— Ты либо переводишь двести тысяч прямо сейчас, либо этот Новый год я встречаю не в этом склепе, а за стенкой. У Жанны. У неё, кстати, оливье без яблока, как я люблю, и характер не такой тяжелый.
Олег с грохотом опустил на обувницу связку ключей. Звук вышел тяжелый, металлический, словно упала не связка от квартиры и гаража, а гильотина.
Лиза стояла в дверном проеме кухни, вытирая руки бумажным полотенцем. Она смотрела на мужа не со страхом, как он, вероятно, рассчитывал, а с тем усталым любопытством, с каким смотрят на внезапно забарахливший, но еще надежный холодильник.
— У Жанны, значит, — медленно повторила она. — Это у той, у которой муж второй год на вахте, а балкон завален коробками из-под обуви?
— Не передергивай. Жанна — женщина душевная. А ты… Ты стала черствой, Лизавета. Мать болеет. Ей нужен этот санаторий. «Сосновый бор», кардиология, процедуры. Путевка горит. Если ты сейчас зажмешь деньги, я тебе этого не прощу.
Олег был грузным, но крепким мужчиной сорока пяти лет. В его внешности всегда сквозила какая-то медвежья, давящая сила: широкая шея, коротко стриженный затылок, на котором кожа собиралась в тугие складки, когда он злился. Сейчас складки налились кровью. Он блефовал. Лиза чувствовала это кожей, тем самым шестым чувством, которое вырабатывается за пятнадцать лет брака с человеком, считающим себя хитрее всех.
— Двести тысяч, Олег, — тихо сказала Лиза, комкая полотенце. — Это наши накопления на ремонт ванной. Плитка уже заказана.
— Плитка подождет! — рявкнул он, натягивая ботинок. Шнурки трещали под его пальцами. — А здоровье матери — нет. У неё давление двести на сто. Врач сказал: нужен воздух и покой. Я нашел место, договорился. Нужно оплатить до вечера.
Именно тогда он и произнес ту самую фразу, чеканя каждое слово, глядя ей прямо в переносицу:
— Если не оплатишь маме санаторий на Новый Год, то я уйду отмечать к соседке.
Лиза молчала. В коридоре повисла тишина, нарушаемая лишь тиканьем старых настенных часов.
— Ну? — Олег выпрямился, уже в одном ботинке. — Я не шучу, Лиз. Мне надоело твое крохоборство. Ты на всем экономишь, а сама сидишь на мешке с деньгами. Мать — это святое.
— Хорошо, — кивнула Лиза. — Иди.
Олег замер. Его лицо, заготовленное для победной ухмылки, дрогнуло.
— Что?
— Иди к Жанне, говорю. Прямо сейчас. Ботинок второй надень только, а то в подъезде сквозняк.
Олег сощурился. Это было не по сценарию. Он привык, что Лиза — женщина рассудительная, бухгалтер по натуре и по профессии, которая всегда выбирает «худой мир». Он знал, что она боится одиночества, боится пересудов, боится разрушить то, что они строили годами.
Но он не знал одного: Лиза видела выписку с его кредитной карты два дня назад. Случайно. Уведомление всплыло на планшете, который он забыл разблокированным на диване. Там не было аптек. Там были транзакции из букмекерской конторы и магазина автозапчастей.
— Ты меня выгоняешь? — голос Олега стал тише, опаснее.
— Нет, я просто не держу. Раз у тебя ультиматум, то вот мой ответ. Денег на санаторий не будет. Потому что никакого санатория нет.
Олег покраснел так густо, что стало видно сетку капилляров на щеках.
— Ты… ты что несешь? Мать болеет!
— Галина Петровна болеет, да. Артритом. Ей ходить больно, а не сердцем маяться. И «Сосновый бор», Олег, закрыт на реконструкцию с ноября. Я там корпоратив новогодний хотела заказать для наших логистов.
