Прощание с Изольдой Марковной Берг обошлись семейному бюджету в сто двенадцать тысяч рублей, не считая поминок. Вера Николаевна знала эту цифру точно, до копейки, потому что именно она, как самая совестливая из родни, занималась организацией. Эти сто двенадцать тысяч были вынуты из «подушки безопасности», которую они с мужем Толиком копили три года на замену гнилых труб в ванной и, может быть, если повезет, на новые зубы Толику.
Теперь вместо зубов и труб у них была роскошная дубовая домовина с латунью, место на Ваганьковском (выбитое Изольдой еще при жизни через какие-то свои меховые связи) и чувство глубокой, но тщательно скрываемой обиды.
Поминки проходили в ресторане «Плакучая ива», который помнил еще брежневские времена. На столах стоял обязательный минимум: кутья, блины, селедка под шубой и оливье, в котором, если присмотреться, мяса было меньше, чем совести у двоюродного брата Вадика.
Вера сидела на краю стола, теребя бумажную салфетку. Ей было пятьдесят шесть, ноги в старых сапогах гудели, а в голове крутилась только одна мысль: «Надо было брать водку по акции в «Пятерочке», а не заказывать ресторанную. Тройная наценка. Грабеж».
Вокруг скорбели родственники. Скорбели они профессионально, с надрывом, но глаза у всех были сухие и хищные.
— Какой человечище ушел! — вещал Вадик, опрокидывая рюмку. Вадик был риелтором средней руки, носил пиджак с отливом и пах дешевым одеколоном «Спорт». — Эпоха! Изольда Марковна держала в кулаке весь меховой бизнес Москвы! Помните, какую она мне шапку подарила в девяносто восьмом? Пыжик!
— Пыжика моль съела, — буркнула Вера себе под нос, накалывая на вилку ломтик заветренного огурца.
Рядом всхлипывала Ленка, троюродная племянница. Ленка была вечной «девочкой-катастрофой»: в тридцать пять лет она имела три кредита, айфон последней модели (с разбитым экраном) и губы, накачанные до состояния переваренных вареников.
— Тетя Изольда так любила искусство! — причитала Ленка, размазывая тушь. — Она обещала мне свою коллекцию фарфора… Говорила: «Леночка, это твое приданое».
— Она тебе говорила «дура ты набитая, Леночка», — тихо поправил Толик, муж Веры. Он сидел рядом с женой, большой, уютный и совершенно неуместный в этом пафосном собрании. Толик работал водителем на хлебозаводе, звезд с неба не хватал и мечтал только о том, чтобы этот балаган поскорее закончился, и можно было поехать домой, снять галстук, который давил шею, и включить хоккей.
Все они — и Вадик, и Ленка, и даже, честно признаться, сама Вера — думали об одном. О Квартире.
Именно так, с большой буквы. Квартира Изольды Марковны находилась в фасадной сталинке на Тверской. Три комнаты, потолки три двадцать, паркет, который помнил шаги членов ЦК, и окна, выходящие на памятник Пушкину. По самым скромным оценкам Вадика (который уже мысленно продал эту квартиру и купил себе «Гелендваген»), хата тянула миллионов на семьдесят. А может, и на все сто, если с мебелью.
— Вер, — шепнул Толик, наливая себе морса. — А кот где?
— Какой кот?
— Ну, Борис. Изольдин. Лысый этот.
Вера вздрогнула. Бориса она видела всего пару раз в жизни и предпочла бы развидеть обратно. Это был донской сфинкс — существо, похожее на инопланетянина, которого долго варили в кипятке, а потом забыли погладить. Изольда души в нем не чаяла, кормила креветками и звала «мой сыночек».
— Соседка кормит пока, — сказала Вера. — Ключи у меня. Завтра надо поехать, забрать. Куда его девать-то? В приют, наверное.
— В приют нельзя, — встрял Вадик, у которого, как у любой акулы бизнеса, слух был настроен на любые колебания материальных ценностей. — Изольда в завещании наверняка про кота упомянула. Если мы его выкинем, нотариус нам фигу с маслом покажет, а не квартиру.
— Ты-то откуда знаешь? — прищурилась Вера.
— Я, Верочка, законы знаю. Богатые старухи вечно с придурью. То коту наследство оставят, то фонду озеленения Луны. Так что с Борисом надо дружить.
