Елена Викторовна, пятьдесят четыре года, бухгалтер второй категории с остеохондрозом и хроническим чувством долга, стояла в очереди на кассе в «Пятерочке». Очередь была злая, потная и пахла мокрой шерстью, перегаром и мандаринами. Перед Еленой стоял мужик в пуховике, от которого разило несвежим телом, и выкладывал на ленту бесконечные бутылки «Советского» по двести пятьдесят рублей.
— Пакет нужен? — равнодушно спросила кассирша с фиолетовыми тенями на веках.
— Нужен, — выдохнула Лена. — Два.
Она смотрела, как проплывают по ленте ее трофеи, добытые в битве с пенсионерками у овощных лотков. Банки зеленого горошка «Бондюэль» (по акции, но все равно дорого, сто двадцать рублей за банку, грабеж!), три десятка яиц (эти вообще стали золотыми, как будто куры их не несут, а добывают в шахтах), палка сервелата, майонезное ведро. Именно ведро. Потому что Новый год в семье ее мужа, Гены, измерялся не радостью, а литрами майонеза.
«Тысяча, две, три… Пять тысяч четыреста», — пронеслось в голове. Это только начало. Это только «база». А еще нужна рыба. Красная. Свекровь, Изольда Марковна, красную рыбу уважала, но только если она была «правильного посола». А правильный посол, по мнению Изольды Марковны, умела делать только Лена. Магазинная была «с душком», рыночная «пересолена», а вот Ленина — «ну, сойдет, хотя в прошлом году суховата была».
Лена вышла из магазина в серую жижу двора. Ручки пакетов мгновенно врезались в ладони, перетягивая пальцы, как жгуты. Снег с дождем хлестал в лицо, портя укладку, которую она сделала утром перед работой. Но укладка — это мелочи. Главное — спина. Поясница ныла привычно, тупо, напоминая, что таскать тяжести ей врач запретил еще пять лет назад.
«Ничего, — привычно уговаривала она себя, шлепая по лужам к подъезду. — Сейчас приду, Гена, наверное, картошки почистил. Сварю быстренько. Поедим. Ноги в таз с солью».
Гена, ее законный супруг, с которым они прожили двадцать семь лет, работал сутки через трое в охране какого-то склада. Сегодня у него был «законный выходной». Это значило, что он лежал на диване, смотрел по телевизору политическое ток-шоу, где кричали люди в пиджаках, и «анализировал геополитическую обстановку».
Дома пахло не ужином. Дома пахло старыми тапочками и, почему-то, корвалолом.
— Ленусь, ты? — донеслось из зала. Голос мужа был сытым и ленивым. — А я тут задремал. Думал, ты пораньше.
— Пробки, Гена. Предновогодние пробки, — Лена с грохотом опустила пакеты на пол в кухне.
Она заглянула в комнату. Гена лежал в позе римского патриция, только вместо тоги на нем были тренировочные штаны с вытянутыми коленками, а вместо кубка с вином — кружка с недопитым чаем, на поверхности которого плавала сиротливая пленка.
— Кушать будешь? — спросил он, не отрываясь от экрана. Там кому-то грозили ядерным пеплом.
— Буду, Гена. Если сварю. Ты картошку не чистил?
— Да я что-то не нашел нож, — Гена зевнул. — И потом, я думал, ты пельмени купишь.
Лена молча развернулась и пошла на кухню. В этом «не нашел нож» была вся суть их брака последних десяти лет. Гена не находил ножи, не находил квитанции за свет, не находил времени, чтобы прибить отвалившийся плинтус. Зато он прекрасно находил причины, почему это должна сделать она.
Она начала разбирать пакеты. Майонез в холодильник. Горошек в шкаф. Яйца в лоток. Руки дрожали. Она хотела есть. Она хотела лечь. Она хотела, чтобы кто-то другой, большой и сильный, взял эти чертовы пакеты и выкинул их в окно.
Зазвонил телефон.
Лена замерла с палкой колбасы в руке. Она знала, кто это. Звонок был на стационарный телефон, который они не отключали только ради одного человека.
— Ленуся! Возьми! Это мама! — крикнул Гена из комнаты. — У меня телефон на зарядке!
Лена вздохнула, положила колбасу и сняла трубку.
— Да, Изольда Марковна. Добрый вечер.
— Добрый? — голос свекрови дребезжал, как расстроенная виолончель. — Ну, кому добрый, а кому и последний, может быть. Ты где ходишь, Лена? Я Гене звоню-звоню, он не берет.
— Гена отдыхает. А я была в магазине. Продукты покупала.
— Продукты… — Изольда Марковна сделала паузу, полную трагического значения. — Надеюсь, ты купила язык? Я говорила Гене, что в этом году хочу заливное из языка. Только не свиного, Лена, упаси бог. Говяжьего. Молодого теленка.