Олег застыл. В его глазах, обычно уверенных и наглых, мелькнула паника загнанного зверя. Но лишь на секунду. Он тут же перегруппировался.
— Значит, другой санаторий! Я перепутал название! «Еловые дали», какая разница! Ты просто ищешь повод не давать деньги. Жадность тебя сгубит, Лиза.
Он резко обулся, схватил куртку и рванул дверь.
— Я серьезно! Я ухожу к Жанне. Не жди меня к столу. И вообще… подумай над своим поведением. Может, к утру поумнеешь.
Дверь захлопнулась. Замок щелкнул.
Лиза осталась одна в полутемном коридоре. Ей не хотелось плакать. Ей хотелось вымыть пол. С хлоркой.
Она прошла на кухню, налила себе воды. Руки не дрожали. Странно, но она чувствовала облегчение, словно нарыв, зревший месяцами, наконец-то вскрылся. Олег в последнее время был сам не свой: дерганый, прятал телефон, пропадал по вечерам якобы на «объектах» (он руководил бригадой отделочников).
Лиза достала телефон и набрала номер свекрови.
— Алло, Галина Петровна? С наступающим вас.
— Лизонька! — голос свекрови звучал бодро, на фоне шкварчало масло. — И тебя, деточка. А я тут котлеты кручу, Олег же обещал заехать, привезти ящик мандаринов. Вы во сколько будете завтра? Я холодец разобрала уже.
Лиза прикрыла глаза. Галина Петровна была женщиной сложной, властной, но прямой, как рельса. Врать она не умела и интриг не плела. Если ей что-то не нравилось, она говорила это в лицо. Никаких «санаториев» она не планировала.
— Галина Петровна, Олега не будет. И мандаринов тоже.
— Это как? Запил, что ли? — голос свекрови мгновенно стал стальным. Она знала грехи сына лучше, чем кто-либо.
— Хуже. Он ушел к соседке. Сказал, что я ему денег на ваше лечение не дала. Двести тысяч требовал.
На том конце повисла пауза. Слышно было только, как шипит масло на сковороде.
— На какое лечение? — наконец спросила Галина Петровна, и в её голосе зазвенел металл. — У меня, тьфу-тьфу, давление как у космонавта последнюю неделю. Он что, совсем берега попутал?
— Говорит, в «Сосновый бор» вас отправить хотел.
— В «Бор»? Да я терпеть не могу казенные подушки! Лиза, слушай меня внимательно. Ни копейки ему не давай. Он три дня назад у меня пятьдесят тысяч занял, сказал — на резину зимнюю. Я ему, дура старая, с гробовых отдала.
Лиза усмехнулась. Пазл складывался. Зимнюю резину Олег купил еще в октябре, она сама видела чеки. Значит, деньги уходят в никуда. И суммы растут.
— Галина Петровна, я к вам сейчас приеду. Можно? Не хочу дома одна сидеть.
— Нужно! Такси вызывай, я оплачу. И захвати ту наливку, что мы осенью делали. Устроим ему «санаторий».
Тем временем Олег сидел на кухне у Жанны.
Квартира Жанны была полной противоположностью их с Лизой жилья. У Лизы — минимализм, бежевые тона, чистота до скрипа. У Жанны — хаос. На столе вперемешку стояли лаки для ногтей, недоеденный бутерброд с колбасой, пепельница и ноутбук. Пахло сладкими духами и кошачьим кормом.
Жанна, женщина яркая, с копной черных кудрей и в обтягивающем велюровом костюме цвета фуксии, курила тонкую сигарету, стряхивая пепел в чашку с кофейной гущей.
— Ну и что ты приперся? — спросила она беззлобно, но и без особой радости. — Денег принес?
— Погоди ты с деньгами, — буркнул Олег, наливая себе коньяк из пузатой бутылки. — Лиза заартачилась. В позу встала. Но это ненадолго. Она без меня — ноль без палочки. К вечеру приползет, переведет.
