— Слушай, Алин, надо поговорить. Серьезно.
Стас вошел в кухню и замер у порога, не решаясь пройти дальше. Он только что вернулся с работы, и от его куртки еще пахло морозной свежестью и чем-то неуловимо-тревожным, как пахнет остывающий металл. Алина, не оборачиваясь, продолжала методично протирать и без того чистый стол. Ее движения были выверенными и какими-то подчеркнуто спокойными, словно она заранее готовилась к обороне.
— Говори, раз надо, — голос ее прозвучал ровно, может, даже слишком ровно. Она чувствовала его напряжение спиной, всем своим существом. Мужчины, подобные Стасу, не начинали разговоры с таких предисловий, если новость была хорошей.
Он кашлянул, переминаясь с ноги на ногу на старом, потертом линолеуме.
— В общем, тут такое дело… Мать с Зойкой к нам переезжают.
Ложка, которую Алина собиралась положить в ящик, звякнула, упав на пол. Она медленно выпрямилась и повернулась к мужу. Ее лицо, обычно мягкое и немного усталое, вмиг стало жестким, незнакомым.
— Что ты сказал? Повтори.
— Мать с сестрой, говорю, переедут. Жить. К нам.
Он произнес это быстро, на выдохе, словно спрыгнул с большой высоты и теперь ждал удара о землю. Алина смотрела на него, и в ее серых глазах плескалось недоумение, переходящее в холодную ярость.
— Куда «к нам», Стас? Ты в своем уме? У нас двухкомнатная квартира. Сын-подросток. Куда ты собрался их селить? В ванную?
В его голосе зазвучали просительные, но одновременно и непреклонные нотки.
— Алин, пойми. Дом в деревне совсем разваливается. Зима на носу, крыша течет. Мать болеет, у нее ноги отказывают. Зойка одна с ней не справляется. Я не могу их там бросить, они же родные мне люди.
Алина обвела взглядом их крохотную кухню, мысленно проходя по всей квартире. Их спальня — десять квадратных метров. Комната сына Кирилла — восемь. И гостиная, она же зал, где они вечерами смотрели телевизор и где Кирилл делал уроки, когда хотел побыть с ними. Прихожая, в которой двоим уже было тесно.
— Я все понимаю, Стас. Твоя мама, твоя сестра. Но у нас нет места. Физически нет. Это не изба безразмерная. Мы не можем поставить еще две кровати. И еще два шкафа для вещей. И еще два стула за этим столом.
Он нахмурился, его лицо приобрело упрямое выражение, которое Алина слишком хорошо знала. Это означало, что решение уже принято и он будет продавливать его до конца.
— Все я продумал. Мы с тобой в зале на диване будем спать. Он же раскладывается. А им нашу спальню отдадим. Кирилл как жил в своей комнате, так и будет. Это временно, Алин. Пока что-нибудь не придумаем.
Воздух в легких у Алины закончился. Временно. Она знала, что нет ничего более постоянного, чем это «временно». Отдать свою спальню. Свою кровать, свое единственное личное пространство, где можно было закрыть дверь и выдохнуть. Спать на раскладном диване в проходной комнате, где с утра до ночи будет кто-то ходить.
— Ты с ума сошел. Ты предлагаешь мне отказаться от собственной комнаты? От нашей с тобой жизни? Чтобы мы жили в коридоре, как бездомные?
— Почему как бездомные? — вскипел он. — В своем доме! Это моя мать, Алина! Я не могу ее на улице оставить, пойми ты! Я единственный сын!
Его голос сорвался на крик. Он шагнул к ней, и в его глазах она увидела сталь.
— Я уже все решил. Они приедут в субботу. И этот вопрос не обсуждается. Сестра с моей мамой переедут жить к нам из деревни! И тебя никто не спрашивает!
Последняя фраза прозвучала как удар хлыста. Алина отшатнулась. Не от его голоса, а от смысла сказанного. Ее никто не спрашивает. В ее собственном доме. В ее жизни. Она молча подняла с пола ложку, вытерла ее полотенцем и положила в ящик. Потом повернулась к нему спиной и снова начала протирать идеально чистый стол. Разговор был окончен. Война только начиналась.