— Говяжий язык сейчас стоит тысячу двести за килограмм, Изольда Марковна, — сухо сказала Лена. — Мы взяли курицу.
— Курицу? — в голосе свекрови прозвучало неподдельное страдание. — На Новый год? Как нищим? Лена, ты работаешь главным бухгалтером…
— Я обычный бухгалтер, Изольда Марковна. И у нас ипотека за квартиру сына.
— Ой, всё, не начинай, — перебила свекровь. — Вечно ты прибедняешься. Ладно, курица так курица. Но ты ее хоть замаринуй нормально, а то в прошлый раз она у тебя была сухая, я чуть не подавилась. И, Лена, главное. Ты во сколько завтра приедешь?
— Завтра тридцатое. Я работаю.
— Лена! — голос стал стальным. — Какая работа? Тридцатого надо холодец варить! Его надо разбирать! Овощи на салаты варить! Я что, сама должна? У меня давление сто восемьдесят! Я сегодня «Скорую» вызывала, они сказали — покой и никакой нагрузки. Ты хочешь моей смерти?
Лена закрыла глаза. Перед мысленным взором поплыли красные круги.
— Изольда Марковна, я приеду тридцатого вечером. Сразу после работы. Привезу продукты. Но варить холодец я буду ночью. Или не буду вообще. Купим готовый в кулинарии.
— Готовый?! — свекровь взвизгнула так, что Лена отстранила трубку от уха. — Ты хочешь отравить мать мужа? Ты в своем уме? Чтобы ноги твоей с этим химическим желатином у меня не было! Приезжай и вари! И шторы мне надо постирать, я на них смотреть не могу, пылью дышу…
Лена положила трубку на базу. Не дослушала. Просто нажала кнопку отбоя.
В кухню вошел Гена. Он почесывал живот под футболкой.
— Чего мать хотела?
— Холодец, — сказала Лена, глядя в темное окно. — Шторы стирать. И язык теленка.
— Ну так купи, Лен. Мать же просит. Раз в год праздник.
— Гена, — Лена повернулась к мужу. — А давай в этом году не поедем?
— В смысле? — Гена застыл.
— В прямом. Останемся дома. Я куплю шампанское, бутерброды с икрой сделаем. Посмотрим кино. Выспимся. Я так устала, Гена. Я просто физически не могу ехать к твоей маме, мыть там полы, стирать шторы тридцатого декабря и слушать, что я плохая хозяйка.
Гена посмотрел на нее так, будто у нее выросла вторая голова. В его глазах читалось искреннее, детское непонимание.
— Ты чего, Лен? Обиделась на что-то? Мама же старая, она ворчит, ну и что? Это же традиция! Мы двадцать лет к ней ездим!
— Вот именно. Двадцать лет. Я хочу один раз встретить Новый год как человек. В халате. И чтобы меня никто не трогал.
Гена нахмурился. Его лицо, обычно добродушно-расслабленное, стало жестким. Он шагнул к ней.
— Так, давай без этих твоих закидонов. Мама ждет. Она всем соседкам сказала, что сын с невесткой приедут. Стол будет. Что люди скажут? Что мы мать бросили?
— А мне плевать, что скажут люди, Гена! Мне плевать на соседок! Я устала! Я сегодня пять тысяч в магазине оставила, сумки эти перла на пятый этаж пешком, потому что лифт не работает! А ты лежишь!
И тут Гена произнес фразу, которая стала той самой последней каплей. Тем камешком, который спускает лавину.
Он выпятил нижнюю губу и возмущенно выдал:
— Не пойдешь к моей маме на Новый год? А кто будет ей готовить и обслуживать?
В кухне повисла тишина. Слышно было, как гудит старый холодильник «Стинол», переваривая майонез, и как капает вода из крана, который Гена обещал починить полгода назад.
Лена смотрела на мужа. Она видела каждую пору на его носу, каждую крошку в уголке рта, засаленный ворот его любимой домашней футболки. И вдруг она поняла: он не шутит. Он не издевается. Он искренне так думает. Для него она — функция. Комбайн по производству салатов. Робот-пылесос с функцией «послушная невестка». Приложение к его маме.
— Обслуживать? — переспросила она тихо. — Ты сказал… обслуживать?
— Ну да! — Гена не почувствовал опасности. — Мама же не может сама. У нее ноги. Кто на стол накроет? Кто подаст? Кто потом уберет? Я, что ли? Я мужик, Лен. Мое дело — приехать, поздравить, подарок подарить. А бабьи дела — это уют создавать. Ты чего завелась-то?
Лена медленно сняла очки. Положила их на стол.
