24 июня на Ваганьковском кладбище похоронили Валентину Талызину — одну из самых бескомпромиссных актрис.
Бескомпромиссных, впрочем, в нерабочее время.
Ведь если Нонна Мордюкова разговаривала только через оператора и дралась с Никитой Михалковым на съемочной площадке (и за пределами) «Родни» в Днепропетровске, если Людмила Гурченко строила Евгения Гинзбурга и сорвала съемки «Рецепта ее молодости», а фронтовика Петра Тодоровского и вовсе довела до тряски на съемках «Любимой женщины механика Гаврилова» («Дам ей по голове и сяду!»),
если Наталья Гундарева издевалась над «актерским сынком» Константином Райкиным на съемках «Труффальдино из Бергамо», то Валентина Илларионовна, несмотря на скрытый норов амазонки, такими закидонами не славилась.
Талызина — при всей опережающей репутации сибирской правду-матку-рубки — умела играть в пас. Изящно, тонко, самоотреченно. Так, чтобы звездой сцены и фильма в целом всегда казался партнер: будь то Леонид Куравлев («Афоня»), Михаил Кононов («Большая перемена») или Евгений Евстигнеев («Зигзаг удачи»). Не выпячиваться, не рисоваться и не наигрывать. А просто работать на командный результат, как дал установку режиссер.
Мало кто из артистов владеет уникальным, в том числе и для каждого простого смертного, даром — смирения гордыни. Для этого (согбенные старцы всю жизнь молятся в затворе, скитах, пустынях, и пещерах, на морских островах и в каменных расселинах) корифеи театральных вузов с порога выжигают в каждом начинающем артисте намеки на звездунизм.
Делают прививку легкой неполноценности. Это не совсем унижение, — но очень близко к тому. Скажем так: христианское самобичевание в максимальной концентрации.
И все же очень и очень не многим — пример Никиты Кологривого и других, слишком именитых артистов, и даже худруков академических театров, не будем показывать пальцем в сторону Камергерского — в итоге удается этим искусством все же овладеть. Слишком приятен и заразителен на вкус успех. Слишком специфична среда (тут см. «Театральный роман»).
Вот Талызина умела.
Чтобы это почувствовать и в целом понять, каков был потенциал актрисы, достаточно посмотреть лишь одну сцену. Всего лишь одну. Гениальную. Любимую и важнейшую. Возможно, одну из лучших сцен советского русского кино. Не Тарковский, не Эйзенштейн, не Авербах, не Балабанов и даже не Сарик Андреасян.
Это совсем небольшой эпизод из «Зигзага удачи» Эльдара Рязанова (ему тогда было 40, но уже все понимал). Первая встреча директора автобазы Калачева и ищущей любви который год Алевтины, приемщицы фотоателье.
Это антисвидание. Встреча двух противоположностей. И одновременно слияние двух одиноких душ. Парадоксально созависимых. Чистая феерия. Наслаждение каждым взглядом, вздохом, интонацией, фразой.
Как надо принимать и фибрами ощущать тяжесть бремени неэталонной внешности.
Как надо чувствовать безысходность отчаяния обустроить судьбу («А у меня нет больше сил женихов выискивать», — сетует мать Алевтины).
Как надо предвосхищать стыд быть непринятым/неприятным — это чудовищно унизительное чувство доставлять неудобство внешностью.
Как надо понимать невыносимую карму бытия фриком, чтобы сыграть такое.
Так сыграть.
Шарм и обаяние «некрасивости» (Талызина) против цинично рыночного подхода к так называемому браку (Евстигнеев) — пожалуй, органичнее и точнее под такую экзотическую задачу подобрать актеров было невозможно. И гений Рязанова в том числе в этом.
Эксклюзивность альтернативно прекрасной внешности он поместил в один кадр, но в двух разных людях. Которые наверняка догадывались, почему такую задачу поставили именно им, а не Василию Лановому и Нине Масловой, например.