Вера вздохнула. Дружить с Борисом было так же перспективно, как дружить с противотанковой миной…
Через девять дней, как положено, собрались у нотариуса.
Контора Соломона Израилевича Штейнберга располагалась в том же доме, где жила покойная, только вход был со двора, через арку, пахнущую кошками и сыростью. В приемной было тихо, тикали старинные напольные часы, и пахло дорогой бумагой и пылью веков.
Вадик пришел в черном костюме, видимо, чтобы подчеркнуть торжественность момента (или скрыть пятно от соуса на рубашке). Ленка была в мини-юбке, неуместной, как ламбада на кладбище. Вера надела свое лучшее платье — темно-синее, шерстяное, которое «не марается и стройнит», как говорила продавщица на рынке.
Нотариус, сухой старичок с лицом, напоминающим печеное яблоко, долго протирал очки замшевой тряпочкой. Он делал это с садистской медлительностью, наслаждаясь напряжением наследников.
— Итак, — наконец проскрипел он. — Завещание Изольды Марковны Берг. Составлено три месяца назад. Заверено, всё по форме.
Вадик подался вперед, хищно раздувая ноздри. Ленка перестала жевать жвачку. Вера сжала руку Толика под столом.
— «Всё мое имущество, — начал читать Штейнберг ровным, лишенным эмоций голосом, — включая квартиру по адресу улица Тверская, дом… дачу в поселке Кратово… банковские счета в размере…»
Он назвал сумму счетов. Ленка тихо охнула. Там было восемь миллионов. Не олигархический размах, конечно, но на три закрытия кредитов и новую грудь хватило бы с лихвой.
— «…Я завещаю, — продолжил нотариус, сделав паузу, достойную МХАТа, — Благотворительному фонду защиты редких видов рукокрылых «Ночной Дозор»».
В кабинете повисла тишина. Такая плотная, что, казалось, ее можно резать ножом.
— Кому? — первым очнулся Вадик. Голос его дал петуха. — Каким крылым?
— Рукокрылым, — любезно пояснил Штейнберг. — Летучим мышам. Изольда Марковна в последние годы очень переживала за популяцию ушанов в средней полосе России.
— Она что, совсем ох…..?! — заорала Ленка, вскакивая. — Мышам?! А мы?! Мы же родня! Я ей за лекарствами ходила! Я ей… я ей звонила на Новый год!
— Это можно оспорить! — Вадик побагровел. — Она была невменяема! Справка есть? Я требую экспертизу! Это мошенничество! Вы сговорились с мышами!
Нотариус даже бровью не повел.
— Справка о психическом здоровье Изольды Марковны приложена к завещанию. Она была в здравом уме. Абсолютно. Но… — он поднял палец вверх. — Есть пункт второй. Особое условие.
Надежда, уже почти умершая и начавшая попахивать, вдруг снова зашевелилась в груди у Веры.
— Какое условие? — спросила она тихо.
— Кот, — сказал Штейнберг. — Борис.
Он нажал кнопку селектора.
— Жанночка, внесите.
Дверь открылась, и секретарша внесла большую пластиковую переноску. Внутри что-то глухо рычало.
— Изольда Марковна знала, что вы, кхм… не очень любите животных, — сказал нотариус с легкой усмешкой. — Поэтому она поставила условие. Тот из родственников, кто заберет Бориса к себе и проживет с ним ровно один год, обеспечивая ему, цитирую: «достойный уход, любовь и питание класса холистик», получит право на специальный бонусный счет.
— И сколько там? — спросил Вадик, скептически косясь на переноску.
— Пять миллионов рублей, — ответил Штейнберг. — И право оспорить завещание на квартиру. Изольда Марковна оставила письмо, которое вступает в силу через год. Если кот будет счастлив, завещание в пользу мышей аннулируется, и квартира переходит опекуну кота.
Семьдесят миллионов. И еще пять сверху.
Глаза Вадика превратились в два калькулятора.
— Я беру! — рявкнул он. — Я обожаю кошек! У меня даже аллергия прошла, вот прямо сейчас!
— Нет я! — Ленка оттолкнула его. — Ты его угробишь! Ты же злой! А я женщина, у меня материнский инстинкт! Иди ко мне, киса!
Ленка присела перед переноской и сунула палец в решетку.