— Значит, обслуживать, — повторила она. — Бабьи дела. Понятно.
Она обошла мужа, аккуратно, чтобы не задеть его (он занимал собой пол кухни), и вышла в коридор.
— Ты куда? — крикнул ей вслед Гена. — А ужин? Картошку варить будешь?
Лена не ответила. Она зашла в спальню, открыла шкаф и достала с верхней полки то, что лежало там «на черный день». Небольшую заначку в конверте из-под открытки «С 8 Марта». Там было тридцать тысяч рублей. Премия за квартал, которую она скрыла от Гены. Он бы на эти деньги купил новые чехлы в машину или, что хуже, отдал бы маме «на лекарства» (которые на самом деле были БАДами из телемагазина).
Она сунула конверт в карман джинсов.
Потом она села за компьютер сына (сын давно жил отдельно, но комп стоял). Открыла браузер.
«Санаторий на Новый год Подмосковье горящие туры».
Цены кусались. Но в одном месте, в скромном пансионате «Березки» в сорока километрах от города, остался один номер. «Стандарт одноместный». Заезд тридцатого, выезд второго. Питание «шведский стол». Бассейн. Лыжи.
Стоимость: двадцать восемь тысяч пятьсот рублей.
Лена нажала кнопку «Бронировать». Рука не дрогнула. Сердце колотилось так, что отдавалось в ушах.
Она распечатала ваучер на стареньком принтере, который жалобно скрипел, выплевывая бумагу.
Взяла листок и вернулась на кухню.
Гена уже ел колбасу прямо от палки, откусывая большие куски. Без хлеба.
— Ну что, перебесилась? — спросил он с набитым ртом. — Давай вари картошку, жрать охота. И маме перезвони, успокой старуху. Скажи, что язык купим завтра.
Лена положила лист бумаги перед ним на стол. Прямо на крошки.
— Что это? — Гена прищурился.
— Это мой Новый год, Гена. Пансионат «Березки». Я уезжаю завтра в восемь утра.
— Чего? — Гена перестал жевать. — Какой пансионат? Ты дура, что ли? А мы? А мама?
— А мама — твоя, Гена. Вот ты и поезжай. Тебе же не надо обслуживать. Ты же мужик. Приедешь, поздравишь. А готовить… ну, сваришь пельмени. Или, — она злорадно усмехнулась, — язык говяжий отваришь. Рецепт в интернете посмотришь.
— Ты не посмеешь! — Гена вскочил. Колбаса упала на пол. — Ты же жена! Ты обязана! Мы семья! Где твоя совесть, Лена? Мама там одна, с давлением!
— Моя совесть, Гена, уехала в отпуск. До второго января. Вместе с моей спиной и моей нервной системой.
Она развернулась и пошла собирать чемодан.
Вслед ей неслось:
— Да ты пожалеешь! Да я… Да кому ты нужна, старая кошелка! Да я маме позвоню!
Лена закрыла дверь спальни на шпингалет. Впервые за двадцать семь лет. Достала чемодан. Бросила туда теплые лосины, свитер, книгу, которую купила полгода назад и так и не открыла.
За дверью бушевал Гена. Он звонил маме. Лена слышала обрывки фраз:
— …совсем сдурела… климакс, наверное… да, мам, представляешь?… бросила нас… да я ей устрою…
Лена надела наушники, включила в телефоне «Queen» — «I Want To Break Free». И начала танцевать. Неуклюже, со слезами на глазах, среди разбросанных вещей. Но это был танец свободы…
Утро тридцатого декабря началось для Гены не с запаха оладий, как это бывало обычно по выходным, а с тишины. Тишина была гулкой, неприятной и какой-то пыльной.
Он открыл один глаз. На часах было 10:30. Вторая половина кровати была пуста и идеально заправлена. Ни мятой подушки, ни халата на спинке стула. Гена сел, опустил ноги в тапки (один нашелся сразу, второй пришлось выуживать из-под кровати ногой) и крикнул:
— Лен! Чайник поставь!
Тишина ответила ему гудением холодильника.
Гена почесал грудь, прошлепал на кухню. На столе было чисто. Пусто. Ни записки, ни завтрака. Только вчерашние крошки от колбасы, которые он сам же и накрошил, так и лежали, как немой укор.
В прихожей не было Лениных сапог и ее пуховика. Чемодана тоже не было.
— Да ладно, — пробормотал Гена, чувствуя, как внутри шевельнулся холодный червячок страха. — Да не может быть. Попугает и вернется. Куда она денется с подводной лодки?
Он набрал ее номер.
«Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети».
Гена хмыкнул. Выключила. Ну точно, истерика. Сейчас побегает по морозу, остынет, поймет, что дуру сваляла, и приползет. Еще и прощения просить будет.
