— А почему сумма неполная? Я же русским языком говорила: мне на зубы нужно отложить, а ты прислала ровно столько, сколько на коммуналку и продукты уходит. Где остальные пятнадцать тысяч?
Голос в трубке звучал не просительно, не жалобно, а с той особенной, звенящей ноткой требовательности, какая бывает у людей, привыкших, что мир вращается вокруг их оси. Ира отвела телефон от уха, поморщилась, словно от резкого скрежета металла по стеклу, и посмотрела на экран. Две минуты сорок секунд. Именно столько времени потребовалось Тамаре Павловне, чтобы перейти от приветствия к финансовой инспекции.
Ира стояла посреди прихожей в одном ботинке, второй валялся где-то под вешалкой. В руках — тяжелые пакеты с продуктами, ручки которых больно врезались в ладони, оставляя красные полосы. Спина ныла тупой, привычной болью, которая за последние пять лет стала ее второй кожей.
— Тамара Павловна, добрый вечер, — сказала Ира, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Она опустила пакеты на пол. Звякнуло стекло — бутылка кефира ударилась о банку с соленьями. — Я перевела ровно столько, сколько мы могли выделить в этом месяце. У нас непредвиденные расходы.
— Непредвиденные? — свекровь хмыкнула, и Ира живо представила, как та поджимает свои тонкие, вечно подкрашенные морковной помадой губы. — У молодых всегда всё непредвиденное. То телефоны меняете, то тряпки покупаете. А у матери здоровье не казенное. Я, между прочим, всю жизнь на заводе отпахала, чтобы Костик ни в чем не нуждался. И теперь, когда мне нужна помощь, я должна выпрашивать свои законные копейки?
— Это не ваши копейки, Тамара Павловна. Это деньги из нашего семейного бюджета.
— Нашего! — передразнила свекровь. — Семья — это когда все в общий котел, а не когда невестка крысятничает. Костя знает, что ты урезала помощь матери?
— Костя на смене, — сухо отрезала Ира. — И он знает. Мы это обсуждали.
— Обсуждали они… Ладно. Я в субботу приеду. Разберемся. Не по телефону такие разговоры разговаривать. И чтобы к обеду были дома, я не собираюсь под дверью торчать, как бедная родственница.
Гудки. Ира медленно выдохнула, глядя на свое отражение в зеркале. Оттуда на нее смотрела уставшая женщина тридцати восьми лет с темными кругами под глазами и жесткой складкой у рта. Не было ни безупречной укладки, ни сияющей кожи — только сероватый оттенок лица, какой бывает у людей, которые годами встают в пять утра и возвращаются затемно. Она работала начальником складского комплекса в крупной логистической фирме. Должность звучит солидно, а на деле — это бесконечный ор водителей, пересортица, недостачи, холодный ангар зимой и душная, пыльная жаровня летом. И вечная ответственность, от которой к вечеру виски сжимало тисками.
Костя, ее муж, работал мастером в цеху металлообработки. Руки у него были вечно в мелких порезах и въевшейся мазуте, которую не брало ни одно мыло. Он был хорошим мужиком — надежным, немногословным, из тех, кто не умеет красиво говорить, но всегда подставит плечо. Не маменькин сынок, нет. Он просто привык к тому, что мать — это стихийное бедствие, с которым проще смириться, чем бороться. «Ир, ну она же одна, ну характер такой, старой закалки», — говорил он обычно, виновато отводя глаза, когда Тамара Павловна выкидывала очередной фортель.
Но в этот раз все было иначе.
Ира сняла пальто, прошла на кухню и начала разбирать пакеты. Гречка, молоко, курица, десяток яиц. Все обычное, без изысков. Они жили нормально, не бедно, но и не шиковали. Ипотека за «двушку», кредит за машину, на которой Костя ездил на работу в промзону, дача, требующая вечного ремонта. И — «налог на маму».
Это началось три года назад, когда Тамара Павловна вышла на пенсию. Сначала это были просьбы: «Ой, лекарство подорожало», «Сапоги прохудились». Потом просьбы превратились в систему. Свекровь жила в просторной трехкомнатной квартире, доставшейся от мужа-военного, и считала, что заслужила «достойную старость». Достойная старость в ее понимании включала в себя не только еду и коммуналку, но и регулярные поездки в санатории (не дешевые, профсоюзные, а хорошие, платные), массажи, такси до поликлиники и обратно, и, конечно, помощь младшей сестре Тамары Павловны, тетке Люде, которая всю жизнь «искала себя» и к шестидесяти годам нашла только долги и радикулит.