— Утю-тю, маленький…
Реакция была молниеносной. Из переноски вылетела когтистая лапа, больше похожая на куриную лапу из фильма ужасов, и полоснула Ленку по пальцу.
— А-а-а! — взвизгнула «бизнес-леди», отскакивая. Кровь закапала на старинный паркет. — Тварь! Он бешеный! Усыпите его!
Вадик, увидев кровь, побледнел.
— Э-э… Соломон Израилевич, а можно его в клетке держать? Ну, в вольере?
— Нет, — отрезал нотариус. — Свободное выгульное содержание в квартире. Любовь и ласка. Ежемесячные проверки куратора Фонда. Если кот похудеет, заболеет от стресса или, не дай Бог, умрет — деньги уходят мышам. Окончательно.
Вадик посмотрел на переноску, где бесновалось лысое чудовище, потом на свой дорогой костюм, представил ободранные обои в своем евроремонте…
— Да ну его к черту, — махнул он рукой. — Семьдесят миллионов — это хорошо, но год жить с этим монстром? Лечить его, кормить? Я риелтор, мое время стоит денег. Ленка, бери ты.
— Ага, щас! — Ленка заматывала палец влажной салфеткой. — Мне пальцы нужны, я маникюр делаю! Пусть Вера берет. Она всё равно дома сидит, книжки свои пыльные перебирает. Ей терять нечего.
Все посмотрели на Веру.
Вера посмотрела на Толика. Толик выглядел так, будто его ведут на расстрел.
— Вер, не надо, — шепнул он. — У нас же ремонт. Обои новые в коридоре. Он же всё раздерет.
— Вера Николаевна, — мягко сказал нотариус. — Если никто не заберет животное сейчас, я вызываю службу усыпления. Такова воля покойной. «Если Борис окажется никому не нужен, значит, он должен уйти вслед за мной».
Вера представила, как этому лысому, злобному, но живому существу делают укол. Просто потому, что Вадику жалко ремонт, а Ленке — маникюр.
— Не надо усыплять, — сказала она глухо. — Я возьму.
— Вера! — простонал Толик.
— Молчи, Толя. Зато ипотеку за дачу закроем. Может быть. Если выживем…
Домой ехали на такси. Борис в переноске вел себя тихо, только иногда издавал звуки, похожие на работу перфоратора за стеной — глухое, низкочастотное ворчание.
— Пятьсот рублей за такси, — сокрушалась Вера, глядя на счетчик. — Могли бы и на автобусе, если бы не эта коробка.
— Ага, на автобусе, — буркнул Толик. — Он бы там всех бабок перекусал, мы бы штрафов на пять тысяч заплатили. Вер, ты понимаешь, что мы подписались на ад? Ты видела его глаза? Там же интеллект. Злой, извращенный интеллект. Он нас со свету сживет.
Квартира Веры и Толика была обычной «двушкой» в панельном доме. Чистенько, бедненько, уютно. В коридоре — новые обои в цветочек (гордость Веры), на кухне — линолеум под паркет.
Вера поставила переноску посреди коридора.
— Ну, выходи, золотой ты наш. В прямом смысле золотой…
Она открыла дверцу.
Минуту ничего не происходило. Потом из темноты показалась голова.
Это было зрелище не для слабонервных. Огромные уши, как у летучей мыши (видимо, Изольда не зря фонд выбрала), морщинистый лоб, на котором была написана вся скорбь еврейского народа, и глаза — желтые, холодные, оценивающие.
Тело кота было покрыто складками, на ощупь он казался горячим и замшевым. Усов не было. Хвост напоминал крысиный.
Борис вышел. Он не стал жаться к полу, как обычный испуганный кот. Он прошелся по коридору хозяйской походкой, обнюхал ботинки Толика и сделал такое лицо, будто ему подсунули тухлую рыбу.
— Ему не нравится запах моих ног, — констатировал Толик. — Началось.
Кот прошел на кухню. Вера поспешила за ним.
— Я ему купила этот… холистик, — суетилась она, доставая пакет корма за три тысячи рублей (Вера чуть не плакала в зоомагазине, отдавая эти деньги). — Вот, Боренька, кушай. Грандорф. Вкусный.
Она насыпала корм в миску.
Борис подошел. Понюхал. Посмотрел на Веру. Посмотрел на миску. А потом сделал лапой движение, будто закапывает экскременты.
