— Женька! Три часа — и мы у вас! Ставь чайник, хотя, честно говоря, с дороги не грех и по маленькой, чтобы кровь разогнать!
Голос в трубке трещал, булькал и переливался таким самодовольным, непробиваемым оптимизмом, от которого у Жени моментально заныл давно вылеченный зуб мудрости. Она отвела телефон от уха, недоуменно посмотрела на темный экран, словно надеясь увидеть там спасительную надпись «Розыгрыш от Авторадио», и снова прижала горячий пластик к щеке.
— Какая дорога? Лида, ты о чем? — Женя старалась говорить ровно, но голос предательски дрогнул. — Мы никого не ждем. У нас ремонт в разгаре, полы на первом этаже вскрыты до бетона, пыль такая, что на зубах скрипит. Жить негде, сами на втором этаже в одной комнате ютимся.
— Ой, да не прибедняйся! — хохотнула троюродная сестра мужа. Женя видела её последний раз на свадьбе семь лет назад. Тогда Лида запомнилась тем, что пыталась унести со стола две бутылки нераспечатанного коньяка в дамской сумочке, уверяя официанта, что это «на выкуп невесты», хотя выкуп прошел четыре часа назад, а невеста уже мирно спала лицом в салате от усталости. — Полы у них вскрыты! Мы люди не гордые, нам царские палаты без надобности. Газетку постелим, матрас в угол кинем — и ладушки. Всё, связь пропадает, въезжаем в зону турбулентности! Жди!
В трубке запищали короткие, злые гудки. Женя стояла посреди прихожей, сжимая в руке шпатель так, что костяшки пальцев побелели. Нет, стоп. Никаких побелевших костяшек. Просто рука затекла от напряжения. На ней были старые джинсы с белесым пятном от грунтовки на колене и растянутая футболка мужа с надписью «Рыбалка — это жизнь», которую она ненавидела, но для ремонта жалко не было. Вокруг действительно царил хаос: мешки со смесью, стопки керамогранита, едкий, сухой запах цементной пыли. Но хаос этот был своим, выстраданным, родным. А вот надвигающаяся «турбулентность» в лице Лиды и ее семейства обещала разрушения, сравнимые с падением метеорита.
На кухню, тяжело ступая, вышел Паша. Муж у Жени был человеком основательным, крупным, похожим на медведя, которого разбудили раньше времени. Он работал механиком в автоколонне, руки у него всегда, даже после бани, едва уловимо пахли соляркой и дорогим табаком, а взгляд из-под густых, сросшихся на переносице бровей умел успокаивать самых буйных водителей-дальнобойщиков. Но сейчас даже он выглядел озадаченным, как школьник, не выучивший урок.
— Кто звонил? — спросил он, откусывая огромный кусок бутерброда с докторской колбасой. Хлеб крошился на пол, но Женя даже не поморщилась — полов-то все равно нет.
— Лида. Твоя троюродная. Из Камышина. Едут.
— Куда? — Паша замер с набитым ртом.
— К нам. Сказала, через три часа будут.
Паша медленно, с усилием прожевал. Глотнул чаю прямо из носика заварочного чайника — старая привычка, с которой Женя боролась первые три года брака, а потом махнула рукой.
— Она что, белены объелась? Мы же не звали. У меня смена завтра в пять утра.
— Вот и я говорю. А она: «Связь пропадает, жди». Паш, они не просто в гости. У меня, знаешь, чуйка. Интонация у нее была такая… хозяйская. Словно она не спрашивает разрешения, а уведомляет о вступлении в права наследования. Знаешь, как налоговая звонит? Вот один в один.
— Так, — Паша вытер руки вафельным полотенцем, оставив на нем жирные следы. — Не паникуй. Приедут — развернем. У нас не гостиница, а частная собственность. Режимный объект.
Женя криво усмехнулась. Она знала эту породу людей. Такие, как Лида, не понимают слова «нет». Для них «нет» — это просто повод надавить сильнее, обидеться, наплакать лужу слез, обвинить в черствости, а потом пролезть в форточку, пока ты баррикадируешь дверь. Это та категория родственников, которые считают, что наличие общей прабабушки дает им право на содержимое твоего холодильника и место в твоей постели.
— Ты ее плохо помнишь, Паша. Она же танк. Только без башни.
Время потекло тягуче, как остывающий битум. Женя пыталась продолжить шпатлевать стену, но шпатель валился из рук. Она то и дело подходила к окну, вглядываясь в дорогу. Паша демонстративно включил телевизор погромче, но было видно, что он тоже нервничает — ногой дергает.