Ира молчала. Она зарабатывала хорошо. Нервно, тяжело, но хорошо. Ей казалось, что проще откупиться, чем слушать бесконечные причитания о неблагодарности. Костя тоже вкладывался, отдавая матери часть своей зарплаты, но основной финансовый удар держала Ира.
До вчерашнего дня.
В замке повернулся ключ. Пришел Костя. Он вошел тихо, как заходил всегда после двенадцатичасовой смены — стараясь не шуметь, не греметь, словно извиняясь за свою усталость.
— Привет, — он подошел, уткнулся носом ей в макушку. От него пахло металлической стружкой и холодным ветром. — Мать звонила?
— Звонила, — Ира поставила чайник. — Требовала недостающее. Обещала в субботу приехать с инспекцией.
Костя тяжело опустился на табурет, потер лицо ладонями.
— Ир… может, зря мы так резко? Может, надо было подготовить? Сказать заранее?
— Костя, — Ира повернулась к мужу. Взгляд ее был твердым. — Если бы мы сказали заранее, она бы меня живьем съела еще месяц назад. Ты же знаешь. Она бы устроила сердечный приступ, гипертонический криз и паралич левой пятки одновременно. А так — факт уже свершился.
— Она не поймет, — покачал головой Костя. — Она думает, мы миллионы греем.
— Вот в субботу и объясним. Пора заканчивать этот цирк, Кость. Я больше не могу. Я физически не могу.
Костя посмотрел на жену. Он видел, как у нее дрожат пальцы, когда она режет хлеб. Видел эту новую седину, которая появилась за последние полгода.
— Я с тобой, — просто сказал он. — Ты же знаешь. Я сам устал. Просто… она мать.
— Мать — это не индульгенция на паразитизм, — жестко ответила Ира.
Суббота выдалась серой и ветреной. Тамара Павловна приехала ровно к часу дня, как и обещала. Она вошла в квартиру, как адмирал на флагманский корабль — в новом пальто (купленном с прошлого «транша»), с поджатыми губами и цепким взглядом, сканирующим пространство на предмет беспорядка.
— В подъезде лампочка перегорела, — сообщила она вместо приветствия. — Живете, как в пещере. Неужели Костя не может вкрутить?
— Здравствуй, мама, — Костя вышел в коридор, вытирая руки полотенцем. — Лампочка перегорела утром. Я заявку оставил в ЖЭК.
— Заявку… — фыркнула Тамара Павловна, проходя на кухню и не разуваясь (она считала, что в «гостях у сына» можно ходить в обуви, если она чистая, а ее обувь всегда была безупречна). — Мужик в доме должен сам все делать, а не заявки писать.
Она села за стол, положила на клеенку кожаную сумку и посмотрела на Иру, которая стояла у плиты.
— Ну, угощайте. Чем богаты. И давайте к делу. Я не на чай приехала, а выяснять, почему вы решили мать голодом морить.
Ира выключила газ под чайником. Сердце стучало глухо и тяжело, но страха не было. Была только холодная, злая решимость. Она села напротив свекрови. Костя примостился сбоку, плечом к плечу с женой.
— Тамара Павловна, никто вас голодом не морит, — начала Ира спокойно. — Мы перевели вам двадцать тысяч. Этого вполне хватает на коммуналку и продукты. Пенсия у вас тоже есть, и немаленькая.
— Двадцать тысяч?! — Тамара Павловна театрально всплеснула руками. — Ты смеешься? У меня лекарства одни на восемь выходят! А массаж? Врач сказал, спину запускать нельзя. Курс — пятнадцать тысяч. А питание? Мне нужно диетическое, мясо, овощи, фрукты, а не макароны пустые! И Люде надо помочь, у нее трубу прорвало, залила соседей, платить нечем!
— Тетя Люда — взрослый человек, у нее есть сын, — вставил Костя.
— Сын у нее бестолковый, ты же знаешь! — отмахнулась мать. — А мы — семья. Мы должны помогать. У вас-то денег куры не клюют. Ирка вон начальница, ты тоже не за спасибо горбатишься. Что вам стоит матери лишние двадцать-тридцать тысяч подкинуть? Жалко? Для родной матери жалко?
Она перевела взгляд на Иру, и в глазах ее читалась искренняя, незамутненная уверенность в своем праве. Она действительно не понимала. Для нее Ира была функцией, ресурсным придатком к сыну, обязанным обеспечивать комфорт клана.
