Когда мне было десять, Таня подожгла шторы в комнате. Она хотела «поиграть в волшебство», как объяснила потом. Мама отругала нас обеих. За то, что я, старшая, «не доглядела». Таню в тот день отвели в парк — чтобы развеяться, а меня заставили с папой драить закопчённые стены и соскребать капли воска с пола. Я помню, как он шепнул: «Привыкай, дочка. В семье всегда кто-то держит порядок».
Мне тогда было десять, Тане — шесть. Сейчас мне тридцать четыре, Тане двадцать девять, и в нашей семье всё по-прежнему. Только вместо воска и сажи — кредиты, обиды и чужая жизнь, к которой меня всё время принуждают.
Когда я училась в университете, мама просила «немножко уступить» сестре: Таня никак не могла определиться с институтом, моталась между колледжами, бросала, начинала снова. Денег на моё обучение не хватало, и я перевелась на заочку, чтобы работать. Сестре нужен был репетитор, новая гитара, оплаченное общежитие, новые попытки. Тогда всё объясняли тем, что «она просто себя ищет».
В двадцать четыре я вышла замуж за Алексея. Скромно, без шумного банкета — у родителей тогда опять были «непредвиденные траты» на Таню: она попала в аварию, повредила колено. Мама уговаривала: ну что тебе те кольца, платье, ресторан? Всё равно ведь главное — любовь. А Таня «едва на ноги встаёт», как мы будем отмечать, когда ей плохо?
Сначала я злилась. Потом — смирилась. Это странное ощущение, когда тебе с детства внушают, что если ты сильная, значит, ты должна. Ты должна быть терпеливой. Ты должна понимать. Ты должна прощать.
Когда у меня родился сын, Лёва, мама и папа приезжали нечасто. Таня в тот период опять жила с ними: рассталась с парнем, было тяжело. Я не обижалась. Просто принимала. Потом мама предложила — временно — поселиться у нас. Сначала Таня, потом она и папа. Квартира у них, конечно, была, но Таня «всё ещё на нервах», а у нас и район спокойный, и комнаты просторные.
— На пару месяцев, честно-честно, — улыбалась мама. — Просто поддержим друг друга. Ты же не против?
Я уже научилась узнавать этот тон. Вопросы, в которых не предполагается «нет». Алексей был против. Но промолчал: «Это же твои родители. Неудобно…»
Так и началась наша новая жизнь.
Я вставала в семь, готовила Лёве завтрак, собирала в садик. Потом — бегом на работу. По вечерам — ужин на пятерых, стирка, уроки, уборка. Мама говорила: «Ты у нас хозяйка. У тебя хорошо получается. Тане и не надо в это вникать — она творческая, у неё другие задачи».
Какие именно — никто не уточнял. Таня спала до обеда, потом запиралась в комнате, строчила в ноутбук, слушала что-то в наушниках. Папа ходил по дому, зевал, смотрел сериалы. Мама клала в раковину свою чашку и громко вздыхала: «Как же хорошо, когда в доме есть уют… Не зря мы приехали. Здесь и вправду легче дышится».
Я не знала, как сказать, что мне стало тяжело. И страшно. Алексей начал уходить всё позже. Стал задерживаться у друзей, на работе. Иногда — ночевать в машине. Говорил: «Я не могу больше. У нас нет дома. Это коммуналка с ожиданием благодарности».
Я пыталась объяснить маме. Осторожно, мягко.
— Я тебя понимаю, — отвечала она. — Но ты пойми и Таню. Ей сейчас плохо. У неё кризис, у неё всё рушится. А ты всегда справлялась. Потерпи немного. Будет тебе награда за доброту.
Я слушала и чувствовала, как внутри меня нарастает злость. На Таню. На родителей. На себя. Особенно — на себя. За то, что снова не сказала «нет».
Через полгода Таня устроилась работать в онлайн-школу. Уроки три раза в неделю. Остальное время — «психологическая перезагрузка». Сначала она ходила в йога-клуб, потом — в арт-пространство, потом вообще стала ездить по ретритам.
А у нас тем временем выросли счета. Платежка за свет была в два раза больше. Газа — тоже. Когда я попробовала поговорить с папой, он буркнул:
— Что вы, с Алексеем, каждый киловатт считаете? Некрасиво это. Семья — это не бухгалтерия.
Мы снова поссорились с мужем. Он уже почти не смотрел на меня. Мы ложились в одну кровать — как чужие. У него были наушники, у меня — усталость.
А Таня привезла из Сочи керамическое панно и приклеила к стене в коридоре. Без спроса. Потом устроила семейный совет: «Нам нужно больше уюта! И доброты! Давайте по субботам делать общий стол. Я буду варить индийский чай с пряностями!»
