Надежда Павловна, женщина пятидесяти пяти лет с устойчивой психикой и неустойчивым давлением, стояла посреди кухни и гипнотизировала банку зеленого горошка «Бондюэль».
В голове крутилась мысль, далекая от новогоднего волшебства: «Сто двадцать рублей. Сто двадцать! За банку бобовых, которые даже не сами в банку прыгнули. В прошлом году по акции брали за семьдесят». Она вздохнула, поправила очки и положила горошек в тележку. Экономить на оливье — это всё равно что экономить на фундаменте дома: вроде не видно, а потом всё рухнет.
В «Ашане» царил предновогодний ад. Люди, обезумевшие от мандаринового угара, таранили друг друга тележками, сметая с полок всё, что не прибито. Надежда Павловна в этой битве не участвовала. Она двигалась с грацией ледокола «Ленин»: медленно, уверенно, раскалывая толпу своим монументальным спокойствием.
Ее муж, Валера, плелся сзади. Валера был мужчиной хорошим, но с функцией «автопилот». Ему сказали «вези тележку» — он везет. Сказали «стой» — стоит. В руках он сжимал список покупок, написанный почерком Надежды, где каждый пункт был не просто товаром, а стратегической задачей: «Майонез (только «Слобода», другой жидкий!)», «Колбаса докторская (читать состав, чтоб без мех-обвалки!)».
— Надь, — подал голос Валера, замирая у полки с алкоголем. — Может, коньячку? Армянского? Ну, для сосудов.
— У тебя сосуды, Валера, скоро лопнут от счастья, — буркнула Надежда, не оборачиваясь. — У нас водка с юбилея твоего осталась. И настойка моя на черноплодке. Нечего бюджет транжирить. Нам еще за коммуналку платить, там перерасчет за отопление пришел такой, будто мы не батареями греемся, а купюры в топку кидаем.
Они вышли к кассам. Надежда привычно просканировала очереди. Вторая слева — там кассирша новенькая, медленная, как диалап-интернет в девяностых. Пятая — там бабка с мелочью, это на полчаса. Встали в четвертую.
Пока лента ползла, Надежда Павловна размышляла о своей жизни. В принципе, грех жаловаться. «Трешка» в панельном доме, ипотека выплачена (спасибо, Господи, и инфляция), сын Димка женился и съехал (слава тебе, Господи, и невестке Ире, хоть и вертихвостка, но парня прибрала). Остались они с Валерой вдвоем.
Тишина. Покой. Чистота. Никто не разбрасывает носки, не орет под ухо музыку, не требует котлет в три часа ночи. Надежда даже начала привыкать к тому, что йогурт, оставленный в холодильнике вечером, утром находится на том же месте. Это ли не счастье?
Телефон в кармане пуховика завибрировал, прерывая идиллию. Надежда глянула на экран. Звонил сын.
— Алло, Дим? Ты чего днем? Случилось что?
— Мам, привет, — голос сына был подозрительно бодрым. Слишком бодрым. Так говорят люди, которые только что разбили машину или взяли кредит на айфон. — Ты дома?
— В магазине мы с отцом. Горошек вот золотой покупаем. А что?
— Мам, тут такое дело… Бабушка звонила.
— Какая бабушка? — напряглась Надежда. Моя мама умерла десять лет назад, значит…
— Папина. Изольда Карловна.
Надежда замерла. Кассирша уже пробивала их хлеб, пикая сканером, как счетчиком Гейгера, но для Надежды звук исчез. Изольда Карловна. Свекровь. Восемьдесят два года. Женщина, сделанная из легированной стали, колючек и безупречных манер. Жила она в пригороде, в своем доме, и последние лет пять они общались исключительно по праздникам: «Здоровья, Изольда Карловна» — «И вам не хворать, Надежда, слышу, одышка у тебя, худеть надо».
— И что ей нужно? — холодно спросила Надежда.
— У нее котел сломался. Газовый. Там какая-то авария, запчастей нет, привезут только после праздников. В доме дубак, минус пять.
— И?
— Мам, ну не может же она там замерзнуть. Я ее забрал.
— Куда забрал? — у Надежды похолодело в желудке. — К себе? У вас же «однушка», Ира тебя съест вместе с твоей бабушкой.
— Ну… — Димка замялся. — Ира сказала, что у нас места нет, мы же ремонт в ванной затеяли, там пыль, грязь, аллергия… Короче, мам. Мы едем к вам. Встречайте. Через сорок минут будем.
Надежда нажала «отбой». Рука дрожала.
— Что там? — спросил Валера, выкладывая на ленту пакет с мандаринами.
