– Ты снова с ней говорила? – голос Стаса был глухим, напряженным. Он стоял в дверях спальни, не включая свет, и его силуэт казался в полутьме массивным, чужим.
Алина вздрогнула, откладывая телефон.
– Она сама позвонила. Спросила, как у нас дела.
– И ты, конечно, все рассказала. Про кашель, про то, что я вчера задержался на работе.
– Я просто ответила на вопросы, Стас. Твоя мама беспокоится.
– Моя мама контролирует, Алина. Это разные вещи. И ты ей в этом помогаешь.
Он прошел в комнату, и лунный свет, падавший из окна, выхватил его лицо – уставшее, с резкой складкой между бровей. Мужчина, которого она любила, которого, как ей казалось, знала до последней родинки на плече, сейчас смотрел на нее с холодным упреком.
– Я не помогаю. Я пытаюсь сохранить мир.
– Мир? – он усмехнулся безрадостно. – Мир, в котором мы должны отчитываться за каждый купленный сорт чая и каждую выпитую таблетку? Сегодня она звонила мне на работу. Спрашивала, почему я не пообедал горячим. Видимо, ты и это успела доложить.
Алина молчала. Она действительно сказала свекрови, Тамаре Игоревне, что Стас перехватил что-то на бегу. Просто обмолвилась, без задней мысли. Но у Тамары Игоревны не бывало простых разговоров. Любая информация превращалась в ее руках в повод для беспокойства, которое, в свою очередь, становилось инструментом давления.
– Я больше не буду, – тихо сказала Алина.
– Ты говоришь это каждый раз.
Он разделся, лег в постель, отвернувшись к стене. Алина лежала рядом, не двигаясь, чувствуя холод, исходящий от его спины. Так было не всегда. Первые два года их брака были легкими, почти безоблачными. Тамара Игоревна, строгая, подтянутая женщина с пронзительными серыми глазами и идеально уложенной седой стрижкой, держалась на расстоянии. Она была вежлива, даже приветлива, но ее визиты были редкими и короткими, словно она присматривалась, оценивала невестку с безопасной дистанции.
А потом что-то изменилось. Началось с мелочей. С советов по хозяйству, которые звучали как приказы. С продуктов, которые она приносила со словами: «Это полезнее, чем та химия, что вы едите». С бесконечных звонков. Стас сначала отшучивался, потом начал раздражаться, а теперь… теперь он срывался на Алине, будто она была источником проблемы, а не такой же ее жертвой.
Утром он вел себя так, будто ночного разговора не было. Молча пил кофе, глядя в окно. Алина знала эту его манеру – запереться в своей раковине, переждать бурю.
– Стас, нам нужно поговорить об этом, – начала она как можно мягче.
– О чем? – он не повернулся.
– О твоей маме. О нас. Я так больше не могу. Я чувствую себя под микроскопом.
– Аля, ну ты же знаешь маму. Она такая. Просто не обращай внимания.
– Как я могу не обращать внимания, если она звонит тебе и спрашивает, почему я не сварила тебе суп? Я работаю, Стас. Так же, как и ты.
– Я знаю, – он наконец посмотрел на нее, и в его глазах была такая вселенская усталость, что у Алины сжалось сердце. – Знаю. Потерпи немного. Все наладится.
Это «потерпи» она слышала уже полгода. Ничего не налаживалось. Становилось только хуже.
На работе, в тишине областного архива, среди пыльных папок и запаха старой бумаги, Алина чувствовала себя в безопасности. Здесь все было логично и упорядоченно. Документы, судьбы, жизни – все лежало на своих полках, подчиняясь строгой системе. Ее собственная жизнь превратилась в хаос.
Вечером, возвращаясь домой, она увидела у подъезда знакомую фигуру. Тамара Игоревна. Прямая спина, строгое пальто, в руке сумка-авоська, из которой торчал пучок зелени.
