– Лен, надо маму к нам забирать.
Слова Андрея упали в тишину кухни, как тяжелый камень в спокойную воду. Лена замерла с чашкой в руке, медленно повернула голову. Его лицо, обычно открытое и немного уставшее после работы, сейчас было напряженным и решительным. Он смотрел не на нее, а куда-то в стену, словно уже видел там, в их уютной двухкомнатной квартире, новую реальность.
– Что случилось? – голос Лены был тихим, почти шепотом. Она поставила чашку, боясь расплескать чай дрожащими руками.
– Упала. Выходила из ванной, поскользнулась. Соседка услышала, вызвала скорую. Сильный ушиб бедра, но главное – перепугалась до смерти. Врач сказал, что одну ее оставлять больше нельзя.
Лена молчала, переваривая услышанное. Тамара Павловна. Ее свекровь. Женщина не злая, нет. Но тяжелая, как сырая глина. Всю жизнь она жила по своим, только ей понятным правилам, в центре которых была вселенская несправедливость по отношению к ней. И единственный сын Андрей, ее свет в окошке, ее опора и вечная жилетка для слез.
– Андрей, у нас Миша, – наконец сказала она, цепляясь за самый очевидный аргумент. – Куда мы ее поселим? В гостиной? А где Мишке делать уроки, где нам с тобой вечером посидеть?
– Лен, ну что ты сразу… – он досадливо поморщился. – Придумаем что-нибудь. Диван разложим. Миша может и в своей комнате уроки делать. Это же не навсегда. Пока она не оправится.
– Пока не оправится? – Лена почувствовала, как внутри закипает холодное раздражение. – Андрей, ей семьдесят два года. Ушиб бедра в этом возрасте – это не насморк. Это начало конца самостоятельной жизни. Ты же сам это понимаешь.
Он подошел и обнял ее за плечи. От него пахло морозным воздухом и чем-то неуловимо-тревожным.
– Понимаю. Но что я должен делать? Сдать ее в дом престарелых? Ты бы свою маму сдала?
– Моя мама живет с сестрой, и у них трехкомнатная квартира, – отрезала Лена. – И моя мама не звонит мне трижды в день, чтобы рассказать, как у нее давление скачет оттого, что ворона за окном громко каркнула.
Это была правда. Тамара Павловна умела создать вокруг себя поле постоянной, тихой паники. Ее звонки всегда начинались с трагического вздоха. Ее жалобы были неконкретными, но всеобъемлющими. Мир был к ней враждебен, люди – черствы, а здоровье – хрупко, как осенний лед. Лена научилась пропускать это мимо ушей, но Андрей впитывал каждую каплю материнской тоски, чувствуя себя виноватым за то, что живет своей жизнью, что счастлив, что у него есть жена и сын, а мама там, в своей однокомнатной хрущевке, одна-одинешенька.
– Она моя мать, Лена. Я не могу ее бросить.
– Никто не говорит бросать. Можно нанять сиделку. Приходящую. На несколько часов в день.
– У нее пенсия двенадцать тысяч. У нас ипотека. Откуда деньги на сиделку? – его аргументы были железными, продиктованными долгом и сыновней любовью.
– Мы можем помочь ей деньгами…
– Легко сказать! Она не примет. Скажет, что мы последнее от себя отрываем. Будет плакать и откажется. Ты же ее знаешь.
Лена знала. Тамара Павловна была мастером пассивной агрессии и виртуозно вызывала чувство вины. Любая помощь воспринималась ею как жертва, за которую она потом будет расплачиваться своей благодарностью, такой тяжелой и всеобъемлющей, что становилось не по себе.
– Значит, ты уже все решил? – спросила Лена, отстраняясь.
– Я не могу иначе. Пойми.
Он смотрел на нее умоляюще, и в его глазах она видела не упрямство, а настоящую боль. Он был загнан в угол между долгом перед матерью и любовью к своей семье. И Лена поняла, что первый раунд она проиграла…
Тамару Павловну привезли через три дня. Она выглядела маленькой и хрупкой в большом кресле, которое Андрей притащил с балкона. Седые волосы были аккуратно собраны в пучок, на плечах – неизменная пуховая шаль. Она обвела квартиру печальным взглядом.