— Жрать не будет, — сказал Толик. — Ему креветки подавай. Тигровые.
— Ничего, проголодается — поест, — Вера старалась быть оптимисткой. — Вода вот свежая. Лоток я в туалете поставила.
В этот момент Борис подошел к углу, где стояли новые, купленные неделю назад кроссовки Толика «Адидас» (китайские, но качественные), развернулся к ним задом, поднял хвост, и…
Струя ударила прицельно, мощно, прямо внутрь кроссовка.
— АХ ТЫ …. скунс! — взревел Толик, хватаясь за сердце.
Борис спокойно закончил дело, дернул лапой и неспешно удалился под диван в гостиной.
Запах поплыл по квартире мгновенно. Это был не просто запах кошачьей мочи. Это был концентрат аммиака, мускуса и чистой ненависти.
— Выкинь его! — орал Толик, пытаясь отмыть кроссовок под краном. — Вера, выкинь его сейчас же! Я не буду ходить в вонючих ботинках!
— Толя, терпи! — Вера бегала с тряпкой. — Мы тебе сто пар таких кроссовок купим! Завод «Адидас» купим!
— Я до этого не доживу! Я задохнусь!
Ночь прошла в кошмаре.
Борис не спал. Он бродил по квартире. Его когти цокали по ламинату: цок-цок-цок. Как в фильме ужасов, когда маньяк идет к жертве.
Около трех ночи он начал выть.
Это было не «мяу». Это был утробный, низкий вой: «О-о-о-у-у-у… М-м-а-а-у-у…».
Вера лежала под одеялом, накрыв голову подушкой.
— Господи, — шептала она. — За что? Тетя Изольда, вы там в аду сейчас смеетесь, да? Вам там весело?
Толик ворочался, скрипел зубами, но (спасибо ему, святому человеку) не вставал.
Утром Вера встала разбитая, с мешками под глазами. На кухне ее ждал сюрприз. Пакет с дорогим кормом был разодран, гранулы рассыпаны по всему полу, но не съедены. А в раковине, прямо в грязной чашке из-под чая, лежала аккуратная кучка.
— Эстет, — сказала Вера, глядя на это безобразие. — Аристократ хренов.
Прошла неделя. Жизнь Веры превратилась в обслуживание кота.
Борис объявил голодовку. Сухой корм он презирал. Влажный корм (паучи по 80 рублей штука) он нюхал, слизывал желе, а кусочки оставлял сохнуть.
Вера подсчитала расходы.
— Толь, — сказала она вечером, сидя с калькулятором. — За неделю он сожрал (точнее, перевел продукта) на две тысячи. Плюс наполнитель — он признает только силикагель, древесный ему лапы колет, видите ли. Это еще тысяча. Плюс средство от запаха — пятьсот. Итого три с половиной тысячи за неделю. В месяц это… пятнадцать тысяч.
— Это половина моей зарплаты, — мрачно сказал Толик, доедая пустые макароны (на котлеты денег не осталось). — Вер, мы работаем на кота. Мы рабы лысой кошки. Может, ну его? Пять миллионов не покроют наши расходы на психиатра.
Кот в это время сидел на шкафу. Это было его стратегическое место. Оттуда он наблюдал за «чернью». Он похудел. Кожа на боках висела, хребет торчал.
Вера смотрела на него с тревогой.
— Толь, он худеет. Скоро проверка. Придет эта мымра из фонда, Аделаида. Если она увидит, что кот тощий, она акт составит. И всё, прощай квартира.
Аделаида Карловна пришла в пятницу. Это была женщина без возраста, в очках с толстой оправой и с папкой, пухлой от инструкций.
Она прошла в квартиру, не разуваясь (бахилы принесла свои), и сразу направилась к коту.
Борис, увидев новое лицо, зашипел и попытался раствориться в обоях.
— Так, — Аделаида потыкала ручкой в сторону кота. — Животное в стрессе. Шерстный покров… ах да, отсутствует. Кожный тургор снижен. Глаза тусклые. Вера Николаевна, вы его бьете?
— Что вы! — Вера схватилась за сердце. — Я ему лучшие куски отдаю! Сами макароны едим!
— Почему он не ест?
— Тоскует. По Изольде.