— Мама твоя едет, — тихо сказала Надежда.
— В гости? На оливье?
— На ПМЖ, Валера. Котел у нее сдох. А вместе с котлом сдох и мой спокойный Новый год.
Валера побледнел. Он знал свою мать. Изольда Карловна любила сына, но считала его «тюфяком, которого испортила эта женщина». «Этой женщиной», разумеется, была Надежда.
— Пакет пробивать будете? — гаркнула кассирша.
— Буду, — выдохнула Надежда. — Два. И вон тот коньяк армянский, Валера, беги, бери. Две бутылки бери. Без анестезии мы это не переживем.
Дома начался аврал. Это была не уборка, это была зачистка территории перед визитом санэпидемстанции.
Надежда металась по квартире с тряпкой.
— Валера! Убери свои трусы с батареи! Она увидит — скажет, что мы живем как в цыганском таборе!
— Да сухие они уже…
— Убери, я сказала! И кружку свою от компьютера убери, там чай уже заплесневел, скоро цивилизация зародится!
Изольда Карловна была не просто свекровью. Она была бывшим завучем школы. У нее был рентгеновский взгляд, который видел пыль на шкафу, даже если ты туда не лазил с момента заселения. Она умела одним поднятием брови дать понять, что твои шторы — это пошлость, твой суп — помои, а твоя жизнь — череда ошибок.
Надежда драила унитаз и думала: «За что? Господи, ну за что? Я же постилась в Великий пост. Я же милостыню подаю. Почему именно сейчас, когда я хотела просто полежать перед телевизором в халате и поесть бутерброды с икрой?»
Звонок в дверь прозвучал как приговор трибунала. Ровно через сорок минут. Изольда Карловна никогда не опаздывала.
Надежда выдохнула, поправила прическу, натянула на лицо улыбку номер пять («Радушие через силу») и пошла открывать.
На пороге стоял Димка с виноватым лицом, нагруженный баулами, как ишак. А перед ним, опираясь на трость с набалдашником в виде головы льва, стояла Она.
Изольда Карловна была в каракулевой шубе, которой сносу не было с 1985 года, и в шляпке-таблетке.
— Ну, здравствуй, Наденька, — произнесла она скрипучим голосом, оглядывая прихожую. — Темновато у вас. Лампочки, небось, экономите? Зрение портите. А зрение — это, между прочим, сосуды головного мозга.
— Здравствуйте, Изольда Карловна. Проходите, — Надежда посторонилась.
— Валера! — гаркнула свекровь, не разуваясь. — Ты почему мать не встречаешь? Или жена к батарее приковала?
Валера выскочил из кухни, вытирая руки о штаны (Надежда мысленно застонала).
— Мама! Привет!
— «Привет»… — передразнила Изольда. — Щеку дай поцеловать. Оброс-то как. Борода эта… Как у попа-расстриги. Тебе не идет, старит. Наденька, куда мне вещи? Я надеюсь, вы мне выделили комнату Димы? Там хоть кровать ортопедическая? У меня спина, знаете ли, не казенная.
Комната Димы сейчас была кабинетом Надежды. Там стояла ее швейная машинка, гладильная доска и рассада герани, которую она пыталась реанимировать к весне.
— Конечно, Изольда Карловна. Мы там всё подготовили.
— Ну-ну. Поглядим. Димка, заноси чемоданы. Осторожно, там в синей сумке — мои настойки и фамильный хрусталь.
— Хрусталь? — вырвалось у Надежды. — Зачем? У нас есть посуда.
— У вас? — Изольда Карловна остановилась и посмотрела на невестку так, как смотрят на таракана, который посмел высказать мнение. — Наденька, я не собираюсь пить шампанское на Новый год из этих ваших… икеевских стаканов. Это моветон. Праздник должен быть праздником, а не попойкой в общежитии.
Димка быстро занес вещи, чмокнул мать в щеку и начал пятиться к двери.
— Ну, я побежал! Ира ждет! Мастеров надо контролировать!
— Стой! — скомандовала Надежда. — Ты куда? А чай?
— Мам, некогда! Я на связи! Бабуль, не скучай!
Дверь захлопнулась. Предатель сбежал.
Надежда, Валера и Изольда Карловна остались в коридоре. Тикали часы.
— Ну что встали, как истуканы? — спросила свекровь, снимая шляпку. — Помогайте раздеться. И Надя, что у вас так пахнет хлоркой? Вы что, труп прятали перед моим приездом? Надо проветрить. Немедленно. У меня от химии мигрень начинается.
Надежда стиснула зубы так, что скрипнули коронки.