Он открыл холодильник. Там стояло «ведро» майонеза, лоток яиц и синяя, пупырчатая курица в пакете. Смотреть на сырую курицу было неприятно. Она выглядела как жертва насилия. Гена закрыл дверцу. Есть хотелось страшно. Он нашел в хлебнице засохший горбушкой батон, отрезал кусок колбасы (толщиной с палец), сделал бутерброд. Чай пришлось заваривать самому. Пакетик «Гринфилда» плавал в чашке, как утопленник.
В 11:00 позвонила мама.
— Гена! — голос Изольды Марковны звенел, как натянутая струна. — Вы где? Я жду! Мне нужно гардину снять, чтобы шторы стирать! У меня голова кружится, я на табуретку встать не могу!
— Мам, мы… это… — Гена замялся. Сказать матери правду было стыдно. Как это — жена сбежала? От него, от Геннадия Петровича? — Мы задерживаемся. Лена… на работе. Отчет у нее. Годовой. Налоговая лютует.
— Какая налоговая тридцатого числа?! — возмутилась мать. — Врет она все! Просто ехать не хочет! Лень ей! Я так и знала. Она меня всегда ненавидела. Ладно, ты сам приезжай. Прямо сейчас. Зайдешь по дороге в кулинарию, купишь тесто. Пирожки печь будем. Раз твоя царевна занята.
Гена вздохнул.
— Хорошо, мам. Сейчас соберусь.
Сборы напоминали эвакуацию. Гена метался по квартире, пытаясь найти чистые носки (все были в стирке, Лена не запустила машинку), глаженую рубашку (висела одна, но с пятном на манжете — сойдет, под пиджаком не видно). Он сгреб в пакеты продукты: майонез, яйца, эту проклятую курицу. Подумал и сунул туда же банку шпрот и бутылку водки «Парламент», которую прятал в бачке унитаза.
Выходя, он посмотрел на пустую квартиру.
— Ну и вали, — сказал он в пустоту. — Больно надо. Сами справимся. Не велика барыня.
Тем временем Елена Викторовна въезжала в ворота пансионата «Березки».
Такси (тысяча восемьсот рублей от подъезда, гулять так гулять!) мягко шуршало шинами по расчищенной дорожке. Вокруг стояли ели в снеговых шапках. Воздух здесь был другой — вкусный, морозный, без примеси выхлопных газов и безысходности спального района.
«Березки» оказались бывшим советским профилакторием, который пытались превратить в спа-отель, но советское прошлое проступало сквозь евроремонт, как старая татуировка. В холле пахло хлоркой, кофе и мандаринами. На полу лежали красные ковровые дорожки, которые помнили еще Брежнева, но на стенах висели плазменные панели.
Администратор, девушка с идеальным пучком на голове, улыбнулась:
— Добро пожаловать, Елена Викторовна. Ваш номер 305. Обед с часу до трех. Сегодня у нас «шведский стол» в русском стиле.
Лена взяла ключ-карту.
Номер был маленьким. Кровать, тумбочка, телевизор, шкаф. Но главное — белье. Оно было белым. Хрустящим. И его не надо было стирать.
Лена села на кровать. Пружины тихо скрипнули. Она посмотрела на свои руки. Маникюр, который она делала две недели назад, уже отрос, кутикула была сухой. «Надо записаться на парафинотерапию», — подумала она.
Странное дело: она ждала, что ее накроет чувство вины. Что внутренний голос начнет пилить: «Как ты могла? Там Гена голодный. Там Изольда Марковна с давлением». Но голоса молчали. Вместо вины внутри разливалась пустота. Легкая, звенящая пустота, похожая на голод.
Она действительно хотела есть.
В столовой было людно. Публика разношерстная: мамочки с орущими детьми, пожилые пары, чинно жующие капусту, компании менеджеров, уже начавшие отмечать (лица красные, галстуки набекрень).
Лена взяла поднос. Салат «Витаминный» (капуста с клюквой). Селедка с луком. Борщ. Котлета «Пожарская». Компот.
Она села за угловой столик у окна. За окном лыжники в ярких куртках падали в сугробы.
Лена откусила котлету. Это была обычная столовская котлета — много хлеба, мало мяса. Но она была божественна. Потому что ее пожарил кто-то другой.
— Не занято? — над ней навис мужчина. Лет шестидесяти, в спортивном костюме «Адидас» (настоящем, еще тех времен) и с добрым лицом сенбернара.
— Свободно, — кивнула Лена.
— Борис Аркадьевич, — представился мужчина, ставя поднос с тройной порцией макарон. — Инженер-теплотехник в отставке. Сбежал от внуков. Они хорошие, но громкие. А вы?
