— Маринка, ты же понимаешь, что Димке нужнее, да?
Мама стояла в прихожей с таким видом, будто я только что украла последние деньги из семейного бюджета. А я просто ключи в замке поворачивала.
— Мам, привет. О чем ты?
— Садись, дочка. Папа, Димка, идите сюда.
Вот тут я поняла — дело дрянь. Когда мама говорит «садись, дочка» таким тоном, значит, сейчас будет что-то такое, от чего лучше сразу в обморок упасть.
Папа вышел из кухни, вытирая руки полотенцем. Димка плелся следом, глаза в пол. Ему восемнадцать, поступил в МГУ на журфак, должен радоваться. А выглядит как на похоронах.
— Мы решили дом продать, — выпалила мама без предисловий.
Я села на табуретку. Точнее, упала.
— Как это продать?
— А как обычно продают. Покупателя найдем, документы оформим, деньги получим.
Папа кашлянул:
— Димке квартиру в Москве купим. Студенческое общежитие — не вариант. Парень должен в нормальных условиях учиться.
Я смотрела на них и думала: может, я сплю? Может, это кошмар такой? Дом наш, дедушкин. Я в него столько денег вложила после его смерти. Крышу чинила, сантехнику меняла, обои клеила. Руки до сих пор помнят, как штукатурка под ногтями скрипела.
— А я где жить буду?
— Ты уже взрослая, — мама пожала плечами. — Сама разберешься. У тебя работа есть, зарплата.
Димка поднял глаза:
— Марин, ну ты же понимаешь. Мне учиться надо. А тебе что, ты уже все в жизни получила.
Получила. Двадцать шесть лет, работа в бухгалтерии районной больницы, зарплата тридцать тысяч. Съемная комната в коммуналке у тети Веры, которая каждое утро орет на кота Мурзика за то, что он дерет обои. Да, богатая жизнь.
— Мам, но дом же наш общий. Дедушка всем завещал.
— Дедушка хотел, чтобы семья была дружной. А дружная семья — это когда старшие помогают младшим.
Классика жанра. В детстве я должна была ему игрушки отдавать, потому что «он маленький». Когда мне было пятнадцать, я должна была с ним уроки делать, потому что «он отстает». Теперь мне двадцать шесть, ему восемнадцать, и я должна отдать ему свою долю в доме, потому что «ему нужнее».
— А если я не соглашусь?
Мама посмотрела на меня так, будто я предложила продать Димку в рабство:
— Не соглашаешься? Серьезно? На брата родного руку поднимаешь?
— Я руку не поднимаю. Я просто хочу понять.
— Понять что? — папа нахмурился. — Что ты эгоистка? Так мы и без твоих объяснений это знаем.
Димка вдруг заговорил:
— Марин, я же не прошу тебя денег дать. Просто не мешай. Ты все равно в доме не живешь.
Не живу. Потому что после дедушкиной смерти тут жуть творилась. Протечки, холод, мыши. Я полгода каждые выходные приезжала, ремонтировала. Мама с папой только советы давали: «Тут бы обои поярче», «А тут плитку надо другую». А руками не помогали.
Когда дом стал пригодным для жизни, родители въехали. А мне сказали: «Зачем тебе такой большой дом? Ты же одна.»
— Хорошо, — сказала я. — Продавайте. Но деньги делим поровну.
Тишина. Такая, что слышно, как у соседей телевизор работает.
— Поровну? — мама переспросила. — Между кем поровну?
— Между нами. Четверо наследников — четыре части.
Папа покраснел:
— Ты что, совсем совесть потеряла? Димке на учебу деньги нужны, на жизнь. А ты что с ними делать будешь? Потратишь на ерунду какую-нибудь.
На ерунду. На собственное жилье, например. Или на то, чтобы не снимать комнату у тети Веры, которая считает, что в двадцать шесть лет я должна быть замужем и с детьми, а не «по углам шататься».
— Я тоже хочу свою квартиру купить.
— А зачем тебе квартира? — мама искренне удивилась. — Ты же девочка. Выйдешь замуж, муж тебе жилье обеспечит.
Выйду замуж. На моей зарплате и с моей внешностью принцы в очереди не стоят. А те, кто стоят, почему-то хотят, чтобы жена с приданым приходила.
— Мам, я не хочу всю жизнь по съемным углам мотаться.
— Не будешь мотаться. Найдешь нормального мужика, родишь детей. Как все нормальные женщины.
Нормальные женщины. А я, значит, ненормальная. Потому что хочу иметь свой угол.
Димка встал:
— Марин, ну ты же видишь, как мне важно. Я всю жизнь мечтал в МГУ поступить. А ты мне мешаешь.
— Я не мешаю. Я просто хочу справедливости.