– Тесно у вас, деточки. Как же я тут буду, не помешаю?
– Мам, не говори глупостей, – бодро отозвался Андрей, внося ее сумку. – Все поместимся. Вот, будешь здесь, на диване. Телевизор рядом.
– Ох, телевизор ваш, заграничный… Я в нем и не разберусь. Да и глаза от него болят. Вы смотрите, не стесняйтесь, а я в уголочке посижу, – она вздохнула так, будто уже приготовилась к многолетним страданиям.
Лена стиснула зубы и пошла на кухню ставить чайник. «В уголочке она посидит». В их единственной общей комнате, площадью восемнадцать квадратных метров.
Первые дни превратились в ад. Тамара Павловна требовала постоянного внимания. То ей нужно было подать воды, то поправить подушку, то измерить давление. Она отказывалась от еды, которую готовила Лена, деликатно замечая: «Я ведь не привыкла к такому жирному, у меня поджелудочная слабая. Ты не обижайся, Леночка, ты для себя готовь, а я сухарик погрызу».
После двух дней «сухариков» Лена начала готовить отдельно: паровые котлеты, протертые супчики, жидкие кашки. Кухня превратилась в филиал больничной столовой. Запах вареной моркови и лекарств, казалось, въелся в стены.
Андрей приходил с работы и сразу бросался к матери.
– Мам, как ты? Что-нибудь болит?
– Да что уж там, сынок. Старость – не радость. Нога ноет, голова кружится. Давление, наверное. Леночка так за мной ухаживает, так старается, а мне прямо неловко, я ведь ей мешаю.
Лена, слыша это из кухни, чувствовала, как по спине ползет холодная ярость. Каждое слово было пропитано ядом, обернутым в сахарную вату благодарности. Она не просто «мешала», она разрушала их уклад жизни.
Миша, их десятилетний сын, поначалу отнесся к приезду бабушки с интересом, но быстро сник. Ему больше нельзя было шуметь. Нельзя было включить мультики, потому что у бабушки от них «голова трещит». Нельзя было привести друга, потому что «бабушка отдыхает». Мальчик все чаще закрывался в своей маленькой комнате, уткнувшись в планшет.
Однажды вечером Лена зашла к нему.
– Миш, почему ты не выходишь?
– А что там делать? Бабушка спит или смотрит свою передачу про суд. И там нельзя разговаривать.
Лена присела на край его кровати.
– Тебе неудобно с бабушкой?
Мальчик пожал плечами.
– Она хорошая. Только… скучная. И от нее пахнет, как в поликлинике.
Этот детский, безжалостно точный комментарий ударил Лену под дых. Их дом перестал быть домом. Он стал больничной палатой, где все ходили на цыпочках и говорили шепотом…
Напряжение росло с каждым днем. Лена и Андрей почти перестали разговаривать. Любая попытка Лены поднять тему превращалась в ссору.
– Она специально это делает! – однажды не выдержала Лена, когда Тамара Павловна «случайно» пролила на ее ноутбук, стоявший на журнальном столике, стакан с клюквенным морсом. – Она видела, что он там стоит!
– Лен, прекрати! – вспылил Андрей. – У нее руки трясутся! Она старый человек! У тебя паранойя!
– Паранойя? А когда она говорит Мише, что конфеты – это яд, и что от макарон у него живот будет болеть, это тоже не специально? Она настраивает ребенка против меня!
– Она просто заботится о его здоровье! Ты все видишь в черном цвете!
Ноутбук, к счастью, удалось спасти, но трещина в их отношениях стала глубже. Лена начала задерживаться на работе. Ее аптека стала для нее убежищем. Там были понятные правила, логика и порядок. Дома же царил тихий, вязкий хаос.
Подруга Света, которой Лена изливала душу по телефону, слушала и сочувствовала.