— Тоска — это не оправдание, — строго записала что-то в бланк Аделаида. — У вас месяц на исправление ситуации. Кот должен набрать вес. Иначе я аннулирую договор. И еще… Изольда Марковна писала, что Борис любит классическую музыку. Вы ставите ему Моцарта?
— Кого? — переспросил Толик, вышедший из туалета в трусах и майке.
— Моцарта. Вольфганга Амадея. Это гармонизирует чакры животного.
— Женщина, — сказал Толик. — У меня чакры от цен на бензин закрылись, а вы про кота.
— Грубость, — пометила Аделаида. — Неблагоприятная психологическая обстановка в семье. Минус два балла.
Когда она ушла, Вера села на стул и заплакала.
— Не реви, — Толик неуклюже погладил ее по плечу. — Включим мы ему Моцарта. Я на телефоне найду. Только не реви.
Вечер перелома наступил через три дня.
Толик был в ночную смену. Вера осталась одна. За окном лил ледяной ноябрьский дождь. В квартире было холодно — отопление дали, но батареи были еле теплые (те самые трубы, которые они не поменяли).
Борис сидел на подоконнике и смотрел на дождь. Он дрожал. Мелкой, противной дрожью. Его лысое тельце покрылось мурашками.
Вера смотрела на него. В ней боролись два чувства: желание придушить этого узурпатора и странная, бабья жалость. Он был такой несчастный. Такой одинокий в своей злобе.
— Замерз? — спросила она.
Кот не обернулся.
Вера встала, подошла к комоду и достала свой старый оренбургский пуховый платок. Тот самый, который еще мама ей подарила. Он был колючий, но теплый, как печка.
Она подошла к подоконнику.
— Боря, — сказала она строго. — Я тебя сейчас накрою. Если укусишь — выкину в форточку, клянусь. Терпение мое кончилось.
Она набросила платок на дрожащего сфинкса.
Кот сжался, ожидая удара. Но удара не последовало. Было только сухое, колючее тепло.
Он замер.
Вера не уходила. Она стояла рядом и смотрела на улицу.
— Хреново тебе, Борька, — сказала она неожиданно для самой себя. — Я знаю. Мне тоже хреново. Тетка твоя, конечно, та еще штучка была, но она тебя любила. А мы для тебя чужие. Враги. Оккупанты.
Кот повернул голову. Из-под платка торчал только один желтый глаз и огромное ухо.
— Ты думаешь, нам твои миллионы нужны? — продолжала Вера, разговаривая скорее сама с собой. — Да, нужны. Врать не буду. Жить хочется по-людски. Зубы Толику сделать. На море съездить, я моря десять лет не видела. Но не ценой же твоей жизни, дурак ты лысый.
Она вздохнула и села на стул рядом с подоконником.
— У меня сын погиб. Давно. В девяносто пятом. В Чечне. Ему девятнадцать было.
Вера замолчала. Она никому об этом не говорила, даже Толик старался тему не поднимать. Боль забилась в дальний угол, как этот кот, и сидела там, иногда шипя и царапая сердце.
— Я тогда тоже выла. Как ты по ночам. В подушку, чтобы мама не слышала. Казалось, жизнь кончилась. А она, зараза, не кончилась. Живу вот. Котлеты жарю. В библиотеке пыль глотаю.
Борис высунул голову из платка полностью. Он смотрел на Веру. В его взгляде исчезло высокомерие. Там было… любопытство? Или понимание? Животные чувствуют боль. Настоящую, старую боль, которая пахнет полынью.
— Иди ко мне, — Вера похлопала себя по коленям. — Ну? Не бойся. Я не Изольда, устриц не дам. Но я теплая.
Кот колебался секунду. Потом он встал, неуклюже переступая лапами, запутался в платке, освободился и спрыгнул с подоконника на колени Вере.
Он был легкий, почти невесомый. Кожа горячая.
Он потоптался, устраиваясь поудобнее, выпустил когти (Вера поморщилась, но промолчала), свернулся калачиком и…
И затарахтел.
Это был звук, похожий на старый дизельный мотор. Громкий, вибрирующий.
— Хр-р-р-р… Хр-р-р-р…
Вера положила руку на его теплую, бархатистую спину.
— Вот так, — шепнула она, чувствуя, как комок в горле тает. — Вот так. Будем жить, Боря. Куда мы денемся с подводной лодки.