— Справедливость — это когда семья друг другу помогает, — сказал папа. — А не когда каждый только о себе думает.
Семья. Смешно. Когда мне помощь была нужна, когда я после дедушкиной смерти одна с документами возилась, с ремонтом, где была эта семья? Мама говорила: «У меня давление скачет». Папа: «У меня спина болит». Димка: «У меня экзамены».
А теперь, когда дом в порядок привела, когда можно продать и денежку получить, семья вспомнилась.
— Знаете что, — сказала я, вставая. — Дайте мне подумать.
— Думать тут нечего, — мама нахмурилась. — Либо ты с семьей, либо против семьи.
Против семьи. Как в кино про войну. Либо с нами, либо с фашистами.
Я пошла к себе в комнату. Старую, детскую. Тут еще обои с мишками висели, которые дедушка клеил, когда мне пять лет было.
Села на кровать и подумала: а что, если соглашусь? Димка получит квартиру, будет учиться. Может, станет знаменитым журналистом, денег заработает. А я… А я буду гордиться младшим братом. И дальше у тети Веры жить.
Или искать другую комнату. Или вообще в общежитие какое-нибудь. В двадцать шесть лет.
Телефон завибрировал. Сообщение от Димки: «Марин, я понимаю, тебе тяжело. Но ты же старшая. Ты же умная. Пойми, мне правда нужно.»
Умная. Старшая. Значит, должна быть благоразумной. Пожертвовать собой ради младшего.
А что, если не соглашусь? Что тогда?
Встала, вышла в коридор. Родители на кухне шепчутся. Димка в своей комнате сидит.
— Я не соглашусь, — сказала я громко.
Шепот прекратился. Вышли все трое.
— Что значит не соглашаешься? — мама побледнела.
— Значит, хочу свою долю получить. Как положено по закону.
Папа сжал кулаки:
— По закону. Вот до чего дошли. Дочь с родителями по закону разговаривает.
— А как еще? По-семейному не получается.
Димка заплакал. Не по-детски, а как-то обреченно:
— Марин, ну зачем ты так? Я же не враг тебе.
Не враг. Но и не друг, видимо. Друзья не требуют отдать последнее.
— Димка, я не против того, чтобы тебе помочь. Но не за счет своего будущего.
— Какого будущего? — мама фыркнула. — В твоем возрасте какое будущее? Пора бы уже определиться в жизни.
Определиться. В двадцать шесть лет. А Димке в восемнадцать можно мечтать и строить планы.
— Мам, я определилась. Хочу свою квартиру.
— За счет брата?
— За счет своей доли в доме.
Папа махнул рукой:
— Все. Разговор окончен. Завтра к нотариусу пойдем, документы оформим. А ты думай, что хочешь.
Они ушли. Димка остался.
— Марин, — сказал он тихо. — Ты правда меня не любишь?
Вот это было больно. Потому что люблю. Всегда любила. Когда он маленький был, я ему сказки рассказывала. Когда в школе его обижали, я разбиралась с обидчиками. Когда он в девятом классе двойки хватал, я с ним занималась.
А теперь он спрашивает, люблю ли я его. Потому что не хочу остаться без крыши над головой.
— Люблю, Димка. Но себя тоже люблю.
Он кивнул и ушел.
Я осталась одна. В комнате с мишками на обоях. В доме, который скоро продадут. В семье, которая меня не понимает.
На следующий день они действительно поехали к нотариусу. Без меня. Вечером мама сообщила:
— Мы все оформили. Дом продается. Деньги идут Димке на квартиру.
— А моя доля?
— Какая доля? Ты же не подписывала документы.
Тут я поняла: они решили меня просто обойти. Как будто меня нет. Как будто я не наследница.
На следующий день я взяла отгул и поехала к юристу. Молодой парень, лет тридцати, выслушал мою историю и покачал головой:
— Без вашего согласия дом продать не могут. Вы имеете право на четверть от стоимости.
— А если они уже что-то подписали?
— Тогда сделка недействительна. Можно через суд оспорить.
Суд. С родителями. С братом.
Вечером я пришла домой и сказала:
— Я была у юриста.
Мама уронила чашку. Папа замер с газетой в руках.
— У юриста? — переспросила мама. — Зачем?
— Узнать свои права.
— И что он сказал, твой юрист? — папа сложил газету.
— Что без моего согласия дом продать нельзя.
Тишина. Долгая такая, неприятная.
Димка вышел из своей комнаты:
— Марин, ты что, в суд на нас подавать будешь?
— Не хочу. Но если по-другому нельзя…
Мама заплакала. Не по-настоящему, а как в театре:
— Вот до чего дожили. Дочь родителей в суд тащит.