– Ленка, это классика. Она из вас веревки вьет. Причем из Андрюхи в первую очередь. Он у тебя мужик хороший, ответственный, вот она на этом и играет.
– Что мне делать, Свет? Я скоро выть начну. Я прихожу домой и не хочу туда идти. Я смотрю на него, на Андрея, и вижу в нем чужого человека, который предал меня, предал нашу семью ради… вот этого.
– Тебе нужно найти какой-то убойный аргумент. Что-то, что даже он не сможет проигнорировать.
Но где было взять этот аргумент? Тамара Павловна вела свою партию безупречно. Она была слабой, больной, одинокой старушкой. Любое обвинение в ее адрес выглядело кощунством.
Однажды вечером, когда Тамара Павловна уже спала на своем диване, издавая тихий посвистывающий храп, Лена сидела на кухне. Андрей мылся в ванной. Тишина давила. Лена механически перебирала бумаги, которые принесла с работы. Рука наткнулась на квитанции за квартиру. Она посмотрела на цифры и вдруг замерла. Квартплата за квартиру свекрови. Андрей платил за нее по онлайн-банку. Но в этом месяце он не платил – Тамара Павловна ведь жила у них.
«Надо будет заплатить, а то долг накопится», – вяло подумала Лена. Она открыла ноутбук, вошла в личный кабинет. И вдруг ее взгляд зацепился за строчку. «Перерасчет за коммунальные услуги в связи с отсутствием проживающего». Все логично. Но ниже была другая строчка, которая заставила ее сердце забиться чаще. «Задолженность по взносам на капитальный ремонт – 0 рублей 00 копеек».
Этого не могло быть. Лена точно помнила, что у свекрови был долг. Небольшой, тысяч двадцать, но был. Она всегда жаловалась, что не может его платить, что «грабят пенсионеров». Андрей собирался погасить его частями. Лена нажала на историю платежей. И увидела. Три недели назад, за день до того, как Тамара Павловна упала, вся сумма долга была погашена одним платежом.
Откуда? У нее не было таких денег. Пенсия уходила на лекарства и скромную еду. Лена почувствовала себя ищейкой, напавшей на след. Что-то здесь было не так. Что-то очень не так…
Следующие несколько дней Лена была одержима. Она вела себя как следователь. Она знала, что у свекрови есть старая шкатулка, где та хранила документы и какие-то свои «сокровища» – старые фотографии, пару золотых колечек. Шкатулка стояла в сумке, с которой та приехала.
Дождавшись момента, когда Андрей ушел с Мишей в магазин, а свекровь задремала, Лена, сгорая от стыда и одновременно от азарта, открыла сумку. Руки дрожали. Она чувствовала себя воровкой. Внутри, под стопкой ночных рубашек, лежала та самая шкатулка.
Внутри были документы. Паспорт, пенсионное удостоверение. И… сберегательная книжка. Старая, еще советского образца, но действующая. Лена открыла ее. И не поверила своим глазам. На счету лежало триста сорок тысяч рублей. И последняя операция – снятие двадцати тысяч наличными. Три недели назад.
Триста сорок тысяч. Этого хватило бы на сиделку на полтора года. Или на первый взнос в хороший частный пансионат. На все то, о чем Лена говорила Андрею и на что получала ответ: «Денег нет».
Она сидела на полу в коридоре, держа в руках эту тоненькую синюю книжку, и мир переворачивался. Это была не просто ложь. Это было чудовищное, продуманное предательство. Тамара Павловна не была беспомощной жертвой обстоятельств. Она была режиссером. Она погасила долг, чтобы квартира была «чистой». Она инсценировала или, по крайней мере, сильно преувеличила последствия своего падения. Она разыграла целый спектакль, чтобы переехать к сыну, под его теплое крыло, и заставить всю его семью служить ей, при этом имея на руках сумму, достаточную для решения всех ее проблем.
Лена аккуратно положила книжку на место и закрыла сумку. Холодная, звенящая ясность наполнила ее. Никакой ярости больше не было. Было только ледяное спокойствие и четкое понимание, что делать дальше.
