— Ты же всегда была у нас разумной, — говорила мама, когда я отказалась брать под расписку кредит для ремонта кухни в их квартире. — Ну кто, если не ты? У тебя стабильная работа, ты живёшь одна, без детей. Это же всего лишь сто пятьдесят тысяч.
Я уже не реагировала. Ни на тон, ни на выражение лица, ни на интонации. Мама просила вежливо, но всё её лицо, даже глаза, говорили: «Ты обязана».
С тех пор как мы были детьми, с Артёмом у нас были разные роли. Мне — контрольные, оценки, готовка, вынос мусора и ответственность за него, если он что-то сломает. Ему — внимание, отговорки, защита, мягкий плед и лишняя котлета.
— Ты ведь старшая. Будь умнее. Уступи.
Сначала я и правда уступала. Помню, как в пятом классе мы оба проспали, и мама прикрикнула:
— Почему ты его не разбудила?! Он же младший!
Я, двенадцатилетняя, неслась в школу с бешеным сердцем и слезами злости: почему я должна отвечать за него, если он просто не хочет вставать?
Потом — больше. Уступи ему велосипед. Пересядь на заднее сиденье. Позволь поиграть с твоим планшетом. Подари ему свои наушники. Помоги с контрольной. Дай ему телефон, свой старый. Артём был всегда “ещё маленький”. Даже в восемнадцать. Даже в двадцать. Даже сейчас, когда ему двадцать восемь, он не платит за коммуналку, потому что “не может пока”.
А я могу. Я всегда “могу”. Мне тридцать два, и я могу взять ипотеку, я могу не родить, могу в декрет не уходить, могу сидеть с их собакой, пока они на даче, могу перевести деньги “до пятого”, “до десятого”, “пока не выплатят аванс”. И главное — я “не обижаюсь”.
— Нам с отцом так повезло с тобой, — говорила мама. — Ты не создаёшь проблем. Не требуешь ничего.
И правда. Я не требовала. Пока не понадобилось переехать.
Моя съёмная квартира ушла под снос. Я жила там восемь лет. Район удобный, до офиса полчаса, соседи нормальные. Когда пришли с уведомлением, я почти не удивилась. Ещё в прошлом году говорили, что квартал под реновацию.
— Я могу пока у вас, в маленькой комнате, — сказала я родителям. — Всего на пару месяцев. Пока не найду что-то другое.
Мама помолчала. А потом сказала:
— Ну ты поговори с Артёмом. Он там обустроился. Комната теперь его.
Я говорю:
— Но это же ваша квартира. Моя тоже. Я там жила до двадцати трёх. И даже после универа полгода.
— Да, но ты же потом ушла. Он остался.
Я пошла к брату. Его комната, когда-то моя, была заставлена техникой. Два монитора. Куча настолок. Басс-гитара. Гирлянды. Кальян.
— Пожить у тебя нельзя? — спросила я напрямую. — Мне совсем ненадолго. Даже свои вещи не разложу. Просто кровать.
Артём пожал плечами.
— Мам, ты слышала? — крикнул он. — Ты решай. Это ж не я пустую квартиру снимаю.
Мама появилась с подносом и чашками.
— Мы тут подумали… Наверное, тебе лучше поискать что-то своё. Ну ты же самостоятельная. У тебя хорошая зарплата. А у Артёма сейчас и так стресс — с работы уволили. У него депрессия. Он не спит. Мы боимся, если ты будешь там жить, он опять срыв устроит.
Я молчала. Я давно уже не спорю. Просто ушла. Устроилась у подруги — диван, кот, тесно. Но хоть не газлайтинг.
Месяц спустя мама снова позвонила.
— Послушай, ты же не обиделась? Мы просто переживаем за Артёма. Он сейчас ищет себя. Очень тонко чувствует. А ты — ты ведь всегда была сильной.
— Чего ты хочешь, мам? — спросила я.