«Спокойно, Надя. Это всего лишь на пару недель. Котлы чинят быстро. Ты сильная женщина. Ты пережила девяностые, дефолт и ремонт у соседей сверху. Ты переживешь и это».
— Проходите на кухню, чайник горячий, — сказала она вслух.
— Чайник… — проворчала Изольда, шаркающей походкой направляясь в ванную мыть руки. — Надеюсь, заварка листовая? Не эти пакетики с пылью грузинских дорог? Я от них чешусь.
Вечер перестал быть томным мгновенно.
Изольда Карловна оккупировала кухню. Она села на любимое место Надежды (у окна, где не дует) и начала инспекцию.
— Хлеб черствый, — констатировала она, потыкав пальцем в кусок «Бородинского». — Валера, ты почему матери свежего не купил?
— Так купили сегодня! В «Ашане»! — оправдывался Валера.
— В «Ашане»… Там всё пекут из замороженного теста. Яд. Надо в пекарне брать. Надя, запиши: завтра с утра в пекарню. И молоко… это что? 1,5% жирности? Это вода, которой бидоны мыли. Мне нужно 3,2%, иначе кальций не усваивается. А в моем возрасте перелом шейки бедра — это конец. Вы что, смерти моей хотите?
Надежда молча резала колбасу. Нож стучал по доске с агрессией, достойной маньяка.
— Изольда Карловна, мы едим такое молоко. Мы на диете. Холестерин.
— Холестерин — это миф, придуманный фармацевтами, чтобы продавать таблетки, — отрезала свекровь. — Мой дед ел сало каждый день и дожил до девяноста. А вы со своим обезжиренным суррогатом загнетесь к шестидесяти. Кстати, Надя, ты поправилась. Этот халат тебя полнит. Или это не халат?
— Это домашнее платье, — процедила Надежда. — Три тысячи стоит.
— Боже мой. Три тысячи за мешок. Валера, куда ты смотришь? Жена деньги на ветер пускает, а у матери котел сломался, помочь некому.
— Мам, так мы же предложили денег на ремонт! — встрял Валера.
— Деньги… Внимание нужно! Участие! А вы только откупаться умеете.
Свекровь взяла пульт от телевизора.
— Что тут у вас? Опять эти новости? Выключи. Там один негатив. Включи «Культуру». Там сегодня концерт камерной музыки.
— Но там сериал… — пискнул Валера.
— Сериал? Про бандитов? Тебе, Валера, пора о душе думать, а не на уголовников смотреть. Включай «Культуру», я сказала.
Надежда положила нож.
— Я пойду постелю вам.
Она вышла в коридор, прислонилась лбом к прохладным обоям и закрыла глаза.
Впереди был Новый год. Самый семейный, самый теплый праздник.
«Если я ее не придушу подушкой сегодня ночью, — подумала Надежда, — то мне можно давать медаль «За отвагу»».
Из кухни доносился голос Изольды:
— Валера, а почему у вас сахар в сахарнице комками? Влажность повышенная? Грибок, наверное, под обоями. Надо бы ремонт сделать. Я тут видела рекламу натяжных потолков…
Надежда вернулась на кухню.
— Изольда Карловна, — сказала она твердо. — Постель готова. Полотенце — синее, для лица — белое. В душ пойдете?
— В душ? В вашей этой кабинке пластиковой? Я там задохнусь. Ванну набери. И добавь соли. Морской. У вас есть соль?
— Есть. Для ног.
— Сойдет. Главное, чтобы не поваренная. И температуру сделай тридцать семь градусов. Не больше, не меньше. У меня кожа чувствительная.
Следующий час Надежда работала банщиком. Мыла ванну («Плохо помыла, Надя, шершавая!»), набирала воду, мерила локтем температуру, потому что градусника для воды не было.
Когда Изольда наконец погрузилась в воду, потребовав оставить дверь приоткрытой («Вдруг мне плохо станет, а вы не услышите за своим телевизором»), Надежда и Валера рухнули на диван в гостиной.
— Налей, — шепотом сказала Надежда.
— Чего?
— Того самого. Армянского. Прямо в кружку. Чтобы не видно было.
Они сидели в полумраке, пили коньяк из чайных кружек, как партизаны в окопе. Из ванной доносились всплески и арии из оперы, которые Изольда Карловна напевала на удивление сильным голосом.
— Валер, — тихо сказала Надя. — Она здесь надолго?
— Мастер сказал — недели две. Запчасть из Германии идет. Санкции, логистика…
— Две недели… — Надя сделала большой глоток. — Валера, если я начну курить, не удивляйся.
— Надь, ну потерпи. Мама же. Старенькая.