Когда утром Толик вернулся со смены, он застал такую картину: Вера спала на диване, укрытая пледом, а у нее на груди, раскинув лапы и задрав голову, дрых Борис. И вид у него был не как у демона, а как у перепившего ангела.
— Ну ни фига себе, — прошептал Толик. — Приручила дракона…
Зима выдалась лютая, но в квартире Веры и Толика было жарко. И дело не в батареях, а в новой политической обстановке. Власть в доме окончательно захватила лысая хунта в лице кота Бориса.
После той ночи с пуховым платком Борис перестал быть «квартирантом» и стал «хозяином». Он быстро понял, что Вера — это источник тепла и еды, а Толик — это большая, мягкая мебель, которая иногда бурчит, но в целом безвредна.
Быт изменился кардинально.
— Толя, не садись туда! — кричала Вера, когда муж пытался приземлиться в свое любимое кресло перед телевизором.
— Почему?
— Там Боренька спит. Он устал, он всю ночь тыгыдыкал.
— Вер, это мое кресло! Я его купил в девяносто восьмом!
— А Боря стоит пять миллионов. И квартиру на Тверской. Сядь на табуретку, полезно для осанки.
Борис спал в кресле, свернувшись в узел, похожий на сырую курицу-гриль. При виде Толика он лениво приоткрывал один глаз, в котором читалось: «Ну что, холоп, принес дань?».
Дань теперь была строго регламентирована. Вера, плюнув на экономию, начала покупать ему индейку.
— Ему нужен белок, — объясняла она, нарезая мясо мелкими кубиками, пока Толик давился вчерашней гречкой. — У него метаболизм ускоренный, он же лысый, греться надо.
— Я тоже лысею, Вер! — возмущался Толик. — Мне тоже индейку надо!
— Обойдешься сосисками. Ты шерстью покрыт, тебе тепло.
Но самое удивительное случилось через месяц. Толик заболел. Скрутило поясницу так, что он не мог встать с дивана. Радикулит — старый друг водителя. Он лежал, стонал и мазался вонючей мазью «Випросал».
Борис ходил вокруг дивана кругами, нюхал воздух, морщился от запаха мази, но не уходил. Потом он запрыгнул на диван.
— Брысь! — простонал Толик. — И без тебя тошно.
Кот проигнорировал команду. Он деловито подошел к пояснице хозяина, потрогал лапой больное место, потоптался и… лег прямо на эпицентр боли.
Он был горячий, как утюг. Его температура тела — 39 градусов — работала лучше любой грелки. Он включил свое «тракторное» мурчание на полную мощность. Вибрация пробивала через майку прямо в позвоночник.
Через час Толик уснул. Утром он встал и смог завязать шнурки.
— Верка! — шепнул он на кухне, чтобы не разбудить «лекаря». — А он реально лечит! Отпустило!
— Я ж говорила, — усмехнулась Вера. — Экстрасенс. Кашпировский в шкуре сфинкса.
С того дня Толик начал называть кота «Борис Николаевич» и тайком подкармливать его докторской колбасой, пока Вера не видит (колбасу Борис жрал с большим удовольствием, чем элитную индейку).
Гром грянул в марте. До конца срока («год с котом») оставалось еще восемь месяцев, но беда не умеет ждать.
Вере позвонил Вадик. Голос у риелтора был панический.
— Верка, всё пропало! Нас кинули!
— Кто кинул? Мыши?
— Хуже! Объявился наследник. Сын!
— Чей сын?
— Изольды! Какой-то Аркадий, из Саратова. Говорит, внебрачный, ошибка молодости. Подал иск в суд. Требует признать завещание недействительным, потому что мать была «под влиянием зоошизы» и «не осознавала последствий». А главное — он требует кота!
Вера села мимо табуретки.
— Зачем ему кот?
— Чтобы доказать, что мы его мучаем! Он хочет провести экспертизу, признать, что условия содержания нарушены, и забрать наследство как единственный родственник первой очереди. Верка, он мутный тип. Говорят, сидел за мошенничество. Если он заберет Бориса — мы ни копейки не увидим.
На следующий день «сын» явился лично.
Звонок в дверь был настойчивым, длинным. Вера открыла.
На пороге стоял мужик лет сорока, в кожаной куртке, с лицом, на котором было написано: «Я хозяин жизни, а вы — пыль». Рядом с ним переминался с ноги на ногу тощий паренек с камерой.