— Тамара Павловна, — Ира положила ладони на стол. — Денег больше не будет. Не только лишних. Вообще никаких переводов сверх необходимого минимума больше не будет.
— Это еще почему? — свекровь прищурилась. — Ипотеку закрыли? Или машину новую надумали брать? Так я вам скажу — подождет машина. Здоровье матери важнее железки.
— Нет, не машину, — Ира набрала в грудь воздуха. — Я уволилась.
В кухне повисла тишина. Слышно было, как гудит холодильник и как за окном ветер бьет веткой по стеклу.
— Что значит — уволилась? — медленно переспросила Тамара Павловна. Лицо ее вытянулось. — Тебя выгнали? За что? Недостача?
— Сама ушла. По собственному желанию. Три дня назад подписала обходной.
— Ты… ты с ума сошла? — голос свекрови сорвался на визг. — С такого места? С такой зарплаты? Ты чем думала? У вас кредиты! У вас обязательства!
— У нас есть обязательства перед банком, и их мы закроем зарплатой Кости. Придется ужаться, но мы справимся, — твердо сказала Ира. — А обязательств содержать вас, ваши массажи и тетю Люду у меня нет.
— Ты врешь! — Тамара Павловна стукнула ладонью по столу. — Ты специально! Ты просто хочешь меня со свету сжить! Решила дома сидеть? На шее у мужа ножки свесить? Костя, ты слышишь? Она же тебя в могилу загонит! Ты один будешь лямку тянуть, а она барыню из себя строить будет?
Костя положил свою широкую, шершавую ладонь на руку Иры.
— Мам, прекрати. Ира уволилась, потому что у нее давление двести на сто было последний месяц. Врач сказал — или уходишь, или инсульт стукнет. Я не хочу жену инвалидом видеть.
— Давление… У всех давление! — не унималась свекровь. — Я с давлением всю жизнь работала! И ничего! А она, видите ли, нежная! И что теперь? На что жить? На мою помощь не рассчитывайте!
— А мы и не рассчитываем, — усмехнулась Ира. Усмешка вышла горькой. — Мы на вашу помощь никогда и не рассчитывали, Тамара Павловна. Только вы на нашу.
— Да как ты смеешь… Я сына вырастила! Я ночей не спала!
— Вырастили, — кивнула Ира. — И спасибо вам за Костю. Но Костя вам уже все долги отдал. И моральные, и материальные. А я вам вообще ничего не должна. Я пять лет работала на складе, дышала выхлопными газами, ругалась с грузчиками, чтобы вы могли ездить в Кисловодск и покупать финские сапоги. Всё. Лавочка закрылась. Мое здоровье кончилось.
— Костя! — Тамара Павловна повернулась к сыну, ища поддержки. — Скажи ей! Прикажи ей вернуться! Ты мужик или тряпка? Она же нас по миру пустит!
Костя посмотрел на мать тяжелым, усталым взглядом. В этом взгляде было много любви, но еще больше — разочарования.
— Мам, Ира не вернется. Я сам ей сказал писать заявление. Я вижу, как она приходит домой и падает. Мне живая жена нужна, а не мешок с деньгами для твоих прихотей. Проживешь на пенсию. Люди живут. И мы проживем.
Тамара Павловна застыла. Она смотрела на сына так, словно видела его впервые. В ее картине мира произошел сбой. Сын, ее Костик, ее собственность, выбрал не ее. Выбрал эту… чужую.
Она медленно встала. Лицо ее пошло красными пятнами.
— Значит, так, — прошипела она. — Значит, жену выбрал? Предал мать ради юбки? Ну смотрите. Приползете еще. Когда деньги кончатся, когда жрать нечего будет — не приходите. Я вам корку хлеба не дам.
— Не придем, — тихо ответила Ира.
— И квартиру я на Люду перепишу! — выкинула последний козырь свекровь, хватаясь за сумку. — Вот умру — ничего вам не достанется! Всё сестре отпишу, она хоть человек душевный, не то что вы, волки!
— Переписывайте, — равнодушно сказал Костя. — Это твоя квартира, мам. Делай что хочешь.
Тамара Павловна задохнулась от возмущения. Ее шантаж, ее главное оружие, дал осечку. Она развернулась и, громко цокая каблуками, пошла к выходу.
— Ноги моей здесь больше не будет! — крикнула она из прихожей.