Я молчала. Алексей встал и ушёл в спальню.
— Ты на него повлияй, — прошептала мама. — Он всё портит. Мы ведь хорошо живём, все вместе… Это же счастье, когда родные рядом.
Я впервые посмотрела на неё не как на маму. А как на чужую женщину, которая вторглась в мой дом, мою семью, мою жизнь. И даже не заметила, как разрушила всё, что я строила.
Через пару дней после того «семейного совета» Алексей собрал сумку и ушёл к другу. Сказал, на пару дней, «просто выдохнуть». Но я знала, что это не просто. Это первая трещина, которая вот-вот превратится в пропасть.
Мама притворилась, будто ничего не произошло. Она накрывала на стол, выкладывала в вазу мандарины, подсовывала Лёве конфеты.
— У мальчика и так стресс, — вздыхала. — Пусть хоть немного радости будет.
Таня ходила по квартире в халате, словно курортница. Её не интересовало, почему Алексей ушёл. Зато ей было важно, чтобы я отнесла её блузку в химчистку: «В субботу же встреча с партнёрами, не могу в мятом идти».
Я посмотрела на неё, как на инопланетянку. Хотела сказать: «Сама отнеси. Тебе же двадцать девять, не девочка». Но привычка проглатывать слова была сильнее. Я взяла пакет. И пошла.
Вечером Алексей позвонил. Голос у него был спокойный.
— Я снял комнату, — сказал он. — На месяц. Посмотрим, как пойдёт. С Лёвой хочу видеться. Но к вам не вернусь, пока они у вас живут.
Я сидела на кухне, скручивала в пальцах угол полотенца и думала: а что, если он не вернётся вообще?
Лёва скучал. Папу вспоминал часто. А мама тем временем нашла себе новое занятие — организовала в квартире мини-клуб «Психология для всех». Приглашала подруг, кто-то приходил, кто-то писал в Zoom. Таня читала книжки по самопомощи, делала выкладки на диване, снимала ролики о «восстановлении внутренней женщины».
— Вот посмотри, — говорила мама. — Ты тоже могла бы заняться чем-то для души. Ты вся в рутине, в тряпках, в счётах. Где ты сама, доченька?
Я посмотрела на свои руки — сухие, с заусенцами, с еле намёком на маникюр, сделанный два месяца назад по акции. Где я? Наверное, в корзине с грязным бельём, в очереди в поликлинике, в метро в семь утра. Но не на коврике для медитации и не на берегу океана, как Таня, судя по её сторис.
Через неделю мама сообщила, что ей неудобно готовить на моей кухне. Не хватает приправ, и она не может творчески раскрываться. Таня влезла в разговор с ноутбуком в руках:
— Мы тут подумали, можно же расширить кухню. Вот стену снести и объединить с кладовкой. У нас в арт-пространстве так круто сделали. Можно и здесь. Я даже проект нарисовала!
Я не поверила своим ушам.
— Вы серьёзно? Это не ваша квартира.
— Да брось ты, — усмехнулась Таня. — Тут же живут все. Общий быт — общее пространство.
Я не выдержала. Подняла голос. Сказала, что всё — хватит. Что пора возвращаться в свою квартиру. Что Лёве нужен отец, а не тёти с пряностями и стены без разрешений.
Мама вспыхнула. Папа буркнул: «Неблагодарная», — и ушёл к себе. Таня заплакала. Настоящими слезами. Потом швырнула ноутбук на диван и крикнула:
— А ты всю жизнь завидовала! Я хоть жила, а ты пахала, как лошадь, и теперь злая!
У меня внутри всё перевернулось. Я почувствовала, как во мне что-то крошится. Как будто отвалился кусок старой, гнилой мебели, которую годами никто не ремонтировал.
Я ушла в спальню. Закрылась. Улеглась рядом с Лёвой. Смотрела, как он спит. Дышит часто, нервно. Даже во сне будто тревожится.
На следующий день Таня объявила: ей срочно нужно поехать в Москву — на тренинг. Куда ехать — непонятно. Где жить — «у подруги». Но она не может больше тут быть, «в такой энергетике».
Мама собрала ей рюкзак, папа заказал такси. Я не спрашивала, когда она вернётся. Я молча открыла дверь. И в первый раз — не пожелала ей ничего. Ни удачи, ни дороги лёгкой, ничего.
Через три дня мама подошла ко мне на кухне. Постояла, покашляла, потом вдруг обняла. Не по-настоящему. Так, как обнимают, когда хотят сказать: «Не дуйся». И произнесла:
— Тебе сейчас трудно, я знаю. Но Тане — ещё труднее. Она ведь слабая.