— Мам, я никого не тащу. Я просто хочу, чтобы меня услышали.
Папа встал:
— Мы тебя услышали. И поняли. Ты готова разрушить семью ради денег.
Разрушить семью. А когда они решили продать дом без моего согласия, они семью не разрушали?
— Пап, я не разрушаю. Я защищаю свои права.
— Права, — он усмехнулся. — У тебя одни права. А обязанности где?
Обязанности. Помогать родителям — обязанность. Жертвовать собой ради брата — обязанность. А иметь свой угол — это уже не право, а каприз.
— Хорошо, — сказала я. — Тогда так. Продавайте дом. Но деньги делим честно. Четверо наследников — четыре части.
— Нет, — сказал папа. — Либо все Димке, либо ничего никому.
Ультиматум. Красиво.
— Тогда ничего никому.
Я развернулась и пошла к выходу.
— Марина! — крикнула мама. — Ты куда?
— К себе. В комнату. К тете Вере.
— А когда вернешься?
— Не знаю.
Димка догнал меня в прихожей:
— Марин, подожди. Давай поговорим нормально.
— О чем говорить, Дим? Ты хочешь квартиру — я понимаю. Но я тоже хочу жить по-человечески.
— А разве я мешаю тебе жить?
— Мешаешь. Когда требуешь, чтобы я отдала тебе свою долю.
Он помолчал, потом сказал:
— А что, если мы квартиру купим, а потом я тебе деньги верну?
— Когда?
— Ну… когда работать начну.
Когда работать начнет. Через пять лет. Может, через десять. А может, никогда. Потому что привыкнет, что старшая сестра всегда поможет.
— Дим, я тебя люблю. Но верить не могу.
— Почему?
— Потому что ты уже взрослый. А ведешь себя как ребенок.
Он обиделся:
— Я не ребенок.
— Тогда найди способ купить квартиру, не отнимая у меня мою долю.
— Какой способ? У нас денег нет.
— Кредит возьми. Работай. Как все нормальные люди.
— Но ведь есть же дом. Зачем кредит, если можно дом продать?
— Можно. Но не за мой счет.
Мы стояли в прихожей и смотрели друг на друга. Он — с надеждой, что я сдамся. Я — с пониманием, что не сдамся.
— Ладно, — сказал он наконец. — Значит, ты против меня.
— Я не против тебя. Я за себя.
Он кивнул и ушел.
Я вышла на улицу. Темно уже было, фонари горели. Шла по знакомым дорогам и думала: а правильно ли я делаю?
Может, надо было согласиться? Отдать Димке свою долю, пожертвовать собой? Как учили с детства?
А потом подумала: а если у меня когда-нибудь дети будут? И им помощь понадобится? А у меня ничего не будет. Потому что все отдала брату.
Нет. Хватит жертвовать собой.
Неделю мы не разговаривали. Я звонила — не отвечали. Приезжала — дверь не открывали.
Потом Димка написал в соцсетях: «Некоторые люди готовы разрушить семью ради денег. Жаль, что я это понял так поздно.»
Не назвал меня по имени. Но все поняли, о ком речь.
Подруги начали спрашивать, что случилось. Я объясняла. Кто-то понимал, кто-то осуждал.
Лена, моя бывшая одноклассница, сказала:
— Марин, ну он же брат тебе. Младший. Помоги ему.
— А кто мне поможет?
— Ну… найдешь мужа, он поможет.
Опять муж. Волшебная палочка от всех проблем.
Через месяц я подала в суд. Не хотела, но по-другому никак.
Суд длился полгода. Родители наняли адвоката, который доказывал, что я неблагодарная дочь. Мой юрист доказывал, что я имею право на наследство.
Димка на заседания не ходил. Сказал, что не хочет видеть, как сестра семью разрушает.
В итоге суд решил в мою пользу. Дом продали, деньги разделили на четверых.
Я получила свою долю и купила однокомнатную квартиру. Маленькую, на окраине, но свою.
Родители со мной не разговаривают. Димка удалил меня из всех соцсетей. Живет в общежитии, учится. Иногда слышу от общих знакомых, что он рассказывает, какая я плохая.
Может, и плохая. Но у меня есть свой дом.
Вчера нашла старое семейное фото. Мы все вместе, улыбаемся. Мне лет десять, Димке семь. Родители молодые, счастливые.
Смотрю на это фото и думаю: а может, стоило согласиться? Сохранить семью?
Потом смотрю на свою квартиру. Маленькую, но мою. И понимаю: нет, не стоило.
Семья — это не когда один жертвует собой ради другого. Семья — это когда все друг друга уважают.
А уважения у нас не было. Была привычка, что Марина все стерпит, все поймет, всем поможет.
Теперь Марина живет для себя. И это нормально.