— Старенькая? Да на ней пахать можно! Она нас всех переживет и на наших поминках будет критиковать кутью!
В этот момент из ванной раздался вопль:
— Надя! Надя!!!
Надежда поперхнулась коньяком.
— Что?! Что случилось?! — они с Валерой кинулись к ванной.
Изольда Карловна сидела в пене, величественная, как Афродита на пенсии, и держала в руках флакон.
— Это что?!
— Это шампунь… — пролепетала Надя.
— Я вижу, что не гуталин! Я спрашиваю, почему он с крапивой? У меня от крапивы волосы жесткие становятся! Я просила с аргановым маслом! Я же говорила в прошлом году! Ты что, не запомнила?
— Изольда Карловна, это мой шампунь. Какой был, такой и стоит.
— Безобразие. Полное неуважение к гостю. Валера, сходи в аптеку. Купи нормальный шампунь. И бальзам. Швейцарский.
Валера посмотрел на часы. Было десять вечера.
— Мам, аптеки закрыты.
— Круглосуточная есть на перекрестке. Беги, сынок. Голова мерзнет.
Валера покорно поплелся в коридор одеваться. Надежда осталась стоять в дверях ванной.
— Спинку потри, — скомандовала свекровь, протягивая мочалку. — Только не сильно, у меня родинки. И давай поговорим, Надя. О воспитании детей. Мне кажется, вы Димку упустили. Почему он до сих пор не начальник отдела? В тридцать-то лет?
Надежда взяла мочалку. Перед глазами стояла банка красной икры, которую она так и не открыла.
— Тру, Изольда Карловна. Тру.
«Ничего, — думала она, намыливая костлявую спину свекрови. — Завтра тридцать первое. Завтра будет битва за кухню. И я так просто не сдамся. Моя кухня — мои правила. И оливье я буду резать так, как я хочу, даже если она скажет, что кубики должны быть по 3 миллиметра».
Но Надежда еще не знала, что у Изольды Карловны на 31 декабря были свои планы. И включали они полную реорганизацию холодильника и мастер-класс по приготовлению «правильного» заливного, от которого дрожали стены…
Утро тридцать первого декабря началось с запаха гари и тревоги.
Надежда открыла глаза, услышав, как на кухне кто-то гремит сковородками.
— Валера, — прошептала она. — Это твоя мать?
— А кто ж еще? — простонал муж, кутаясь в одеяло. — Может, само пройдет?
— Не пройдет, — холодно ответила Надежда, натягивая халат. — Это катастрофа в динамике.
Она пошлепала в кухню. Там Изольда Карловна, бодрая и румяная, стояла у плиты в своем шалику, на голове — бигуди, в руках — половник, которым она орудовала, как дирижер в Большом.
— Доброе утро, Наденька. Я тут решила помочь, а то ты вчера устала. Поставила варить яйца — половина треснула, конечно, видимо, из-за того, что воду не посолила. А я положила соль. Теперь пойдут как по нотам.
— Спасибо, Изольда Карловна, но не надо, я сама…
— Поздно! — строго сказала свекровь. — Принеси мне кастрюлю побольше, картошку надо заново. Эти — водянистые. Ты где их берешь? В «Пятерочке», что ли? Там все генно-модифицированное.
Надежда открыла рот, чтобы что-то ответить, но почувствовала — бесполезно.
Она села за стол, положила перед собой чашку кофе (своего, растворимого, грешного, который она тайно прячет за банкой с гречкой) и стала наблюдать.
Изольда уже перетряхнула холодильник.
— Оливье… майонез «Слобода»… Ну хоть не «Махеев». Икра? Фу, какая мелкая. Это не икра, это мазня. Где хрен? Я же тебя учила — к селедке нужен хрен!
— У нас праздник, а не похороны, — не выдержала Надежда. — Обойдемся.
— У вас и праздник — без души. Всё по-икейски… Стерильно и без характера, — вздохнула свекровь. — Ладно, я займусь заливным. У меня по семейному рецепту.
— Не надо! — взвизгнула Надежда так, что испугался даже кот.
— Почему?
— Потому что я уже сделала! Оно там, в холодильнике!
— О, Боже… — Изольда приоткрыла дверцу и ахнула, как доктор, увидевший неудачную пластику. — Надя… ты ЧТО это залила? Там морковь сверху! Морковь кладут в студень из свиных ножек, а к рыбе — лимон. Это же профанация!
Где-то внутри Надежды щёлкнуло. У неё даже перестал подниматься кофеин.
— Изольда Карловна, вы в гостях.
— И что? В гостях дурновкусие не оправдание.