— Елена. Бухгалтер. Сбежала от холодца.
Борис Аркадьевич понимающе кивнул и серьезно сказал:
— Холодец — это серьезный противник. Уважаю ваш стратегический маневр.
Лена впервые за день улыбнулась. Не натянуто, не вежливо, а просто так.
В квартире Изольды Марковны начинался Армагеддон районного масштаба.
Гена приехал к двум. Мать встретила его в дверях в халате с драконами и с тонометром на запястье.
— Сто шестьдесят на девяносто пять! — объявила она вместо приветствия. — Где Лена?
Гена поставил пакеты на пол. Вздохнул. Врать больше не было смысла.
— Лена… уехала, мам. В санаторий.
— Куда?! — Изольда Марковна замерла. Тонометр жалобно пискнул.
— В санаторий. Сказала, устала. Сказала, хочет отдохнуть.
— От чего?! — взвизгнула мать. — От родной семьи? От мужа? От свекрови, которая ей всю жизнь посвятила?! Она что, миллионерша? На чьи деньги?!
— На свои, мам. Она премию получила.
Изольда Марковна схватилась за сердце. Театрально, красиво, как Сара Бернар.
— Ой… Воды… Она нас бросила, Гена! Предательница! Змею пригрели! Я же говорила тебе двадцать лет назад: не бери эту… из деревни! У нее в генах заложено — только о себе думать! А мы? Кто нам готовить будет?!
— Мам, ну успокойся, — Гена прошел на кухню, чувствуя себя дезертиром, которого вернули на фронт. — Сами приготовим. Что там сложного? В интернете все есть.
— В интернете! — фыркнула мать, идя следом. — Там одни наркоманы пишут. Ладно. Доставай курицу. Будем мариновать. У меня рецепт от тети Сони, дай бог ей здоровья, хоть она и померла десять лет назад.
Гена достал курицу. Она была скользкая и холодная.
— Мой! — скомандовала мать, усаживаясь на табуретку.
— Чего мыть?
— Курицу мой! Внутри и снаружи! И гузку отрежь, там железы!
Гена включил воду. Курица выскальзывала из рук, как живая. Вода брызгала на живот.
— Нож возьми! — руководила Изольда Марковна. — Не тот! Это для хлеба! Возьми маленький! Режь! Ой, ну кто так режет?! Ты мне пальцы сейчас в суп покрошишь!
Через час Гена был мокрый, злой и ненавидел куриц всего мира. Но это было только начало.
— Теперь холодец, — объявила мать. — Ноги свиные я с утра замочила. Ставь бак.
Бак был огромный, литров на десять. Гена с трудом водрузил его на плиту.
— Клади ноги! Луковицу целиком! Морковь! И следи, чтобы не кипело, а томилось! Пену снимать надо! Каждые пять минут! Пропустишь пену — будет мутный, как твоя жизнь без Лены!
Гена стоял у плиты с шумовкой, как часовой у Вечного огня. Пот тек по спине. Ноги затекали. Ему хотелось пива и лечь.
— Мам, может, по пятьдесят? — робко предложил он. — За наступающий?
— Ты что?! — возмутилась Изольда Марковна. — У меня давление! И тебе нельзя, ты за холодцом следишь. Вот сваришь, тогда и выпьешь.
К вечеру ад сгустился.
Нужно было вешать шторы. Те самые, которые «пыльные». Гена полез на стремянку. Шторы были тяжелые, бархатные, с кистями (Изольда Марковна любила стиль «дорого-богато»). Крючки были мелкие, пластмассовые. У Гены тряслись руки после чистки трех килограммов картошки (тупой нож, мать его!).
— Осторожнее! — кричала снизу мать. — Не порви тюль! Это немецкий, я его в восемьдесят пятом по блату доставала!
Щелк. Один крючок сломался.
— А-а-а! — застонала мать. — Вандал! Весь в отца! Тот тоже безрукий был! Лена всегда аккуратно вешала, пальчики у нее тонкие… Ой, стерва она, конечно, но руки золотые. А ты — медведь!
Гена не выдержал.
— Да пошла ты, мам! — рявкнул он сверху. — Сама вешай свой немецкий тюль! Я тебе что, верхолаз?!
Он слез со стремянки, бросил штору на пол (мать ахнула) и пошел на кухню. Открыл водку. Налил полстакана. Выпил залпом, не закусывая.
— Ты пьешь?! — Изольда Марковна стояла в дверях, прижимая к груди тюль, как знамя полка. — Мать при смерти, жена сбежала, а он пьет?!
— Я устал, мам! — заорал Гена. — Я устал! Я целый день пашу! Я не баба! Я не умею эти крючки! Я не умею эту пену снимать! Почему ты меня не научила? Ты же мать!