– Алина, деточка, – свекровь улыбнулась ей своей фирменной улыбкой, уголками губ вниз. – А я к вам. Решила Стасику его любимых сырников сделать. На вашем твороге они не получаются, слишком кислый. Я свой принесла, проверенный.
Сердце ухнуло куда-то вниз. Еще один вечер под надзором. Еще один вечер, когда ее собственная кухня превратится в чужую территорию.
– Здравствуйте, Тамара Игоревна. Стас еще на работе.
– Знаю, он мне звонил. Сказал, что задержится. Вот я и решила время зря не терять.
На кухне свекровь действовала быстро и уверенно, как хирург в операционной. Она отодвинула Алинин чайник, поставила свой, принесенный в отдельном пакете. «От вашего накипью пахнет, я чувствую». Вынула из холодильника кастрюлю с вчерашним рагу. «Это уже есть нельзя, свинина на второй день тяжелая для желудка. Я собакам во дворе отнесу».
Алина стояла, прислонившись к косяку, и чувствовала, как внутри закипает глухое бешенство. Она не была слабой или бесхарактерной. Она могла бы ответить, могла бы поставить свекровь на место. Но она видела, как мучается Стас. Он был разорван между двумя женщинами, и любой скандал делал ему только больнее. И она терпела. Ради него.
– Вот, – Тамара Игоревна поставила перед ней тарелку с пышными, румяными сырниками. – Попробуй. И запомни, муки нужно класть совсем чуть-чуть, для связки. А ты, я видела, сыплешь щедро. От этого они резиновые.
Алина взяла вилку. Сырник был восхитительным. И от этого было еще гаже.
Когда пришел Стас, он замер на пороге кухни, увидел мать, Алину с каменным лицом, и на его лице отразилась мука.
– Мам, ты чего тут?
– Сыночка пришла покормить, – проворковала Тамара Игоревна, мгновенно меняя тон. – А то твоя жена тебя совсем голодом заморит.
Стас бросил на Алину быстрый, извиняющийся взгляд и сел за стол. Он ел сырники, хвалил, а Алина смотрела на него и понимала, что пропасть между ними становится все шире. Он сделал свой выбор – снова выбрал маму.
Ночью, когда Стас уснул, Алина тихо встала и прошла в гостиную. Что-то не давало ей покоя. Эта слепая, иррациональная преданность матери. Это не было просто сыновней любовью. Это было что-то другое, болезненное, похожее на долг или искупление.
Ее взгляд упал на старый комод, который переехал к ним из квартиры Стаса. Он всегда был заперт, а ключ, по словам мужа, давно потерялся. Сейчас, в отчаянии, Алина решилась на то, на что никогда бы не пошла раньше. Она взяла тонкую пилку для ногтей и принялась ковыряться в замке. Он поддался неожиданно легко.
Внутри лежали старые фотоальбомы в бархатных обложках. Алина открыла первый. Вот маленький Стас на руках у отца, вот он с дедом на рыбалке. Счастливый, улыбчивый мальчик. А вот… вот фотографии, которых она никогда не видела. Стас, лет пяти, держит за руку девочку. Девочка чуть старше, с двумя светлыми косичками и серьезным, недетским взглядом. Они вместе на даче, на пляже, на новогодней елке. На одной из фотографий они обнимают молодую, смеющуюся Тамару Игоревну.
Алина перелистывала страницы. Девочка исчезла после того, как Стасу исполнилось шесть. Дальше на всех фото он был один. Или с родителями. Но той девочки больше не было. Ни разу.
Кто она? Сестра? Почему Стас никогда о ней не говорил? Почему Тамара Игоревна, так любящая вспоминать прошлое, ни разу не обмолвилась о ней ни словом?
Холодок пробежал по спине. Она наткнулась на что-то важное. На тайну, которая объясняла все.
На следующий день она позвонила единственному человеку, который мог что-то знать и при этом не был под влиянием Тамары Игоревны. Ее младшая сестра Вера, с которой свекровь была в затяжной ссоре уже много лет. Они почти не общались. Алина нашла ее номер через дальних родственников.