— Олег, — Жанна выпустила дым в потолок. — Ты мне эту сказку про «приползет» вторую неделю лечишь. Мне долг закрывать надо. Мой Виталик вернется с вахты через три дня. Если он узнает, что я его машину в залог оставила, чтобы твои долги по покеру перекрыть, он нас обоих на ремни пустит. Ты понимаешь это?
Олег поморщился.
— Не ори. Решу я вопрос. Я ей сказал, что к тебе ушел. Для острастки.
Жанна поперхнулась дымом.
— Ты чего сказал? Что ко мне ушел? Ты больной? Мне проблемы с соседкой нужны? Мы с ней на одной лестничной клетке живем! Мне соль у кого занимать, если что?
— Да успокойся. Она испугается, что брак рушится, и раскошелится. Это психология, Жанка. Бабы за штаны держатся.
— Это ты — штаны, Олег. Причем дырявые, — Жанна затушила сигарету с такой силой, что окурок сломался. — Ты мне обещал двести штук сегодня. Чтобы я выкупила ПТС. Если нет денег — вали отсюда. Мне этот цирк с твоим переездом не нужен.
В дверь позвонили.
Олег вздрогнул. Жанна метнула на него злобный взгляд и пошла открывать.
На пороге стоял не полицейский и не разгневанная Лиза. Там стоял курьер.
— Доставка суши для Олега Валерьевича. Оплачено картой.
Жанна обернулась к Олегу.
— Ты еще и жрать сюда заказал? За мой счет?
— Нет, это… это с Лизиной карты привязано, — пробормотал Олег, чувствуя, как холодеет спина. — Я думал, отметим…
Жанна захлопнула дверь перед носом курьера, не взяв пакет.
— Вон, — сказала она тихо.
— Жан, ну куда я пойду? Новый год через пять часов.
— К маме иди. В санаторий. Или к жене. Но здесь ты останешься, только если положишь на стол котлету денег. Нет? Тогда на выход.
Олег вышел на лестничную клетку. Дверь Жанны захлопнулась. Он постоял, глядя на свою дверь напротив. Там было тихо. Свет в глазке не горел.
Он достал телефон. Десять пропущенных от матери. И одно сообщение от Лизы: «Замки я сменю после праздников, но ключи свои можешь оставить в почтовом ящике. Вещи собрала, стоят у мусоропровода. С Новым годом, стратег».
Он метнулся к мусоропроводу. Там действительно стояли два больших чемодана и коробка с его инструментами. Аккуратно упакованные. Лиза никогда ничего не делала тяп-ляп.
Олег пнул чемодан. Боль в пальце немного отрезвила. Он остался на лестничной клетке, между двумя закрытыми дверями, с долгом в двести тысяч перед серьезными людьми и без копейки в кармане.
Лиза сидела на кухне у Галины Петровны. Стол ломился: холодец, те самые котлеты, салат с кальмарами (свекровь готовила его божественно), запотевший графинчик.
— Значит, играет? — спросила Галина Петровна, подперев щеку рукой. Она выглядела уставшей, постаревшей за этот час.
— Судя по выпискам — да. И давно. Сначала по мелочи, а сейчас, видимо, влез во что-то крупное, раз так агрессивно деньги вымогает. Жанна — это просто предлог, или, может, она ему помогла где-то, теперь требует свое.
— Дурак, — вздохнула свекровь. — Ох, дурак. В отца пошел. Тот тоже любил легкие деньги искать, пока не нашел себе приключений на голову в девяностые. Лиза, ты прости меня.
— За что, Галина Петровна?
— За то, что вырастила такого. Вроде и в строгости держала, и не баловала… А выросло то, что выросло. Ты что делать будешь?
Лиза посмотрела в окно. Там, в темноте двора, взрывались первые фейерверки.