— Гражданка Козлова? — спросил мужик, жуя зубочистку. — Я Аркадий Берг. Пришел инспектировать свое имущество.
— Какое имущество? — Вера встала в дверях, растопырив руки. — Здесь вашего ничего нет.
— Кот — это часть наследственной массы, — ухмыльнулся Аркадий. — А я — прямой наследник. Имею право проверить сохранность. Снимай, Вася.
Он оттолкнул Веру плечом и прошел в коридор, не разуваясь. Грязь с его ботинок смачно легла на чистый линолеум.
— Борис! — гаркнул он. — Кис-кис, уродец!
Борис сидел на своем любимом месте — на спинке кресла. Увидев чужака, он напрягся. Уши встали локаторами, шерсть (та, которой не было) встала дыбом, кожа собралась в жесткие складки.
Аркадий подошел к коту.
— Ну и мерзость, — сказал он на камеру. — Видите? Животное истощено. Глаза злые. Явно бьют. Я забираю его на ответственное хранение до суда.
Он протянул руку, чтобы схватить кота за шкирку.
— Не тронь! — крикнула Вера, бросаясь к нему.
Но Борис был быстрее.
Он не зашипел. Он не убежал. Он сделал то, чего от него никто не ожидал.
Он прыгнул.
Прямо с кресла, как лысая ракета «земля-воздух», он влетел Аркадию в лицо. Когти — те самые, которые Вера так и не решилась подстричь — впились в щеку «наследника».
— А-а-а! — взвыл Аркадий, пытаясь отодрать от себя пять килограммов ярости.
Борис висел на нем, как Чужой, и драл задними лапами кожаную куртку.
Толик выбежал из кухни с половником в руке.
— Убью! — заорал он. — Милиция!
Аркадий, наконец, оторвал кота и швырнул его об стену. Борис глухо ударился, упал, но тут же вскочил на лапы, выгнул спину и зарычал так, что у оператора Васи затряслись руки.
— Снимай! — орал Аркадий, зажимая расцарапанную щеку. — Бешеное животное! Нападение на человека! Это усыпление! Немедленное усыпление!
Вера подхватила кота на руки. Борис трясся, но не от страха, а от адреналина. Он прижался к Вере мокрым боком и продолжал рычать, глядя на врага.
— Вон отсюда, — тихо сказал Толик. Он был страшен. В семейниках, майке-алкоголичке и с половником он выглядел как викинг перед последней битвой. — Еще шаг — и я тебе этот половник плашмя в глотку забью.
— Вы пожалеете! — прошипел Аркадий, пятясь к двери. — Я вас засужу! Кота выкину, а вы по миру пойдете!
Дверь захлопнулась.
Вера сползла по стене на пол, прижимая к себе сфинкса.
— Боря… Боренька… Живой?
Кот лизнул ее в нос шершавым, как наждачка, языком. Живой. И непобежденный.
Суд состоялся через месяц. Это было шоу, достойное прайм-тайма на НТВ.
Аркадий подготовился. У него была справка о нанесенных увечьях, заключение «эксперта» (купленного за бутылку коньяка) о том, что кот психически нестабилен и опасен для общества, и, конечно, результаты ДНК-теста, подтверждающие родство с Изольдой.
Вера пришла с адвокатом, которого нашел Вадик (Вадик, почуяв, что деньги уплывают, развил бешеную активность). Адвокат был молодым, прыщавым, но въедливым.
В качестве вещественного доказательства в зал суда внесли переноску с Борисом.
Судья, строгая женщина с высокой прической, с интересом разглядывала «орудие преступления». Борис сидел в переноске с видом египетского фараона в изгнании. Спокоен, холоден, велик.
— Ваша честь, — вещал адвокат Аркадия. — Этот зверь опасен. Он напал на моего клиента без причины. Это доказывает, что ответчики — граждане Козловы — воспитали монстра. Они не справляются с условиями завещания. Кот должен быть изъят, а наследство передано законному сыну.
— Ответчик, что вы скажете? — спросила судья.
Вера встала. Ноги у нее дрожали, но голос был твердым.
— Ваша честь. Борис не монстр. Он защитник. Этот человек, — она показала на Аркадия, — ворвался в наш дом, оскорблял нас и пытался применить силу. Борис защищал свою семью.