— Потому что у тебя должна быть жена! — парировала Изольда. — Жена для этого и нужна! Чтобы муж был обстиран и накормлен! А ты ее распустил! Позволил ей шляться! Вот теперь пожинай плоды! Звони ей! Пусть возвращается! Скажи, что у меня инфаркт!
— Не буду я звонить, — буркнул Гена, наливая вторую. — У нее телефон выключен. И вообще… Может, она и права.
— Что?! — Изольда Марковна села мимо табуретки, но вовремя ухватилась за стол. — Права? Бросить мать?
— Да не мать она бросила, а нас с тобой, двух дармоедов, — вдруг сказал Гена. И сам испугался своих слов. Водка ударила в голову, развязывая язык и пробуждая остатки совести. — Мы же на ней ездили, мам. Как на ишаке. Принеси, подай, помой, свари. А спасибо? Ты ей хоть раз спасибо сказала?
— Я ей квартиру завещала! — гордо заявила мать.
— Квартиру ты государству завещаешь, если так орать будешь, — огрызнулся Гена. — А Лена живая. Ей отдых нужен.
В кухне запахло горелым.
— Холодец! — взвизгнула мать. — Вода выкипела!
Гена кинулся к плите. Но было поздно. Снизу, из недр бака, поднимался черный, едкий дым. Свиные ноги пригорели к эмалированному дну.
Это был финал. Новогодний стол остался без главного блюда.
А в санатории «Березки» Лена лежала в теплой ванне с хвойным экстрактом. Вода была зеленоватой, пахла лесом и детством.
Она закрыла глаза.
Тишина. Никто не зовет. Никто не требует найти носки. Никто не учит жить.
В дверь тихо постучали.
Лена накинула халат, открыла. На пороге стояла горничная с шоколадкой на подносе.
— Комплимент от заведения, — улыбнулась девушка. — С наступающим вас!
— Спасибо, — Лена взяла шоколадку. — И вас.
Она вернулась в комнату, включила телевизор. Там шла «Ирония судьбы». Женя Лукашин летел в Ленинград.
Лена отломила кусочек шоколада. Он был горький, с орехами.
Вдруг телефон пискнул. Она все-таки включила его, «на всякий случай».
Пришло сообщение от сына, Артема (он жил в Питере, звонил редко).
«Мам, с наступающим! Батя звонил, пьяный какой-то. Говорит, вы холодец сожгли и подрались с бабушкой. Ты там как? Он сказал, ты ушла. Это правда?»
Лена быстро набрала ответ:
«Правда, Тёма. Я в санатории. Я в порядке. А папа… пусть учится. Взрослая жизнь — она такая, с пригоревшим холодцом».
Сын ответил через секунду: смайликом с поднятым вверх большим пальцем. И подписью: «Красава, мам. Давно пора. Я тебе денег переведу на карту, сходи там на массаж, от меня подарок».
Лена смотрела на экран, и слезы капали на шоколадку. Но это были хорошие слезы. Слезы человека, который вдруг понял, что он не просто «функция», а мама, которую любит сын. И женщина, которая любит себя.
В этот момент в квартире свекрови Гена скреб ножом дно кастрюли, проклиная свиней, Новый год и свою жизнь. А Изольда Марковна лежала на диване с мокрым полотенцем на лбу и диктовала список покупок на завтра:
— …и майонез купи, тот мы весь в салат извели, а он невкусный получился. И колбасы докторской. И, Гена, ты должен поехать за Леной. Завтра же. Привези ее. Скажи, я прощаю. Пусть холодец переваривает.
Гена остановился. Посмотрел на закопченную кастрюлю. На мать. И тихо, но твердо сказал:
— Нет, мам. Не поеду. Я спать хочу. А холодец… Ешь его сама. Или вон, собакам вынеси.
Он бросил нож в мойку. Грохот был знатный…
Вечер тридцать первого декабря в санатории «Березки» был похож на все предновогодние вечера в казенных домах отдыха. В воздухе висела смесь ожидания, мандаринов и легкого разочарования. В холле нарядили елку, которая пахла не хвоей, а антресолями. Из колонок сипел Фрэнк Синатра.
Лена сидела в своем номере, 305. Она только что вышла из душа. Волосы, вымытые санаторским шампунем «Ромашка», пахли лугом. На ней был новый халат, купленный специально для этой поездки — темно-синий, велюровый, за две с половиной тысячи рублей. Она чувствовала себя почти королевой.
На кровати лежало платье. Простое, черное, которое она не надевала лет пять, потому что оно казалось то «слишком нарядным», то «не по возрасту». Сейчас оно казалось в самый раз.