Через три часа пятнадцать минут к их воротам — высоким, из темного профлиста, который они ставили прошлым летом, чтобы отгородиться от любопытных глаз соседки бабы Вали, — подкатил пыльный, видавший виды минивэн грязно-серого цвета. Машина чихнула, дернулась и заглохла, словно испустила последний дух прямо напротив их калитки.
Из недр этого механического чудовища, как горох из дырявого мешка, начали высыпаться люди.
Сначала сама Лида — женщина необъятных размеров в пестрой тунике с леопардовым принтом, напоминающей чехол от небольшого дирижабля. Ярко-рыжие волосы были собраны в нелепый хвост на макушке, губы накрашены помадой цвета фуксии, которая делала ее похожей на разгневанную буфетчицу.
Следом вылез ее муж, Толик. Полная противоположность супруге — тощий, жилистый, с бегающими водянистыми глазками и вечной, приклеенной ухмылкой на лице. Одет он был в тренировочные штаны с вытянутыми коленями и майку-алкоголичку, сквозь которую просвечивали ребра.
А за ними, к ужасу Жени, показались еще двое. Их сын, Виталик, долговязый подросток лет шестнадцати с прыщавым лбом и наушниками на шее, который сразу же уткнулся в смартфон, игнорируя окружающую действительность. И огромная, лохматая, дышащая на ладан овчарка, у которой один глаз был мутным, а с языка капала слюна.
— Принимай десант! — заорала Лида на всю улицу, распахивая калитку. Паша, к счастью, успел запереть ее на щеколду, но Лида дернула так, что железо жалобно звякнуло. — Эй, хозяева! Звонок-то работает? Или от жадности электричество отключили?
Женя вышла на крыльцо. Она намеренно не стала переодеваться. Пусть видят: здесь работают, здесь грязь, здесь не до гостей.
— Здравствуйте, — сказала она сухо, не спускаясь по ступенькам. Голос звучал твердо, хотя внутри всё дрожало. — Какими судьбами?
— Ой, Женечка! — Лида, просунув руку в щель между калиткой и столбом, ловко откинула щеколду (вот ведь навык!) и ринулась во двор, гремя какими-то пакетами. — Ну что за вопросы? Родню проведать! Сто лет не виделись! Толик, чего встал как истукан? Тащи коробки! Виталька, собаку держи, а то она у нас нервная, кошек не любит, сразу рвет! Рекс, фу!
Паша вышел следом за женой, скрестив могучие руки на груди. Его широкая фигура загородила проход в дом, как бетонный блок.
— Лида, — сказал он глухо, басом, от которого обычно притихали пьяные слесари. — Мы не приглашали. У нас ремонт. Жить негде. Разворачивайтесь.
— Да что вы заладили! — отмахнулась Лида, пытаясь протиснуться мимо Паши, но наткнувшись на его плечо, отскочила, как мячик. — Ремонт, ремонт… Мы поможем! Толик у меня рукастый, когда не… кхм… когда в настроении. А он сейчас золото, а не мужик! Правда, Толь?
Толик неопределенно хмыкнул, выгружая из багажника не просто сумки, а натуральные клетчатые баулы, с какими челноки ездили в Польшу в девяностые. Откуда они их вообще взяли в двадцать пятом году? И еще — свернутый в рулон, перевязанный бельевой веревкой ковер. Бордовый. Советский.
Женя почувствовала, как холодок ползет по спине. Ковер. Это был приговор. Никто не едет в гости на выходные с ковром. Это была заявка на ПМЖ.
— Стоп! — громко сказала Женя. Ее голос звенел, как натянутая струна. — Анатолий, поставьте вещи обратно в машину. Лида, послушай меня внимательно. Вы зачем приехали? Честно. Без сказок про «соскучились».
Лида перестала улыбаться. Ее лицо, только что излучавшее наигранное радушие, вдруг пошло красными пятнами, а глаза сузились. Она поставила сумку прямо в грязь, уперла руки в бока, став похожей на сахарницу.
— А что, нам теперь и к брату приехать нельзя? — визгливо начала она, сразу переходя в атаку. — Мы, может, в беде! Нас, может, жизнь прижала! А вы тут жируете!
— Какая беда? — спросил Паша, не меняя позы.