Вера Игоревна ответила не сразу. Голос у нее был усталый, надтреснутый.
– Слушаю.
– Здравствуйте, Вера Игоревна. Это Алина, жена Стаса.
В трубке повисло молчание.
– Я понимаю, что мы не знакомы, и, наверное, мой звонок неуместен…
– Что ты хочешь, девочка? – прервала ее Вера. – Если от Тамарки привет, то можешь не передавать.
– Нет, не от нее. Я звоню по личному делу. Я… я хотела спросить вас об одной вещи. О сестре Стаса.
Молчание стало оглушительным. Алина уже решила, что Вера просто повесила трубку.
– Откуда ты знаешь? – наконец прошептала та.
– Я нашла фотографии.
– Закопай их обратно, – жестко сказала Вера. – И забудь. Ради своего же блага.
– Я не могу, – голос Алины дрогнул. – Пожалуйста, расскажите мне. Я должна понять, что происходит в моей семье.
Вера долго молчала. Потом тяжело вздохнула.
– Приезжай. Адрес знаешь? Старый, родительский. Я там сейчас живу. Только чтобы ни Тамарка, ни Стаська твой не знали.
Квартира Веры Игоревны была полной противоположностью выверенному до миллиметра жилищу Тамары. Старая мебель, стопки книг на полу, запах валокордина и кошачьей шерсти. Сама хозяйка, полная, сутулая женщина в застиранном халате, совсем не походила на свою холеную сестру.
Она налила Алине чай в треснутую чашку.
– Катя, – сказала она, глядя в окно. – Ее звали Катя. Она была старше Стасика на два года. Чудо, а не ребенок. Умница, красавица, вся в отца. Тамарка в ней души не чаяла. Больше, чем в Стаське. Он-то был тихий, мамсик, а Катька – огонь.
Вера отхлебнула чай.
– Это случилось на даче. Им было шесть и восемь. Отец их уехал в город по делам, а Тамарка была с ними одна. Она всегда была… деятельная. Решила покрасить забор. Отправила детей играть к речке, велела далеко не заходить. А сама увлеклась. Ну, знаешь, как она – если что-то делает, то доводит до идеала. Покрасила, полюбовалась, пошла звать детей обедать. А на берегу только Стасик сидит. Один. В мокрой одежде, плачет.
Алина замерла, боясь дышать.
– Спрашивает: «Где Катя?». А он только мычит и пальцем на воду показывает. Катька… она плавать не умела. Поскользнулась, наверное, на камне. А он испугался, ничего сделать не смог. Маленький еще был. Ее нашли через два часа. Водолазы.
Вера вытерла слезу тыльной стороной ладони.
– Тамарка тогда чуть с ума не сошла. Она винила себя. Что оставила их одних, что не уследила. Эта вина ее съела. И всю свою любовь, всю свою нерастраченную заботу, весь свой страх она перенесла на Стасика. Он стал для нее смыслом жизни. Единственным, что у нее осталось. Она поклялась, что больше никогда не допустит, чтобы с ним что-то случилось.
Алина слушала, и ледяные кусочки головоломки складывались в страшную, удушающую картину.
– Она запретила всем даже упоминать имя Кати. Сожгла почти все ее вещи, фотографии. Сделала вид, что ее никогда не было. А Стаську… она вырастила его с подсознательным чувством вины. Что он выжил, а сестра – нет. Что он должен жить за двоих. И главное – он никогда не должен огорчать маму. Потому что мама уже один раз чуть не умерла от горя. Понимаешь?
Алина кивнула. Теперь она понимала все. Патологический контроль. Требование отчетов. Страх, что Стас съест что-то не то, простудится, задержится на работе. Это был не деспотизм. Это был панический, всепоглощающий страх потерять второго ребенка. А Стас, ее муж, был не бесхарактерным сыном, а заложником трагедии, случившийся тридцать лет назад. Заложником, который даже не осознавал своих оков.