Она посмотрела на телефон. От Гены сообщений не было. Тишина. «Наверное, мирятся с мамой. Строгают оливье», — подумала она без злорадства. Просто констатировала факт.
В девять вечера Лена спустилась в банкетный зал. Это была та же столовая, только столы сдвинули, накрыли белыми скатертями, а на сцене появилась женщина в блестящем платье и с микрофоном. Это была тамада.
Лена села за свой столик, где ее уже ждал Борис Аркадьевич, ее новый знакомый. Он сменил костюм «Адидас» на приличный пиджак и выглядел как профессор на пенсии.
— Елена, вы неотразимы, — галантно сказал он, подвигая ей стул. — Позвольте предложить вам бокал «Абрау-Дюрсо». Полусладкого. За счет заведения.
— Только полусухое, Борис Аркадьевич, — улыбнулась Лена. — Я сегодня пью только брют. За новую жизнь.
Стол ломился от еды. Заливное из судака (не из языка, но тоже ничего), мясная нарезка (уже готовая, тоненькая), бутерброды с красной икрой. Все было аккуратным, маленьким, порционным. Никаких тазиков.
Тамада объявила первый конкурс: «Кто быстрее надует шарик». Лена и Борис Аркадьевич чокнулись бокалами.
— Ну, за свободу, — сказал он.
— За здоровую нервную систему, — ответила она.
Им было легко. Они говорили о книгах, о старых фильмах, о внуках Бориса Аркадьевича, которые верили в Деда Мороза и требовали на Новый год квадрокоптер. Лена рассказывала про своего Артема, который живет в Питере, и как она гордится, что он стал самостоятельным. Ни слова о Гене. Ни слова о холодцах.
В это же время, в старой «сталинке» на другом конце области, царила атмосфера, которую можно было описать одним словом: мрак.
Гена вернулся из магазина в десять вечера. Он был злой, как сто чертей, и трезвый, как стеклышко (вчерашняя водка давно выветрилась, оставив только головную боль). В магазине был ад. Пустые полки. Последние банки соленых огурцов (вздутые). И очередь за замороженными пельменями «Царские», в которой он простоял сорок минут.
Он вывалил на стол добычу: пачку пельменей, батон нарезного, плавленый сырок «Дружба», бутылку шампанского «Российское» (теплого) и торт «Птичье молоко» в картонной коробке.
Изольда Марковна вышла из комнаты. Она переоделась в свое парадное платье цвета увядшей розы. На лице была маска вселенской скорби.
— Это все? — спросила она, брезгливо глядя на пельмени. — Мы будем есть это на Новый год?
— Мам, больше ничего не было, — устало сказал Гена. — Радуйся, что хоть это достал. Я чуть в драку не полез за последнюю пачку.
— Позор, — отчеканила мать. — Всю жизнь я людям в глаза смотрела с гордостью. А теперь что? Сын ест пельмени, а невестка шляется по курортам.
Гена молча поставил кастрюлю с водой на плиту.
Они сели за стол в 23:45. На скатерти (в пятнах от вчерашней курицы) стояла тарелка с разварившимися пельменями, плавающими в мутной воде. Рядом — торт и сырок.
По телевизору президент говорил правильные слова о единстве и достижениях.
— Гена, налей шампанского, — скомандовала мать.
Гена открыл бутылку. Пробка не выстрелила, а тихо пшикнула. Шампанское было почти без газов.
Когда куранты пробили двенадцать, Изольда Марковна подняла бокал.
— Ну, — сказала она дрожащим голосом. — За то, чтобы в новом году бог дал мне здоровья… пережить предательство близких. И чтобы он вразумил некоторых… неблагодарных…
И тут Гена не выдержал. Он не заорал. Он сказал тихо, но так, что мать вздрогнула.
— Мама. Хватит.
— Что хватит? — не поняла она.
— Хватит вот этого всего. Спектакля. Предательство… Неблагодарные… Ты хоть понимаешь, что ты говоришь?
— Я говорю правду! — взвилась Изольда.
— Нет. Ты говоришь то, что тебе удобно. Ты знаешь, где сейчас Лена? Она сидит в чистом зале. Ест нормальную еду. Слушает музыку. И никто не тычет ей в лицо подгоревшей курицей и не орет, что она «стерва». Потому что она заплатила за это. Своими деньгами. Которые она заработала, сидя ночами над балансами, пока мы с тобой смотрели сериалы.
Гена встал.
— Двадцать семь лет, мама. Двадцать семь лет она перла на себе этот дом, твой дом, наши проблемы. И ни разу не попросила ничего взамен. Она тебе шторы стирала, а ты ей — «тюль немецкий». Она тебе рыбу солила, а ты — «суховата». Ты хоть раз в жизни ее похвалила? Просто так? Сказала: «Ленка, спасибо тебе, дочка»?