— Надо скинуться на ремонт балкона. Он течёт. Мы всё равно всем пользуемся. У тебя ведь заначка есть, да? Ты говорила.
Я не ответила. Смотрела в окно.
Мама продолжала:
— И, пожалуйста, не говори отцу. Он и так волнуется. Ты ж понимаешь — ему теперь даже на рыбалку не с кем. Артём не ездит. А ты всё время занята. Ну так, хотя бы финансово помогай, если морально не хочешь.
Я повесила трубку. И впервые всерьёз задумалась: а зачем я вообще стараюсь быть «хорошей дочерью», если даже кровать в детской не могу получить обратно?
После того разговора я не звонила маме почти месяц. Мне было трудно. Даже не потому, что я скучала — скорее, потому что всё время ловила себя на желании “как раньше”: согласиться, помочь, уступить. Как будто долг перед ними вписан в генетический код.
Света, у которой я жила, была терпелива. Но всё равно я чувствовала: долго на её диване не протянешь. У неё свои заботы — трое детей, работа из дома, вечно срывающийся интернет.
— Ты не обижайся, — говорила она, — но тебе надо искать варианты. Может, снимать с кем-то? Или ипотеку?
Я кивала. Уже присматривала объявления, считала проценты. Но внутри всё кипело. Я знала: у моих есть квартира. Двушка в неплохом районе. Я выросла там. И сейчас меня туда не пускают, потому что “Артёму тяжело”.
Они мне этого прямо не говорили, но с каждым новым разговором становилось ясно: в той семье я — запасной игрок. Играю, пока основной на скамейке.
Через несколько недель мама снова позвонила. Голос был виноватый.
— Слушай, ты же у нас умная, разбираешься во всяком этом… бумажном. Артёму надо диплом восстановить. Потерял. Поможешь ему? У тебя же связи остались в вузе. Ты ведь в том же училась.
Я хотела сказать “нет”. Честно хотела. Но потом подумала: восстановить диплом — это два звонка, пара писем. И ладно. Пусть. Это не кровать. Это не деньги.
Я сделала всё за день. Артём прислал сухое “спасибо”.
А через неделю мама скинула фото: Артём поехал отдыхать на Байкал.
— Ну он же устал, — оправдывала она. — Говорит, надо перезагрузиться. Ты бы тоже куда съездила. Всё работаешь, работаешь.
“На какие деньги, мама?” — хотела я спросить. Но промолчала. Я не люблю скандалы. И они это всегда знали.
В пятницу я зашла к родителям. Мне надо было забрать старый фотоаппарат. Я собиралась его продать.
Дверь открыла мама. Улыбнулась, как будто ничего не было.
— Заходи. Мы как раз пирог печём. Артём будет. Он с девушкой. Познакомишься.
Я не хотела оставаться, но зашла — из вежливости.
На кухне Артём смеялся с какой-то Леной. Вид у неё был уверенный — дорогая кофта, яркий маникюр, голос звонкий.
— А ты, значит, та самая сестра! — обратилась она ко мне. — Я про тебя слышала. Ты прям супер-женщина! Всё сама, сама. А мы тут, лодыри.
Я улыбнулась. Сдержанно. Сказала что-то вроде “да ну, перестань”. Но внутри сжалось. Это был не комплимент. Это был укол.
— Мам, я вспомнил, — сказал Артём, отодвигая чашку. — Ты там документы собираешь, да? Про квартиру? Скажи сестре. Пусть тоже знает.
Я насторожилась.
— Какие документы?
Мама помялась.
— Мы просто начали оформлять дарственную. Ну… чтобы потом не было путаницы.
— Какую дарственную?
— На квартиру. Артёму. Ну… мы подумали, так будет проще. Он всё равно с нами. Помогает. Ты ведь своя жизнь устроила.
Я чувствовала, как кровь уходит от лица.
— Простите, вы даже не подумали меня спросить? Это же и моя квартира. Я там жила. Я до сих пор в ней прописана.