— Семью? — хмыкнул Аркадий. — Это животное! У него инстинкты!
— Можно провести эксперимент? — вмешался адвокат Веры. — Пусть истец попробует подойти к клетке.
Судья кивнула.
Аркадий, кривясь, подошел к столу.
Борис, увидев его, не бросился на решетку. Он сделал то, что умел лучше всего. Он посмотрел на Аркадия как на пустое место, демонстративно развернулся к нему задом и начал вылизывать себе лапу. Полное, абсолютное презрение.
Зал хихикнул.
— А теперь пусть подойдет хозяйка, — сказал адвокат.
Вера подошла. Она открыла дверцу.
— Боря, иди ко мне.
Кот вышел. Осторожно ступая по лакированному столу судьи, он подошел к Вере. Встал на задние лапы, уперся передними ей в грудь и боднул головой в подбородок.
«Мр-р-р», — разнеслось по залу.
Это было не просто мурчание. Это было признание в любви, заверенное нотариально.
— Ваша честь, — тихо сказала Вера. — Изольда Марковна была умной женщиной. Она знала, что Борис чувствует людей. Плохого человека он к себе не подпустит. А этот, — она кивнула на Аркадия, — хотел его усыпить. Борис это понял.
Судья посмотрела на расцарапанную щеку Аркадия, потом на идиллию Веры и кота.
— Суд постановил, — стукнула она молотком. — В иске гражданину Бергу отказать. Нападение кота признать необходимой самообороной в условиях вторжения. Право опеки оставить за Верой Николаевной Козловой. А вы, гражданин Берг, оплатите судебные издержки. И держитесь подальше от животных, у вас, судя по всему, карма плохая.
Прошел год. Срок завещания истек.
В конторе нотариуса Штейнберга снова собрались все. Нотариус торжественно вручил Вере документы на квартиру, дачу и счет.
— Поздравляю, — сказал он, пряча улыбку в усах. — Фонд летучих мышей прислал благодарственное письмо за то, что вы их не обанкротили. Кстати, пять миллионов уже на вашем счете.
Вадик тут же подлетел к Вере.
— Ну что, сестренка! Продаем квартиру? Я клиента нашел! Сто миллионов дает! Купим тебе домик в Испании, а мне… ну, за комиссию…
— Нет, — сказала Вера.
— Что нет?
— Продавать не будем.
— Ты что, дура?! — взвизгнула Ленка. — Зачем тебе трешка на Тверской? Коммуналку платить?
— Мы ее сдадим, — спокойно сказал Толик, обнимая жену. — А на эти деньги зубы сделаем. И на дачу поедем. В Кратово. Борис Николаевич воздух свежий любит.
…Дача в Кратово оказалась старым, добротным домом с верандой и заросшим садом.
Летним вечером Вера, Толик и Борис сидели на веранде.
Толик (с новыми металлокерамическими зубами, сияющими в сумерках) жарил шашлык. Вера резала салат.
Борис сидел в своем личном шезлонге. На нем была вязаная жилетка с надписью «BOSS», которую Вера заказала у мастерицы. Он был толстый, вальяжный и абсолютно счастливый. Шрамы на душе затянулись, как и складки на боках.
Соседский кот, рыжий бандит Васька, рискнул заглянуть через забор.
Борис лениво повернул голову. Он даже не зарычал. Он просто посмотрел. Взглядом владельца недвижимости на Тверской, миллионера и победителя судебной системы.
Васька всё понял и ретировался.
— Хорошо, — вздохнула Вера, глядя на закат. — Толь, а ведь если бы не Борька, мы бы так и сидели в своей панели.
— Если бы не Борька, — усмехнулся Толик, переворачивая шампур, — я бы до сих пор думал, что сфинксы — это крысы. А он — человек. Только лысый.
Борис зевнул, показав розовую пасть, спрыгнул с шезлонга и подошел к Вере. Ткнулся носом ей в ногу: «Мяса давай, олигархша. Шашлык готов».
Вера отрезала ему самый лучший, самый сочный кусок.
— Кушай, Боренька. Кушай, сынок.
В кустах сирени пели соловьи, а где-то далеко, в Москве, Вадик и Ленка кусали локти, но это уже никого не волновало. Главное наследство они получили. И это были не деньги. Это было умение любить того, кого любить, казалось бы, невозможно.