— Разводиться буду. Квартира моя, добрачная, он там только прописан, но это решаемо через суд. Детей мы так и не нажили, делить, кроме долгов, нечего. Пусть сам разбирается.
— Правильно, — жестко сказала Галина Петровна. — Не вздумай его жалеть. Он сейчас приползет. Будет в ногах валяться, про маму больную петь, про любовь. Не верь. Игрок — это хуже пьяницы. Пьяница хоть проспится, а этот и мать, и жену продаст за ставку.
В дверь позвонили. Настойчиво, долго.
Женщины переглянулись.
— Открывать не будем, — сказала Галина Петровна. — У меня домофон отключен, значит, он в тамбур прорвался. Пусть звонит.
Звонок трезвонил, не переставая. Потом начались удары в дверь.
— Мама! Открой! Я знаю, что Лиза здесь! Мама, мне плохо! Сердце!
Галина Петровна встала, подошла к двери.
— Сердце, говоришь? — громко спросила она через дверь. — А у меня санаторий закрыт, сынок. Карантин. По поводу паразитов.
За дверью стало тихо.
— Мам, ты чего? Мне идти некуда. Лиза вещи выставила.
— А ты к Жанне иди. У неё оливье без яблока. Или к тем друзьям, которым ты двести тысяч должен. А сюда не ломись. Я сейчас полицию вызову, скажу, что ломится неизвестный мужчина в алкогольном опьянении.
— Ты родного сына сдашь?
— Я сына спасаю, — тихо сказала Галина Петровна, прислонившись лбом к холодной обивке двери. — От подлости его собственной спасаю. Пока ты дна не почувствуешь, ты не выплывешь. Уходи, Олег.
За дверью послышалась возня, какое-то невнятное ругательство, и шаги, удаляющиеся вниз по лестнице.
Галина Петровна вернулась за стол. Руки у неё дрожали, но она твердо взяла графинчик и разлила наливку по маленьким хрустальным рюмкам.
— Ну, Лизавета. Давай. За то, чтобы в новом году мы с тобой дурами не были.
Лиза чокнулась с ней. Наливка была густая, пахла вишней и горькой косточкой.
— Знаете, Галина Петровна, — сказала Лиза, откусывая корнишон. — А я ведь правда думала оплатить. Если бы он просто пришел и сказал: «Лиз, беда, вляпался, помоги». Я бы, может, и отдала. Мы же семья были.
— Вот потому он так и не сказал, — отрезала свекровь. — Потому что трус. Ему проще наорать, обвинить, заставить чувствовать вину, чем признать, что он облажался. Это порода такая, гнилая. Ты не жалей денег. Ты радуйся, что за двести тысяч ты купила себе свободу. Дешево отделалась, девочка моя.
Лиза посмотрела на свекровь. В этой грузной пожилой женщине с короткой стрижкой и крупными чертами лица было столько достоинства, сколько Олегу не снилось. Никаких «сохрани семью», никаких «будь мудрее». Только правда, голая и жесткая, как зимний асфальт.
В полночь они вышли на балкон смотреть салют. Город гремел, сверкал, радовался. Где-то там, в этой канонаде, бродил Олег с чемоданом, пытаясь найти ночлег или новую жертву.
Но Лизу это больше не касалось. Она стояла рядом со свекровью, вдыхала морозный воздух, пахнущий порохом и мандаринами, и впервые за много лет чувствовала, что дышит полной грудью.
— А ванную я все-таки сделаю, — вдруг сказала она. — И плитку возьму ту, итальянскую, бирюзовую. Он говорил — дорого. А я хочу бирюзовую.
— И правильно, — кивнула Галина Петровна. — И шторку новую купи. Чтобы ничего старого не напоминало.
Они стояли плечом к плечу, две женщины, которых попытались столкнуть лбами, но которые вместо этого стали союзницами. И это была, пожалуй, самая надежная опора в эту новогоднюю ночь.
