, что ты будешь на моей стороне. Не против своей матери, а за нашу семью. Но ты не можешь. Или не хочешь. Поэтому я больше не прошу. Я требую.

Она сделала паузу, набирая в легкие воздух.

— Почему твоя мать тут начинает командовать? Я больше этого не потерплю. Либо она уезжает сегодня же, либо…

Андрей замер.

— Либо что, Маша? Ты меня шантажируешь?

— Нет, — твердо ответила она. — Я ставлю тебя перед фактом. Я не буду жить в одном доме с человеком, который меня не уважает и планомерно разрушает мою жизнь. И я не буду жить с мужем, который позволяет этому происходить. Так что да, либо она уезжает, либо вы уезжаете вместе. Выгоню на раз. И не посмотрю ни на что.

Она осадила мужа этим холодным, безжалостным тоном. Впервые за все это время она увидела на его лице не растерянность, а страх. И обиду.

— Ты… ты выгоняешь мою мать? Больного человека? И меня? — прошептал он.

Нина Петровна ахнула и схватилась за сердце. Классика жанра. Но Машу это уже не трогало.

— Я защищаю себя и свой дом, — отрезала она. — У вас есть время до вечера, чтобы собрать вещи. Такси я вызову сама.

Она развернулась и ушла в спальню, плотно закрыв за собой дверь. Она не слышала, что происходило дальше. Она села на край кровати и уставилась в одну точку. Она не плакала. Внутри была звенящая, холодная пустота.

Вечером, когда она вышла из спальни, в квартире было тихо. Вещей Нины Петровны и Андрея не было. На кухонном столе лежала записка, написанная почерком мужа: «Я отвез маму домой. Мне нужно подумать. Я пока поживу у нее».

Маша скомкала записку и выбросила в то же мусорное ведро, где лежал ее испорченный эскиз.

Она медленно обошла свою квартиру. Свою тихую, пустую квартиру. Она выиграла. Она отстояла свои границы. Она избавилась от источника раздражения. Но радости не было. Было только оглушительное, всепоглощающее одиночество. Она села в кресло в гостиной, где еще утром лежали ее чертежи, полные планов и надежд. Теперь на столе не было ничего. Как и в ее будущем с Андреем. Она победила в битве за квартиру, но, кажется, проиграла войну за свою семью.

Оцените статью
Андрей, это моя квартира. Я купила ее за три года до нашей свадьбы — напомнила жена
Как Андрей Кончаловский «Сибириадой» Запад удивлял: боялись, что все уйдут из зала