Обычно авторы сосредоточиваются на важных нюансах, которые действительно разнятся — допустим, у Нагибина жёстко и явно показаны измeны жены Маши и хамское (в библейском смысле) небрежение взрослой дочери, а в кино это сглажено, поэтому я не буду повторять и скажу «в целом»: рассказ и фильм – это две разных эпохи.
Излёт 1960-х и финал 1970-х – антиподы, а Ленинград, что является ещё одним персонажем действа, тоже – иной.
Как часто бывало в советском кино, сюжет легко переносили из десятилетия в десятилетие, не меняя диалогов, из-за чего детали принимались «хромать» и диссонировать. Так, Гущин по книге – фронтовик, причём попавший на войну не подростком.
Я этот феномен объясняла на примере экранизации пьесы «Старый Новый год» — советское временное поле воспринималось, как «абсолютное эпическое время», где прошлое сливалось в единый поток.
В рассказе действие происходит где-то в 1960 и 1968 годах, в фильме – на 10 лет позже, но если у Нагибина время «движется», то в киноверсии …как бы стоит на месте, и 1970 по ощущениям никак не отличается от 1978-го. Вернёмся к фабуле «Поздней встречи».
Если в рассказе Наташа – юная и наивная девочка-веточка, то героиню Ларисы Луппиан меньше всего хочется назвать словом «девчушка». Это – дама, особенно в начале, когда у неё сложная причёска.
Эта Наташа смотрится рядом с Гущиным не как «в дочери годится», а как обыкновенная женщина. Да, моложе, но не фатально. И посиделки в мастерской творческого человека – скульптора-интеллектуала-философа – тут чисто «семидесятнические».
1960-е – грёзы о будущем, 1970-е – погружение в прошлое. Разговоры велись диаметрально противоположные. Тусовки 1960-х были «открытыми» для чужаков и новых лиц, собрания 1970-х – это чётко свой круг.
Тогда мастерские художников были неким средоточием культурной (но при этом не «общественной») жизни. Этакая своя уютная реальность, где многие спасались от официоза, при том, что Советская Власть дозволяла жить в параллельной вселенной и тихонечко (это самое главное!) не совпадать с линией партии.
Всегда возникает вопрос: почему же Гущин, искренне полюбив Наташу, не ушёл к ней?
И не только к ней, но и к Ленинграду-Петербургу, который для него – родной по духу и смыслу. В рассказе и фильме показано примерно одно и то же: мужчина, уходя, посмотрел на несчастное и постаревшее лицо жены …и круто повернул обратно. Да есть нюанс!
В рассказе Гущин 1960-х испытывает смесь жалости и любви к той, давней Маше, оставшейся в прошлом. В рассказе много пронзительных строк об этой страсти, увядшей под грузом лет и событий.
В кино… Гущину 1970-х страшно менять что-то в своей жизни, даже и неказистой, …унизительной, где альбомы с Кваренги — единственное утешение. Вот главное отличие этих десятилетий. В эру брежневской стабильности боялись терять нечто накопленное, пусть и мешающее.
Кстати, раз уж мы о Ленинграде. Пьеса «Ирония судьбы» (а это пьеса!) была написана тоже в 1960-х и тот Женя, скорее, действительно обрёл бы «свою Надю», а этот, наш, 1975 года – вернулся бы к маме и …всё.