Дверь хлопнула так, что с полки упала связка ключей.
В квартире наступила тишина. Такая плотная, ватная тишина, которая бывает после взрыва. Ира сидела, глядя на остывающий чайник. Плечи ее вдруг опустились, спина ссутулилась. Адреналин уходил, оставляя после себя пустоту и дрожь в коленях.
— Ушла, — констатировал Костя.
— Ушла, — эхом отозвалась Ира. — Кость, она ведь правда перепишет квартиру.
— Да и черт с ней, с квартирой, — Костя встал, подошел к жене и обнял ее за плечи, прижимая к своему животу. — Ир, мы заработаем. Сами. Зато никто нам мозг чайной ложечкой выедать не будет.
— Страшно, Кость, — призналась она, уткнувшись лицом в его футболку. — Зарплата у меня была… хорошая. Как мы теперь?
— Нормально. Я подработку возьму, в выходные на шабашки поезжу. Ребята звали цех строить частный. Прорвемся. Зато ты спать будешь по-человечески. И улыбаться начнешь. А то я забыл уже, когда ты улыбалась просто так, а не чтобы слезы скрыть.
Ира подняла голову. На глазах у нее не было слез, только огромная, вековая усталость, которая начала медленно, по капле, отступать.
— Знаешь, — сказала она, — а ведь я действительно сейчас чувствую… легкость. Как будто мешок с цементом со спины сняли. Денег нет, работы нет, свекровь прокляла, а мне… легко.
— Это свобода, Ир, — серьезно сказал Костя. — Дорогая штука, но она того стоит.
Прошло три месяца.
Жизнь не превратилась в сказку. Чудес не бывает. Денег действительно стало в обрез. Пришлось отказаться от платного паркинга, перейти на продукты попроще, забыть про доставку еды и новые шмотки. Ира научилась готовить котлеты, в которых хлеба и лука было больше, чем мяса, но они почему-то выходили вкуснее тех, что она покупала в кулинарии, когда работала начальницей.
Она нашла работу через месяц. Не на складе. Устроилась диспетчером в таксопарк, сутки через трое. Зарплата была в три раза меньше, зато сидела она в теплом офисе, смены были спокойные, и, главное, у нее появилось время. Время на то, чтобы просто жить. Гулять пешком. Читать книги. Разговаривать с мужем не о проблемах, а о всякой ерунде.
Тамара Павловна держала оборону крепко. Она не звонила, не писала. Через общих знакомых доходили слухи, что она всем рассказывает, как «сын-подкаблучник бросил больную мать» и как «невестка-змея выжила ее из дома». Квартиру она демонстративно начала оформлять на сестру, таская ту по нотариусам. Тетка Люда, почуяв добычу, вилась вокруг сестры ужом, поддакивала и лила грязь на племянника.
Костя переживал. Ира видела, как он иногда хмурится, глядя на телефон, ожидая звонка. Но звонить сам не стал. В нем проснулось то самое упрямство, на котором держатся мужики, когда понимают, что правда — на их стороне.
Однажды вечером, когда Ира лепила пельмени (теперь они делали их сами, сотнями, и морозили — дешево и сердито), в дверь позвонили.
На пороге стояла соседка Тамары Павловны, баба Валя.
— Костик, Ира, здрасьте, — запыхавшись, сказала она. — Там это… Тамара ваша.
— Что случилось? — Костя мгновенно побледнел. — Скорую вызывали?
— Да не скорую… Там Люда эта, сестра ее. Приехала сегодня с сыном своим, с грузчиками. Вывозят всё. Мебель, ковры, хрусталь. Тамара кричит, плачет, а они бумагами машут, говорят — дарственная подписана, квартира теперь их, и они вещи свои забирают, ремонт делать будут. А Тамару… в комнатушку маленькую переселяют, говорят, ей одной много места не надо.
Костя молча натянул куртку. Ира вытерла руки о фартук.
— Я с тобой.
— Сиди дома, — буркнул он. — Нечего тебе там нервы трепать.
— Я сказала — с тобой. Быстро.
Они приехали через двадцать минут. Дверь в квартиру свекрови была распахнута настежь. В подъезде стояли стулья, узлы с бельем, коробки с посудой. В коридоре распоряжался племянник — мордатый, наглый парень в спортивном костюме. Тетка Люда суетливо заворачивала в газету фарфоровые статуэтки.