Вечером, когда Миша уже спал, она подозвала Андрея на кухню. Она молча положила перед ним квитанцию об оплате капремонта и сберегательную книжку, которую снова незаметно достала.
– Что это? – не понял он.
– Это, Андрей, цена нашего с тобой семейного счастья. Точнее, его отсутствия, – голос Лены был ровным и безжизненным. – Твоя мама не такая бедная и несчастная, как ты думаешь. Она просто очень хорошая актриса.
Андрей взял книжку. Он смотрел на цифры, потом на Лену, потом снова на цифры. Его лицо менялось. Неверие, растерянность, потом – медленное, мучительное осознание. Он выглядел так, будто его ударили.
– Этого не может быть… – прошептал он. – Она бы мне сказала…
– Она бы не сказала, – отрезала Лена. – Потому что тогда ей пришлось бы жить одной. Или нанимать чужого человека. А зачем, если есть сын, который все бросит и положит к ее ногам свою семью? Ей не деньги были нужны, Андрей. Ей нужна была полная, безраздельная власть над тобой. Твое время, твои нервы, твоя жизнь. А мы с Мишей – просто досадная помеха, которую нужно было подвинуть.
Он сидел, сгорбившись, и молчал. Вся его система ценностей, построенная на жалости и чувстве долга к больной матери, рушилась на его глазах. Он любил ее, он искренне хотел ей помочь. А его просто использовали. Грубо, цинично, прикрываясь святыми вещами.
На следующий день состоялся разговор. Не крик, не скандал. Андрей сам пошел к матери. Лена осталась в комнате с Мишей, включив ему мультики на планшете погромче. Она не слышала слов, только приглушенные обрывки фраз. Сначала – растерянный голос Андрея. Потом – плачущий, оправдывающийся голос Тамары Павловны. «Сынок, я для тебя копила… На черный день… Я боялась…».
Разговор длился около часа. Потом дверь в гостиную открылась, и вышел Андрей. Лицо у него было серое, как пепел.
– Она съезжает, – сказал он глухо. – Завтра. Я найду ей сиделку с проживанием. Из этих денег.
Он не смотрел на Лену. Он прошел на кухню, налил стакан воды и выпил залпом. Лена подошла и встала рядом. Она хотела что-то сказать, может быть, даже обнять его. Но она посмотрела на его ссутулившуюся спину и поняла, что между ними выросла стена. Он не простил не только мать, которая его обманула. Он не простил и Лену, которая открыла ему на это глаза. Она разрушила его уютный мир, где он был хорошим, любящим сыном. Она заставила его увидеть правду, а правда оказалась уродливой.
Тамара Павловна уехала на следующий день. Ее увозил на такси Андрей. Она не прощалась с Леной, только бросила на нее быстрый, полный тихой ненависти взгляд. Лена выдержала его, не отводя глаз.
Вечером в квартире было непривычно тихо. Диван в гостиной был сложен. Не пахло больше лекарствами и вареной морковью. Миша с восторгом гонял по свободной комнате машинку. Казалось, все вернулось на круги своя.
Но это была иллюзия.
Поздно вечером, когда они с Андреем лежали в кровати, Лена повернулась к нему.
– Андрей?
Он долго молчал. Потом ответил, глядя в потолок:
– Ты была права. Ты победила.
В его голосе не было тепла. Только горечь и холод. Лена поняла, что он сказал не «мы победили», а «ты победила». Он отделил ее от себя. В этой битве за семью она, возможно, и выиграла сражение. Но войну за их общее будущее, за ту близость и доверие, что были у них раньше, она, кажется, проиграла.
Она отвернулась к стене, чувствуя, как по щеке медленно ползет одинокая слеза. Их дом снова стал их, но он больше никогда не будет прежним. Тишина, которая теперь царила в квартире, была не умиротворяющей. Она была пустой и звенящей, как осколки разбитой чашки, которую уже никогда не склеить.