— А я? — спросила я. — Я что, не человек?
Она не ответила. Только отвела глаза.
А через неделю Таня вернулась. С новым чемоданом, новым рюкзаком, с новым тоном в голосе. И с новыми идеями: она решила стать коучем. Ей нужен кабинет — чтобы снимать видео. И она подумала, можно использовать мою спальню, пока «вы с Лёшей не вместе, всё равно пустует».
Я не кричала. Даже не спорила. Просто молча вышла из комнаты. Заперлась в ванной и включила воду в кране, чтобы не слышать, как они переговариваются за дверью. В какой-то момент мне стало страшно, как спокойно я это восприняла. Как будто перестала чувствовать. Совсем.
Вечером Лёва спросил, когда приедет папа. Я посмотрела на него — он стал худым, слишком серьёзным для своих восьми лет.
— Скоро, — соврала я. — Он тебя очень любит. Просто пока не может быть с нами.
На следующий день я сама позвонила Алексею. Сказала, что готова всё обсудить. Он приехал вечером, сел на кухне, долго молчал. Потом сказал:
— Я не могу жить в этом дурдоме. С тобой могу. С ними — нет.
— Я выгоню их, — сказала я. — Обещаю. Только останься.
Он посмотрел на меня устало. Потом вдруг кивнул.
— Договор. Если через месяц они не уйдут — я съезжаю навсегда.
Я кивнула.
Сказать маме было сложно. Очень. Я не могла найти слов. Поэтому написала письмо. Обычное, бумажное. В нём было всё: и про усталость, и про Таню, и про границы, и про мою семью, которую они почти разрушили. Положила на подушку. Ушла на работу.
Вечером они молчали. Только папа сухо произнёс:
— Понял. Мы уезжаем на выходных.
Таня захлопнула ноутбук, ушла в свою комнату. Весь вечер оттуда доносилась музыка и стук чемодана. Мама плакала. По-настоящему. Не театрально.
Я молчала. И в какой-то момент вдруг поняла — впервые за долгое время в квартире стало тихо. Не давящая тишина, а спокойная. Настоящая. Словно после грозы.
Они уехали в субботу. Вещей было не так уж много — основное они распихали по своим старым коробкам. Папа даже не попрощался. Мама прижала к себе Лёву, поцеловала его в макушку. Потом посмотрела на меня. Глаза у неё были красные.
— Ты теперь совсем чужая, да?
Я ничего не ответила. Просто закрыла дверь. И заперла на замок.
Прошёл месяц. Алексей вернулся. Мы стали как будто ближе. Не сразу. Медленно. Осторожно. Он до сих пор не разговаривает о родителях. Ни о моих, ни о своих. Но держит меня за руку, когда я просыпаюсь в холодном поту. А это всё ещё бывает.
Лёва снова улыбается. Смеётся. Рисует папу, маму и дом с забором. Без бабушки и тёти. Это почему-то особенно больно.
Мама иногда пишет. Сухо. Иногда — с обидой. Недавно прислала фотографию Таниной новой студии. Там светло, белые стены, растения. Подпись: «Таня молодец, добилась. Ты бы порадовалась за сестру, если бы сердце было мягче».
Я не ответила.
Неделю назад была годовщина смерти бабушки. Я поехала на кладбище одна. Таня — не смогла, у неё марафон. Мама — простыла. Папа — занят. Я стояла перед памятником и вспоминала, как бабушка всегда гладила меня по голове и говорила: «Ты у нас умница. Ты как корень в земле — невидимая, но всё на тебе держится».
Я тогда не понимала, что это не комплимент. Это приговор.
Позавчера мы с Лёвой возвращались из школы. У подъезда стояла мама. С сумкой. Не как в гости — как домой. Я встала, заслонила собой сына. Она вздохнула, не поднимая глаз.
— Я просто пришла поговорить. Таня в кризисе, ты пойми. У неё отношения развалились, студия под вопросом. Ей сейчас очень тяжело.
Я ничего не ответила. Только смотрела. А она вдруг сказала то, что я не слышала больше двадцати лет. Спокойно. Устало. Без обвинений. Как аксиому.
— Мы Тане помогаем, потому что она слабая, — объяснила мама, отводя взгляд.
И в этот момент я поняла: они не изменятся. Никогда. Потому что в их мире сила — это обязанность. А слабость — это привилегия.
Я взяла Лёву за руку. Прошептала: «Пошли домой».
И мы ушли. Не оглядываясь.