— Я ей сына отдала! — выкрикнула мать.
— Ты мне жизнь испортила, а не сына отдала! — отрезал Гена. — Ты вырастила из меня инфантильного тюфяка, который без жены не может носки найти и картошку почистить. Я в свои пятьдесят пять — ноль без палочки! Я мужик только на диване перед телевизором. А как до дела доходит — «Лен, помоги».
Он посмотрел на мать. Она сидела с открытым ртом, и ее лицо из скорбного стало испуганным.
— Так что не Лена предательница, мама. Предатели — мы. Я и ты. Мы ее использовали. Как кухонный комбайн. А он сломался. Перегрелся. И ушел на техобслуживание.
Он взял куртку.
— Ты куда? — прошептала мать.
— Домой. Пойду в пустую квартиру. Посижу в тишине. Подумаю. А ты ешь пельмени. И торт. С Новым годом, мама.
Он ушел, оставив ее одну. Наедине с «Птичьим молоком», теплым шампанским и горькой правдой, которая была невкусной, как подгоревший холодец.
В «Березках» били салюты. Лена и Борис Аркадьевич вышли на балкон. Морозный воздух щипал щеки. Небо расцветало разноцветными огнями.
— Красиво, — сказала Лена.
— Красиво, — согласился Борис Аркадьевич. — Знаете, Елена, я вам даже немного завидую. У вас все впереди.
— В мои пятьдесят четыре? — усмехнулась она.
— Возраст — это цифра в паспорте. А впереди — это состояние души. Вы сделали шаг. Это самое трудное. Дальше будет легче.
Телефон в ее кармане завибрировал. Сообщение от Гены. Написанное с ошибками, пьяными пальцами.
«Лен прости. Я все понял. Я козел».
Лена прочитала. Улыбнулась. И написала в ответ одно слово:
«Спи».
Второго января она вернулась домой.
Квартира была непривычно чистой. На кухне не было грязной посуды. Мусор был вынесен.
Гена сидел на диване и читал книгу. Это было так непривычно, что Лена замерла в дверях.
— Приехала, — он поднял на нее глаза. В них не было злости. Только усталость и какая-то виноватая нежность.
— Приехала.
— Как отдохнула?
— Хорошо. Бассейн, лыжи, тишина.
— Понятно.
Он встал, подошел к ней. Взял из ее рук чемодан.
— Я… это… думал много, — сказал он, глядя в пол. — Я все понял, Лен. Я правда понял. Как ты с нами мучилась. Я больше так не хочу.
— А как ты хочешь? — спросила она спокойно.
— Я хочу, чтобы мы были семьей. Не прислугой и хозяевами, а семьей. Где каждый друг другу помогает. Где уважают. Я… я готов учиться. Чистить картошку. Вешать шторы. Даже холодец варить. Только покажи как.
Лена смотрела на него. На своего Гену, с которым прожила полжизни. Он выглядел постаревшим за эти три дня. И повзрослевшим.
— Ладно, — сказала она. — Посмотрим. Но, Гена, у меня условие.
— Какое?
— Никаких больше Новых годов у твоей мамы. В гости — да. В воскресенье, на два часа. С тортиком. Помочь, если что-то экстренное, — да. Но «обслуживать» праздники — никогда. И быт — пополам. Иначе — развод. Я не шучу.
— Я согласен, — кивнул он. — На все согласен.
Зазвонил стационарный телефон. Лена посмотрела на Гену. Он вздохнул, подошел и снял трубку.
— Да, мам… Нет, не кричи. Нормально все… Да, Лена приехала… Нет, она отдыхает… Когда приедем? В воскресенье. Да, ненадолго… Мам, давай я тебе перезвоню. Все, пока.
Он положил трубку и повернулся к Лене.
— Хочешь чаю? Я сам поставлю.
Он пошел на кухню, и Лена услышала, как он щелкнул чайником, как загремел чашками.
Она села в кресло. Достала из сумки маленький сувенир — деревянную белку, купленную в санатории. Поставила ее на полку. Жизнь не превратилась в сказку. Гена не стал принцем. Но что-то важное, фундаментальное сдвинулось с мертвой точки. Революция, начавшаяся с простого «нет», закончилась тихой победой.
Она еще не знала, сколько им предстоит ссор из-за невымытой посуды, сколько раз Гена будет «забывать» про пылесос, а свекровь — звонить с жалобами. Но теперь Лена знала, что у нее есть право сказать «стоп». И это право она больше никому не отдаст.
Из кухни донесся голос Гены:
— Лен, а где у нас сахар? Я что-то не нашел…
Лена улыбнулась. Кажется, курс молодого бойца только начинается. Но это уже совсем другая история.
