Я много кого видел на сцене. И многих — запомнил. Но только один человек, появляясь в свете рампы, вызывал у меня настоящий физический холод по спине. Не страх, нет. Что-то другое. Словно кто-то другой смотрел на тебя изнутри его глаз. Не актер. Не человек. Сила.
Виктор Авилов. Чёрт знает, как объяснить, кем он был. Он выходил — и начиналось не представление, а ритуал. Зал замирал, как в церкви. Даже те, кто не верил — верили. Даже те, кто не боялся — чувствовали, что надо бояться.
Он и сам это знал. И баловался этим. А может, уже не контролировал вовсе. Потому что чем дальше он шел по жизни, тем меньше в нём оставалось обычного человека. И тем больше — чего-то, чего лучше бы не было.
Говорят, он знал, что умрёт рано. Слишком часто говорил о смерти. Слишком долго с ней переглядывался. То снилась ему в детстве, то смеялась, то обещала: «Я тебя перехитрю». Он тогда маме сказал: «Я боюсь». Но страх не исчез. Он просто стал инструментом. И он научился пользоваться им — как паяльником. Чтобы жечь зал изнутри. Чтобы вызывать не аплодисменты, а ступор.
У него был дар. Да, без дураков. Настоящий. Кто-то бы сделал из этого бизнес. Он же вызывал духов. Лечил чужую боль руками. Гипнотизировал толпу. Заставлял мужчин рыдать, женщин — терять ориентацию в пространстве. Буквально. Один зритель, говорят, зимой вышел из театра в летнем костюме — и шёл так до метро, не замечая холода.
Но магия требует плату.
Он не хотел быть «человеком с выражением лица». Он играл Дантеса так, что сам Боярский соскочил с роли. Играл Гамлета так, что британцы поставили его выше Смоктуновского. А потом… потом началась обратная тяга. Как будто что-то начало брать назад.
Однажды он вызывал духа Николая Гоголя. Дух ответил, что сядет на фортепиано — и в этот момент по театру пошёл сквозняк, как будто в здании отворились не окна, а порталы. Никто не знал, сколько раз он вызывал кого-то ещё. Один, ночью, в гримёрке. Кто ему там отвечал — вопрос открытый.
И когда ему предложили Воланда — он не отказался. Хотя должен был.
Он не мог отказаться. Потому что Воланд был слишком похож на него. Или — он стал похож на Воланда. Это уже не имело значения. Роль дьявола в «Мастере и Маргарите» — не просто амплуа. Это как заигрывать с огнём в доме из сухих газет.
Когда он начал репетировать, пошли совпадения, от которых у любого здорового человека холодок по коже. Читал монолог Воланда о человеческой самости — и тут же в зале раздавался звонок: умирал его близкий друг. От той самой болезни, которая уже пряталась у Виктора в лёгких.
Он сначала отмахнулся. Потом начал просыпаться ночью. Потом начал пить снова. Говорил жене, что «расслабляется после спектакля». А другу сказал честнее: «Эта роль меня преследует. Я не могу спать». Он играл Воланда — а внутри его как будто шло перетирание. Не между добром и злом. Между им самим — и чем-то, что за него решало.
А ведь когда-то он сам контролировал зал. Заставлял смеяться. Заставлял плакать. Заставлял верить. И вдруг — уже не он управлял залом, а тень управляла им.
И да, конечно, он был не только актёром. Он был мужем. Отцом. И в какой-то момент — предателем.
Он ушёл от Галины, с которой прожил пятнадцать лет, к девчонке, которая была младше его дочери. Ларисе было восемнадцать. Моряк, её тогдашний муж, надолго уходил в рейсы, и Виктор сказал в лоб: «Как можно такую красавицу оставлять одну?» Мужик с мужиком поговорили. И Лариса выбрала Авилова.
Знаете, что странно? Вроде бы — классика. Старый артист, юная поклонница, ревность, ссоры. А было ощущение, что он сам — как будто пытался разрушить всё, что ещё держит его на этой стороне. Как будто нарочно: «Вот здесь я предам. Вот тут — потеряю. А там — не вернусь». Словно подготавливал почву.
И, конечно, всё пошло наперекосяк. Ларису он ревновал. Беременность закончилась трагедией. А в театре он продолжал играть… с Галиной. С той, кого бросил. И это сводило Ларису с ума. Дома скандалы. Внутри — вина. Актёр, который управлял эмоциями тысяч, не мог справиться с собой.
А потом пришёл диагноз. Как всегда — не вовремя. Как всегда — необратимо.
У него начал хрипнуть голос. Он списал на усталость, на нервы, на жизнь в театре. А когда пошли боли в спине — просто молчал. Он ведь был из тех, кто не жалуется. Кто терпит. Даже когда внутри уже идёт обратный отсчёт.
В 1999 году врачи поставили диагноз — туберкулёз. А спустя пару лет стало ясно: это не всё. У него был рак. Саркома. Агрессивная, запущенная, с метастазами, которые, как тени, уже ползли по телу.
И вот тут — как это ни парадоксально — он ожил. Словно почувствовал, что играет свой финальный акт. Он снова стал много работать, репетировал, собирался играть Дракулу. Что-то в этом есть — роль вампира на последних каплях крови. Как будто хотел пережить смерть, обхитрить её. Сделать вид, что он её уже сыграл.
Но организм не выдержал. На одной из репетиций он упал. Галина — та самая, брошенная, преданная — оказалась рядом. Подхватила. Повезла в больницу. И врачи развели руками: всё. Болезнь была с ним уже девять лет. Просто он игнорировал. Сильно. По-мужски. По-дурацки.
Но сдаваться он не хотел. В 51 — рано. Внутри у него ещё всё кипело. Его повезли в Новосибирск, на экспериментальное лечение. Перед этим он заехал к Галине. «Прости меня», — только и сказал.
А потом… потом всё замедлилось.
21 августа. Звонок. Лариса, молодая жена, сказала Галине всего два слова: «Витя умер». И в этот момент — как в готическом романе, как в спектакле, который пишет сама смерть — в квартире Галины остановились все часы.
Так просто. Так точно. Без эффектов. Один момент — и время встало.
Он ушёл. Виктор Авилов. Актёр, который мог гипнотизировать зал. Мужчина, которого боялись цыганки. Человек, который переглядывался со смертью ещё в детстве — и в итоге, кажется, всё-таки проиграл.
Хотя, если честно — проиграл ли?
Он не был святым. И не был чудовищем. Он был человеком, который однажды всерьёз решил, что может заглянуть за грань. И стал туда смотреть — слишком долго, слишком близко, слишком уверенно. А грань, как водится, посмотрела в ответ.
В нём не было показной мистики. Он не носил черепа в карманах. Не пудрил мозги интервью. Он просто жил в состоянии, будто воздух рядом с ним — гуще. И люди это чувствовали. Особенно женщины. Особенно те, кто искал не героя, а тьму. А он был не светлым.
В нём что-то светилось — но светом рентгена, не лампы. Он не грел. Он насквозь прожигал. И потом исчезал, оставляя пустоту.
Авилов не умер — он растворился. Как дым после последнего акта. Как голос, который звучал в темноте зала — и вдруг обрывался. Больше не будет.
Но ты всё равно слышишь.