(Тут стоит отметить, что вообще-то Валентина весьма привлекательная девушка, к тому же молодая, в «Зигзаге» ей всего 33, — но именно тогда, за девять лет до «Служебного романа», Рязанов решил обкатать операцию «преображение», которую потом в образе Калугиной блестяще выдаст Алиса Фрейндлих, нижней частью лица похожая на Талызину, не зря в «Зигзаге» Рязанов изначально хотел видеть именно ее)
Если коротко: герои в ходе рандеву разочаровываются друг в друге, а затем и в жизни, видимо, уже окончательно, в режиме live — реального времени. Будто Талызина и Евстигнеев только что впервые увиделись и поняли, что второй раз не встретятся никогда.
«А я уж не знаю, когда и выберусь-то. Работа у меня беспокойная».
Все это на глазах у родителей.
Все это в возрасте «старородящей».
Все это для них, конечно, не в первый раз.
Все это без надежды на чудо (ну ладно, спойлер — там хэппи-энд впереди, тут спасибо сценаристу Эмилю Брагинскому).
Какой позор. Какая боль унижения, особенно для взрослого человека, который обжегся столько раз, что приходит на все эти «встречи» по инерции. И, что страшнее всего, приходит уже даже не для себя, а для родителей.
Какой ужас, когда стыд — вообще, единственное, что объединяет и держит в помещении.
Обоюдное безвозвратное разочарование, которое и скрыть невозможно, и показать стыдно. Сын металлиста и фрезеровщицы, слесарь горьковского завода «Красная Этна» (мемориальная плита на фасаде) Евстигнеев, уже товарищ Дынин и инженер Гарин, но еще не Парамоша, Беглов и Преображенский, — да, курс Массальского, но такому вообще-то не учат — передает весь спектр чувств только глазами.
На четвертьтонах. Тройной складкой между надбровной дугой и лицевой костью. Росчерком брови. Мерцанием морщин на лбу, в которых отзывается внутренняя боль безнадеги.
В этом неуловимом и, разумеется, незаслуженном Алевтиной движении — приговор тому, что и не успело, и не имело шансов зародиться. Приговор всей личной жизни героини. И она, глядя в глаза ему, это понимает без единого слова. И зеркалит неуловимой ухмылкой тоски. Без намека на обиду.
И тут самое важное.
Вся эта неповторимая сцена — не смакуемая на потребу и не ради выбивания дешевой слезы, как в нынешних травмокультивирующих сериалах («Триггер», «Между нами химия», «Фарма», «Она такая классная» и прочие примитивно «страдательные»), а естественная, неуклюжая, лишняя, невыговариваемая и необъяснимая неловкость момента, тяжесть стыда, несуразность угловатости и каверзность (хотя что тут, казалось бы?) нестыковки — родившиеся между двумя безраздельно чужими людьми именно в тот момент, когда пошел «мотор».
Это фактически мокьюментари про Евстигнеева и Талызину, а не Калачева и Алевтину, которое снял Рязанов, хитро не предупредив.
Это даже не живое кино, это живая жизнь. И всего лишь пятая, не считая телеспектаклей, роль Талызиной на тот момент.
Ритуал СМОТРИНЫ для одинокой женщины (даже проститутки в ряд на Ленинградском шоссе выглядели счастливее и с большим достоинством), где мать (не путать с сутенершей) готова на все, лишь бы пристроить дочь. Кому? Зачем? И не от отчаяния, чтобы вылезти из ямы нищеты и долгов, как в «Шутниках» Островского.
А просто кому попало — облезлому мухомору, который почему-то считает себя завидным женихом. Только отец Алевтины (Виктор Шульгин) все понимает с первого взгляда и потому демонстративно вроде бы читает «Красную звезду», а потом выставляет директора автобазы за дверь.
«Не понравилась» — каково это вообще чувствовать молодой женщине? Да и любой другой тоже. И какой уровень обнажения надо суметь выдать, чтоб показать подобное.
Когда стыдно перед всеми — чужим человеком, родителями, собой и собственным имманентным несовершенством. Когда прячешь глаза и больше всего хочешь провалиться и вытереть позор из памяти. Зачем это здесь. Почему это случилось. Как.
Все в коротком, трехминутном и как будто «комедийном» эпизоде.
Как они умели это играть?
Почему такому больше не учат?
Или учат, но без толку?
Есть робкая надежда, что внучка Валентины Илларионовны продолжит путь.
Но для того, чтобы нагнать бабушку, кажется, потребуется целая жизнь.
Может быть, даже не одна.