— Квартиру мы продали! — выпалила Лида, и в тишине двора это прозвучало как выстрел. — В нашем Задрищенске ловить нечего. Завод закрыли, Виталику поступать надо, Толику работа нужна нормальная, а не за копейки горбатиться сторожем. Мы решили: продадим, переедем сюда, в областной центр. Деньги-то на первоначальный взнос есть, лежат, не пропьем! Но пока ипотеку одобрят, пока варианты найдем, пока оформим… Ну не на вокзале же нам с дитем и собакой кантоваться! А у вас дом, два этажа, участок десять соток! Что мы вас, стесним, что ли? Месяцок-другой поживем, осмотримся…
— Месяцок-другой? — переспросила Женя, чувствуя, как закипает кровь. — С собакой? В доме, где нет полов? И вы даже не позвонили, не спросили? Просто поставили перед фактом?
— А чего спрашивать? — искренне, с детской непосредственностью удивилась Лида. — Родня же! Не чужие люди! Тетка Галя сказала, что вы люди зажиточные, не жадные, сами всего добились. У вас вон беседка летняя есть застекленная, если что, мы там можем, пока тепло. Мы неприхотливые! Толик вон вообще может в машине спать, если надо!
Толик тем временем уже закурил дешевую сигарету, стряхивая пепел прямо на Женину любимую, с таким трудом выращенную альпийскую горку. Пепел падал на нежные лепестки камнеломки.
Это стало последней каплей. Щелчок в голове Жени был почти слышимым.
Она спустилась с крыльца. Медленно. Страшно. Она не кричала. Она говорила тихо, но так, что даже овчарка Рекс перестала тяжело дышать и поджала хвост.
— Анатолий, сигарету затушил. Быстро. И окурок в карман себе положил. Чтобы я не видела этого мусора на моей земле.
Толик от неожиданности поперхнулся дымом, закашлялся, согнувшись пополам, и действительно бросил окурок, растерянно вдавив его пяткой в землю.
— В карман, я сказала! — рявкнула Женя так, что вздрогнул даже Паша.
Толик, матерясь под нос, поднял сплющенный бычок и сунул его в карман трико.
— А теперь слушайте сюда, — Женя подошла к Лиде вплотную. — К кому вы в гости едете? Ко мне? К Паше? Разворачивайтесь, я вас не приглашала. Осадила родню Женя не раз, осадит и сейчас. Никакого «месяцок-другой». Никакого «пожить». Это мой дом. Моя крепость. И я не пущу сюда табор, который решил свои проблемы за мой счет.
— Паша! — взвизгнула Лида, обращаясь к брату через голову Жени. — Ты посмотри на нее! Ты что, мужик или тряпка? Дашь своей жене выгнать родную сестру на улицу? Мы же квартиру продали! Нам идти некуда! Ты понимаешь? Некуда!
Паша посмотрел на Лиду тяжелым, свинцовым взглядом.
— Лид, ты взрослая баба. Тебе сорок пять лет. Ты продала единственное жилье, не имея варианта, потащила семью в никуда, рассчитывая на мою шею. Ты меня спросила? Нет. Ты решила, что раз я молчу, то на мне можно ездить. Ты решила, что раз мы «зажиточные», то нам положено тебя содержать. Так вот. Женя здесь хозяйка. Мы этот дом вместе строили, каждый кирпич вместе клали. Как она сказала — так и будет.
— Да вы… да вы зажрались тут! — Лида побагровела, ее начало трясти. — Буржуи! Куркули! Понастроили хором, заборами отгородились, а родной племянник должен на улице ночевать? Виталька, скажи им! Скажи дяде Паше, как ты его любишь!
Виталик, наконец оторвавшись от телефона, посмотрел на родственников пустым, скучающим взглядом.
— Мам, ну харе орать. Поехали в гостиницу, я жрать хочу. У меня зарядка садится.
— Какая гостиница?! — заорала Лида, разворачиваясь к сыну. — Денег нет на гостиницы! Ты цены видел? Три тысячи за ночь! У нас каждая копейка на счету, нам еще квартиру покупать! Ты хочешь, чтобы мы бомжами стали?
— Это ваши проблемы, — отрезала Женя. — Садитесь в машину и уезжайте. Адреса риелторов, хостелов и недорогих ночлежек в интернете найдете.
— Я никуда не поеду! — Лида вдруг плюхнулась своей необъятной кормой прямо на один из клетчатых баулов посреди двора, как барыня на перину. — Вот тут сидеть буду! До утра! Вызывайте полицию! Пусть все видят, как вы родню гоните! Пусть соседи смотрят! Эй, люди! Посмотрите, как брат сестру выгоняет!