К десяти утра Валера отчаянно возился с гирляндой. Гирлянда путалась, антенна телевизора падала, кот гонял мишуру, Изольда командовала.
— Валера! Елку передвинь! Там дверь открывается плохо.
— Мама, если я двину, ветка будет у стены.
— И что? Ветку подрежь. У тебя руки есть?
Надежда сидела за столом, резала оливье по научному — кубик ровно шесть миллиметров. Нож ходил точнее метронома. Это был её протест. Если уж всё рушится, хоть геометрия кубика останется святой.
— Надя, а почему колбаса не вареная? — осведомилась свекровь, заглянув в миску. — Это что, ветчина?
— Колбаса «Докторская».
— Не настоящая. У настоящей пузырьки на срезе.
— А у современной — нет.
— Потому что крахмал!
— Валера, — устало сказала Надежда. — Твоя мама говорит, что у нас вся колбаса с крахмалом.
— Так, может, и правда с крахмалом… — робко пробормотал он.
Надежда закрыла глаза. Считала до десяти. Не помогло.
— Мне нужен воздух, — сказала она и пошла на балкон.
На улице стоял декабрьский полумрак. Во дворе дети кидались снежками, из соседнего окна орала «В лесу родилась елочка».
Надежда стояла и думала: «Я хотела просто Новый год. Без подвигов. Без гладиаторов».
Она уже собиралась вернуться, как услышала за спиной:
— И, Валера, вытяжка у вас не работает. Я чувствую запах жира. Прямо воняет на весь подъезд. Надо поменять фильтр. Я видела купоны в газете, там скидка по пенсионным. Надя, ты записала?
— Надя на балконе, мама.
— Тогда ты запиши!
Ближе к вечеру у Надежды сдали нервы.
Когда Изольда, не спросясь, начала переставлять посуду в шкафу («Так логичнее! Почему у тебя чашки над плитой, от тепла они тускнеют!»), Надежда глубоко вдохнула и произнесла:
— Изольда Карловна.
— Что опять?
— А вы не могли бы посидеть спокойно? Ну вот просто… посидеть? Пятнадцать минут. Не трогать. Не комментировать. Не переставлять.
— Я просто стараюсь помочь.
— Вы помогаете так, что хочется эвакуироваться.
— Неблагодарная! Я же ради вас сюда приехала! В моем доме холодно! А тут — семья!
— Семья — это когда никто не перебирает твой холодильник!
Валера попытался вмешаться:
— Девочки, ну чего вы… Новый год же…
— Замолчи, Валера! — хором выкрикнули обе.
Двадцать три ноль-ноль.
По телевизору уже мелькала «Ирония судьбы». Изольда мирно похрапывала в кресле.
Надежда тихо сидела на кухне с бокалом шампанского. На столе — оливье (уже без чувства, но с настроением), холодные котлеты и тарелка селедки.
Валера зашел, осторожно присел рядом.
— Устала?
— Я? — хмыкнула Надежда. — Я на грани просветления. Кажется, я услышала истину Бытия.
— Какую?
— Счастье — это не отсутствие людей. Это выключенный звук.
Они посидели в тишине.
Валера взял ее за руку.
— Спасибо, Надь. Что терпишь маму.
— Терплю, Валера. Пока терплю. Но если она завтра дотронется до моей кастрюли с рассольником — клянусь, я её сама отвезу чинить котёл. Пешком.
Из зала донесся сонный голос Изольды:
— Надя…
— Господи, только не сейчас…
— Закрой форточку. Дует.
Надежда медленно встала. Подошла. Закрыла форточку. Вернулась.
Взяла свой бокал. Подняла его и тихо произнесла:
— С Новым годом, мне самой. Герою невидимого фронта.
За окном вспыхнул первый фейерверк.
А на кухне зазвенел сервант — то ли от хлопка шампанского, то ли от вмешательства судьбы.
Хрусталь дрогнул, но устоял.
Первое января.
Свекровь спала до полудня. Когда вышла на кухню, на столе стоял завтрак — яичница, кофе (не тот, что растворимый), и записка:
«Изольда Карловна, мы с Валерой поехали “в гости на денёк”.
Вернемся второго.
Еды достаточно, чай заварен.
Если будет сильно дуть — вытяжка включается кнопкой слева».
На полке лежал её фамильный хрусталь — чистый, вымытый, завернутый в салфетку.
А на подоконнике в кружке блестела маленькая ветка мимозы.
Изольда улыбнулась задумчиво:
— Всё-таки девка с характером. Не без изъянов… но характер есть.
И впервые за все дни, не найдя к чему придраться, наложила себе оливье.
С морковкой сверху.