Тамара Павловна сидела на кухне, на единственном оставшемся табурете. Она казалась маленькой, ссохшейся. Весь ее лоск, вся ее спесь слетели, как шелуха. Она плакала — не картинно, как раньше, а страшно, по-старушечьи, размазывая слезы по щекам.
Увидев сына, она даже не сразу его узнала. А когда узнала, закрыла лицо руками. Стыдно ей было. Невыносимо стыдно.
Костя прошел в комнату, где племянник двигал шкаф.
— А ну, стоп, — сказал он тихо. Но так, что грузчики замерли. — Поставили всё на место.
— Ты кто такой? — вызверился племянник. — Вали отсюда. Хата наша. Документы есть. Тетка сама подписала.
— Документы будем в суде оспаривать, — вмешалась Ира, входя следом. Голос ее звенел сталью — той самой, командирской, складской, от которой водители фур приседали. — На основании введения в заблуждение и давления на пожилого человека. А сейчас — выметайтесь. Пока я полицию не вызвала и не заявила о краже личного имущества.
— Какой краже? — взвизгнула тетка Люда. — Это моё! Тома мне подарила!
— Дарственная на квартиру, — отчеканила Ира. — А имущество внутри в описи не значится. Чеки на мебель у нас есть, мы покупали. Так что — вон отсюда. Оба.
Племянник дернулся было, но Костя шагнул вперед, и его тяжелый, налитый физической силой вид быстро остудил пыл родственника. Металлообработка — это вам не бумажки перебирать, там сила нужна.
Через полчаса квартира опустела. Родственнички ретировались, шипя проклятия, но понимая, что блицкриг не удался. Вещи были свалены в кучу, но остались дома.
Костя на кухне наливал матери воды. Тамара Павловна пила, стуча зубами о край кружки.
— Сынок… — шептала она. — Сынок… они же сказали, что просто помочь хотят… ремонт сделать… а потом бумагу подсунули… я думала, это на субсидию… я без очков была…
— Разберемся, мам, — Костя гладил ее по дрожащей спине. — Юриста наймем. Отсудим. Не бойся.
Ира стояла в дверном проеме. Ей не было жаль свекровь. Жалость — чувство унизительное. Ей было… никак. Просто надо было решить проблему. Это была работа. Кризис-менеджмент.
Тамара Павловна подняла на нее глаза. В них не было ни ненависти, ни прежнего высокомерия. Только страх и растерянность. Она поняла, что те, кого она кормила (тетка Люда и племянник), ее сожрали. А те, кого она кусала, — пришли и закрыли собой.
— Ира… — проскрипела она. — Ты… ты прости…
— Не надо, Тамара Павловна, — оборвала ее Ира. — Не надо драм. Мы это сделали не ради вашего «прости». А потому что так правильно. Костя — ваш сын. Он мать на улице не бросит.
— А деньги… — начала было свекровь по привычке, но осеклась.
— А денег не будет, — твердо, как приговор, повторила Ира. — Пенсия у вас есть. Квартиру вернем. Продукты Костя привозить будет раз в неделю. Всё. Никаких санаториев, никаких массажей за наш счет. И никаких теть Люд. Хотите жить нормально — учитесь жить по средствам.
Тамара Павловна кивнула. Покорно, мелко закивала головой.
Костя вышел в коридор к жене.
— Поехали домой, Ир. Я ее завтра к юристу повезу.
Они вышли в холодный осенний вечер. Ветер срывал последние листья с тополей. Ира взяла мужа под руку.
— Ты жалеешь? — спросил Костя, когда они садились в машину. — Что ввязались? Могли бы сейчас дома сидеть, кино смотреть.
— Нет, — Ира посмотрела на темные окна квартиры свекрови. — Не жалею. Мы поступили по-людски. Но дистанцию, Костя, мы сохраним. Близко я ее больше не подпущу. Переводов больше не будет. Ни денежных, ни душевных. Хватит.
Костя завел мотор.
— Согласен. Домой?
— Домой. У нас пельмени недолепленные.
Машина тронулась, оставляя позади дом, где только что рухнул маленький тиранический режим и началась, пусть и сложная, но честная жизнь. Без иллюзий. Без сладкой лжи. Жизнь, в которой каждый получает ровно то, что заслужил, но никто не бросает своих в беде, даже если эти «свои» того не очень-то и стоят. Потому что совесть — она, как говорила бабушка Иры, не картошка, не выкинешь. Но и кормить ею паразитов больше никто не собирался.