Она начала завывать, раскачиваясь из стороны в сторону. Это был спектакль одного актера, рассчитанный на публику. Толик переминался с ноги на ногу, с тоской поглядывая на машину. Ему явно хотелось выпить, и скандал только усиливал жажду, а еще он понимал, что ночевать, скорее всего, придется в тесном салоне.
Женя молча развернулась и пошла к углу дома.
— Ты куда? — растерялся Паша, готовый уже физически выталкивать сестру.
— Не вмешивайся.
Она вернулась через минуту. В руках у нее был тяжелый, армированный шланг, подключенный к уличной колонке высокого давления, которой они мыли машину и дорожки. Вода в скважине была ледяная, артезианская, градусов пять, не больше.
— Считаю до трех, — спокойно, почти ласково сказала Женя, откручивая вентиль на пистолете-распылителе. — Раз.
— Ты не посмеешь! — взвизгнула Лида, перестав выть. — Я простужусь! Я инвалид! У меня спина!
— Два.
— Пашка, уйми свою психованную! Она ж больная! — заорал Толик, пытаясь спрятаться за хилую фигуру сына.
— Два с половиной… — Женя направила сопло прямо на леопардовую тунику.
— Сука! — рявкнула Лида, вскакивая с баула с прытью, которой позавидовал бы олимпийский спринтер. — Поехали! Толя, грузи! Поехали отсюда к чертовой матери! Ноги моей здесь не будет! Прокляну! Всем расскажу, какие вы твари! Тетка Галя узнает, она вам устроит! Весь род проклянет!
Они запихивали баулы обратно в машину с такой скоростью, словно сдавали норматив в армии. Ковер не влезал, упирался, Толик пихал его ногой, матерясь на чем свет стоит, собака лаяла, захлебываясь слюной, Виталик уже сидел внутри.
— Чтоб у вас дом сгорел! — напоследок крикнула Лида, хлопая дверью так, что минивэн покачнулся. — Чтоб вы подавились своими хоромами!
Через две минуты машина, чихнув густым черным дымом, рванула с места, оставив на асфальте следы жженой резины и пятно масла.
Женя закрыла кран. Шланг змеей упал на траву. Она стояла, глядя на пустую дорогу, и чувствовала, как внутри всё дрожит. Не от страха. От омерзения. Словно она прикоснулась к чему-то липкому и грязному.
Паша подошел сзади, тяжело опустил руки ей на плечи. Его ладони были горячими.
— Ну ты даешь, Женька. Я думал, ты ее лопатой огреешь. Глаза у тебя были… страшные.
— Вода лучше, — выдохнула Женя, прислоняясь спиной к мужу. — Она следы смывает. И грязь. Паш, а если бы они не уехали? Если бы она осталась сидеть?
— Я бы Толика за шкирку выкинул. А Лиду… ну, водой бы отливали. Ты всё правильно сделала. С такими только так. Они понимают только силу. Слабость для них — приглашение к еде.
В кармане у Паши зазвонил телефон. Настойчиво, требовательно. Мелодия «Прощание славянки» — он поставил ее на группу «Родня» в качестве шутки, которая перестала быть смешной.
Он достал аппарат. На экране: «Тетя Галя».
— Началось, — криво усмехнулся Паша. — Сейчас будет артподготовка.
Он нажал «Ответить» и включил громкую связь.
— Павел! — голос тетки Гали, матриарха их клана, звучал как труба иерихонская. — Ты что творишь?! Мне Лидочка звонит, рыдает, слова сказать не может! Вы что, звери? Выгнали сестру с ребенком на улицу? На ночь глядя? У тебя совесть есть?
Паша вздохнул, глядя на закат.
— Тетя Галь, а у Лиды совесть есть? Припереться без звонка, с собакой, на месяц, когда у нас жить негде?
— Ой, не надо мне тут ля-ля! — перебила тетка. — Негде им жить! У вас дворец! Можно и потерпеть! Родня должна помогать друг другу! Они же квартиру продали, дурачки, им поддержка нужна! Ты мужик или кто? А ну быстро звони им, возвращай! Извиняйся! Скажи жене своей, этой фифе городской, чтобы стол накрыла! Иначе я… я приеду и сама порядок наведу!
Женя выхватила телефон из рук мужа.