— Ты не обижайся, — начала мама, глядя в сторону, — но мы с отцом давно решили — квартира достанется Артему.
Я встала. Не попрощалась. Просто вышла. На лестнице замерла — внутри всё дрожало. Это был не шок. Это было узнавание. Подтверждение того, что я чувствовала всю жизнь. Я — не своя в этой семье. Я — функция. Поддержка. Кошелёк. Резерв.
У Светы я разревелась. Она молча налила мне чай, сунула плед. Сидели, молчали. Потом она сказала:
— Ты знаешь, у меня брат такой же. Родители его обожают. Я лет до сорока пыталась заслужить… А потом отпустила. Им не надо, чтобы мы были счастливы. Им надо, чтобы мы были удобны.
Я молча кивнула. Не знала, что сказать. Только одно было ясно: я больше не буду прежней.
После той встречи я перестала звонить первой. Мама пару раз писала — что-то нейтральное: “Как дела?”, “Погода ужас”, “Ты болеешь, почему не отвечаешь?”. Я не отвечала. Не из обиды, нет. Просто больше не хотела играть в привычный спектакль, где я — вежливая, деликатная, покладистая.
Я съехала от Светы в небольшой угол в коммуналке — временно, пока оформляла ипотеку. Нашла студию на окраине. Небольшая, но с окнами в лес и тишиной. Соседи — пенсионеры и пара айтишников. Мне не нужно было много. Главное — своё.
Первый взнос внесла сама. Без “семейных обсуждений”, без одолжений.
Через два месяца отец сам позвонил. Голос был глухой, напряжённый.
— Ты бы заехала, — сказал он. — Мы тут… ну, не можем Артёма найти. Уехал куда-то, отключился. Мы волноваться начали.
Я молчала. Он продолжил:
— Может, ты поговоришь с ним? Ты всегда его понимала. Он тебя слушает. У вас же такая связь.
Я чуть не рассмеялась. Связь? Меня не пустили даже на ночлег. Меня вычеркнули из разговора о квартире. Меня даже не спросили, что я думаю.
— А вы в полицию не хотите обратиться? Или к его друзьям? У него же, насколько я помню, “своя жизнь”.
Отец замолчал. Потом сухо сказал:
— Понятно.
И положил трубку.
Вечером позвонила мама.
— Как ты можешь быть такой черствой? Это же твой брат! Ты знаешь, в каком он состоянии? Он работу бросил, у него кризис. Он говорит, что не нужен никому. А ты ещё подливаешь масла!
Я не сдержалась:
— А вы хоть раз задумались, что чувствую я? Я, которую вы всю жизнь использовали? Вы знаете, каково это — просить о месте в своей же комнате? Каково — узнавать, что всё отдали Артёму, потому что он “более нуждающийся”?
— Да ты же всегда справлялась, — воскликнула мама. — Мы даже гордились тобой!
— А мне не нужна ваша гордость. Мне нужно было, чтобы вы просто меня любили. Так же, как его.
Мама долго молчала. А потом, тише, как будто извиняясь, произнесла ту самую фразу, которую я запомню надолго:
— Не обижайся, но мы с отцом давно решили — квартира достанется Артёму.
На следующий день я подала документы на отказ от прописки. Мне больше не хотелось иметь с той квартирой ничего общего. Я не злилась. Просто поняла: возвращения не будет. И в этом даже что-то освобождающее.
Артём нашёлся через пару дней. Вернулся сам. На звонки я не отвечала. Мама писала длинные сообщения: “Ты — наша кровь”, “Семья — это главное”, “Не держи зла”. Я читала — и удаляла. Без боли, без истерик. Просто — как чужие письма из прошлого.
На новоселье пришли коллеги и Света. Мы смеялись, ели роллы, сидели на полу, потому что мебели ещё почти не было.
— Ты стала другой, — сказала Света, кивая на стопку документов по ипотеке. — Неудобной. И, честно, мне это нравится.
Я улыбнулась. Мне тоже это нравилось.