– Что мне делать? – прошептала Алина.
– Беги, девочка, – просто сказала Вера. – Ты его не спасешь. Он сам себя спасти не может. Этот узел им вдвоем завязан, им его и не развязать уже никогда. Она его не отпустит. А он и не уйдет.
Вернувшись домой, Алина застала мужа на кухне. Он сидел за столом, обхватив голову руками. Рядом стояла почти нетронутая тарелка с остывшим рагу, которое она приготовила утром. Сырников не было.
– Ты где была? – спросил он, не поднимая головы. – Мама звонила. Волновалась.
– Я была у твоей тети, – ровно сказала Алина, садясь напротив. – У Веры Игоревны.
Стас вскинул голову. В его глазах был страх.
– Зачем?
– Она рассказала мне про Катю.
Имя, не произносимое в этом доме десятилетиями, прозвучало оглушительно громко. Стас побледнел. Он смотрел на Алину так, будто она совершила страшное предательство.
– Не надо было, – прохрипел он. – Не надо было этого делать.
– Надо, Стас. Я должна была понять, почему ты позволяешь ей разрушать нашу жизнь. Почему ты молчишь, когда она унижает меня на моей же кухне. Почему ты готов отказаться от меня, но не от нее.
– Я не отказываюсь от тебя!
– Отказываешься! Каждый раз, когда говоришь мне «потерпи». Каждый раз, когда ешь ее сырники и делаешь вид, что все в порядке. Мы не живем своей жизнью, Стас. Мы живем в тени твоей погибшей сестры. Твоя мама боится потерять и тебя, и этот страх душит нас обоих. А ты… ты всю жизнь искупаешь вину за то, в чем не был виноват.
Он вскочил, опрокинув стул.
– Замолчи! Ты ничего не понимаешь! Ничего!
– Я все понимаю! – закричала Алина, и слезы, которые она так долго сдерживала, хлынули из глаз. – Я понимаю, что ты ее любишь и боишься за нее. Но я твоя жена! Я хочу жить с тобой, а не с призраком из прошлого! Я хочу, чтобы у нас была своя семья!
– У нас есть семья! – крикнул он в ответ.
– Нет! У нас есть ты, я и вечное, незримое присутствие твоей матери! И я так больше не могу! Ты должен выбрать, Стас. Или ты учишься жить без ее ежеминутной опеки, ставишь границы, становишься взрослым мужчиной, а не «Стасиком». Или…
Она не договорила. Он смотрел на нее затравленным взглядом. В этом взгляде была боль, любовь, страх и… бессилие. Он не мог. Он не мог выбрать. Выбрать – означало предать. Предать мать, которая положила на него свою жизнь. Предать память сестры, за которую он чувствовал себя в ответе.
И Алина все поняла. Без слов. Вера была права.
Она молча пошла в спальню. Открыла шкаф. Достала дорожную сумку. Она не плакала. Внутри была пустота. Она складывала свои вещи – не все, только самое необходимое. Складывала методично, как раскладывала архивные карточки. Кофта. Джинсы. Книга.
Стас стоял в дверях и молча смотрел. Он не пытался ее остановить. Он просто смотрел, и по его лицу текли беззвучные слезы.
Застегнув молнию на сумке, Алина подошла к нему. Она подняла руку и коснулась его щеки.
– Я люблю тебя, – тихо сказала она. – Но этого мало.
Она обошла его и пошла к выходу. В прихожей, на тумбочке, лежала связка ключей. Она отцепила свой ключ от квартиры и положила его на полированную поверхность.
Дверь за ней закрылась мягко, без хлопка. В подъезде пахло пылью и чьим-то ужином. Она спускалась по лестнице, не оглядываясь, и с каждым шагом чувствовала, как невидимые путы, державшие ее в этой чужой трагедии, ослабевают и рвутся. Впереди была неизвестность, но это была ее собственная неизвестность, а не жизнь, подчиненная чужой боли и чужому страху.