— Галина Петровна, — сказала она ледяным тоном. — Это Женя. «Фифа городская». Слушайте внимательно, повторять не буду. Лида с Толиком — взрослые дееспособные люди. Их идиотизм с продажей квартиры — это их проблема, а не наша. Мой дом — не ночлежка для безответственных паразитов. Если вы так переживаете — примите их у себя. У вас трешка, места хватит.
— Да как ты смеешь… — задохнулась тетка. — Я пожилой человек! У меня давление! Мне покой нужен!
— Вот видите, — усмехнулась Женя. — Вам покой нужен. А нам — нет? Мы тоже покоя хотим. Так что адрес Лиде скидывайте свой. А сюда звонить не надо. Мы заняты. Мы семью сохраняем. От нашествия.
Она нажала отбой и сразу же — «Заблокировать». Потом зашла в настройки и заблокировала номера Лиды, Толика и даже Виталика, чей номер у Паши был записан как «Племянник (не давать денег)».
— Жестко, — сказал Паша, но в глазах у него плясали веселые искорки.
— Зато доходчиво.
Они стояли в тишине. Вечер опускался на поселок, прохладный, пахнущий дымом и скошенной травой. Где-то вдалеке лаяли собаки, но их двор был тихим. Женя смотрела на свои гортензии, на кирпичную кладку, и чувствовала удивительную, звенящую ясность.
Жизнь — она ведь простая штука, если убрать из нее лишнее. Есть твой круг. Твоя крепость. Твои люди, которые с тобой и в пыли, и в радости. И есть те, кто пытается взломать эту крепость ломом наглости, прикрываясь святыми словами о родстве. И нет никакой доблести в том, чтобы терпеть. Доблесть — это уметь защитить свой мир. Даже если для этого придется взять в руки шланг.
— Паш, — тихо сказала Женя.
— А?
— А они ведь правда квартиру продали. В никуда. Это ж надо так…
— Дураки, — согласился Паша. — Клинические. Знаешь, я раньше думал, что родня — это кровь. А потом понял: кровь — это то, что мы сдаем на анализы. А семья — это те, кто тебя бережет.
— Пойдем чай пить? — предложила Женя. — У меня где-то была заначка конфет, которые Лида наверняка бы сожрала за один присест.
— Пойдем, — Паша обнял ее за талию. — И дверь закрой. На все замки. И на щеколду.
Они вошли в свой недостроенный, пыльный, но такой уютный дом. Щелкнул замок.
А Лида с семейством в этот момент стояла на обочине трассы, километрах в двадцати от поселка. Машина всё-таки закипела окончательно — радиатор лопнул, выплюнув тосол на горячий асфальт. Пар валил из-под капота, как из бани.
— Ну и что теперь делать? — ныл Виталик, пиная колесо. — Интернета нет, сеть не ловит. Я жрать хочу!
— Заткнись! — огрызнулась Лида. Она сидела на злополучном ковре, расстеленном прямо на жухлой придорожной траве. В одной руке у нее был телефон, в другой — кусок колбасы, который она жевала со злостью голодного хищника. — Толик, лови попутку!
— Какую попутку, Лид? — устало огрызнулся Толик. — Кому мы нужны с собакой и баулами? Ночь на дворе.
— Звони тетке Гале! Пусть она их заставит за нами приехать! Пусть Пашка едет, буксирует!
— Звонил, — Толик сплюнул. — Не берут они. Заблокировали нас. И тетка Галя сказала, что к ней нельзя, у нее давление скакнуло после разговора с твоей Женькой. Сказала: «Разбирайтесь сами».
Лида замерла с куском колбасы во рту. Медленно прожевала.
— Как сами? — прошептала она. — Мы же родня…
Она посмотрела на темнеющее небо, на проносящиеся мимо редкие фуры, которые обдавали их ветром и пылью. В этот момент до нее, возможно, впервые в жизни начало доходить, что мир — это не большая сиська, к которой можно присосаться по праву рождения. Что наглость — это не второе счастье, а короткий путь на обочину.
Толик молча достал из багажника бутылку теплой водки, которую прятал в запаске. Отвинтил пробку.
— Будешь? — спросил он жену.
— Наливай, — глухо сказала Лида. — Наливай, Толя. Кажется, мы приехали.
Но это была уже их история. История людей, которые решили, что им все должны, и получили самый честный расчет в своей жизни.
А в доме из красного кирпича на кухне горел теплый желтый свет, и двое людей пили чай, обсуждая, какой ламинат лучше ляжет в гостиной — дуб или орех. И в этом споре было больше любви и уважения, чем во всех родственных связях мира.