В субботу утром под окнами затарахтел старенький микроавтобус. Алина смотрела из окна, как Стас, Зоя и какой-то незнакомый водитель вытаскивают из машины узлы, картонные коробки, перевязанные бечевкой, и старые, видавшие виды чемоданы. Наконец, из машины, кряхтя и охая, показалась Валентина Петровна, мать Стаса. Она была укутана в несколько платков поверх старого пальто, опиралась на палку и выглядела маленькой и немощной. Зоя, суетливо поддерживая ее под локоть, что-то говорила ей на ухо.
Кирилл, вернувшийся с прогулки, застал в прихожей столпотворение. Пахло нафталином, деревенской пылью и чем-то кислым, как квашеная капуста. Бабушка сидела на табуретке, тяжело дыша, а тетя Зоя, худая, с вечно недовольным выражением лица, командовала Стасом, куда ставить очередной узел.
— Сюда, сюда ставь. Осторожней, там банки!
Алина стояла, прислонившись к дверному косяку, и молча наблюдала за этим вторжением. Она не помогла занести ни одной вещи. Это был ее молчаливый протест, который, впрочем, никто не заметил. Все были слишком заняты.
— Здравствуй, невестушка, — проскрипела Валентина Петровна, когда наконец заметила ее. — Вот, приехали на твою голову. Не гони старую.
— Здравствуйте, Валентина Петровна. Проходите, — ровным тоном ответила Алина.
Их вещи заполнили не только спальню, но и всю квартиру. В коридоре выстроилась батарея банок с соленьями, на антресоли взгромоздили какие-то тюки. Пахло чужим. Вечером, когда Стас и Алина расстилали себе диван в гостиной, он попытался взять ее за руку.
— Алин, ну не дуйся. Все наладится. Поживут немного и…
— И что? — она выдернула руку. — Купят себе квартиру и съедут? Не смеши меня. Ты сам в это веришь?
Он промолчал. Конечно, не верил. Он просто загнал проблему вглубь, надеясь, что она как-нибудь рассосется сама собой.
Первые дни превратились в сплошной кошмар. Валентина Петровна просыпалась в пять утра. Она не могла спать в тишине и включала в спальне старенький радиоприемник, который привезла с собой. Тихий бубнеж новостей и прогнозов погоды просачивался под дверь и растекался по квартире, делая сон невозможным. Потом она начинала свой обход. Шаркая тапками, она шла на кухню, громко гремела чайником, вздыхала, кряхтела, открывала холодильник и долго разглядывала его содержимое, цокая языком.
— Совсем у вас тут пусто. Разве ж это еда? Водичка одна, — заявляла она Алине, когда та, невыспавшаяся и злая, заходила на кухню. — У нас в деревне как? Щи чтоб ложка стояла. А тут…
Алина стискивала зубы и молча заваривала себе кофе. Спорить было бесполезно. Любая попытка установить границы натыкалась на стену обиженного непонимания.
— Я же как лучше хочу, дочка. Вы молодые, ничего не понимаете в хозяйстве.
Зоя была другой. Она большую часть дня проводила в комнате, лежа на кровати и глядя в потолок. Она выходила только поесть, двигалась бесшумно, как тень, и почти не разговаривала. Но ее молчаливое присутствие давило еще больше, чем болтовня матери. Она смотрела на Алину с плохо скрываемой завистью и неприязнью. В ее взгляде читалось: «Тебе-то хорошо, у тебя муж есть, квартира. А я вот, несчастная, вынуждена у тебя на шее сидеть». Она не делала ничего. Не мыла за собой тарелку, не предлагала помощи. Она была гостьей, которая приехала навсегда.
Кирилл заперся в своей комнате. Раньше он проводил вечера с родителями, теперь же предпочитал сидеть в наушниках, отгородившись от всего мира. Однажды Алина услышала, как Валентина Петровна поучает его:
— Что ж ты, внучек, с родной бабушкой не поговоришь? Все в своей коробочке этой сидишь. Мы в ваши годы…
Кирилл что-то буркнул в ответ и захлопнул дверь. Вечером он взорвался.
— Мам, я так больше не могу! Бабка лезет ко мне с разговорами, тетка смотрит, как на врага народа! Я дома как в тюрьме!
Алина обняла сына.
— Я знаю, котенок. Я знаю. Потерпи немного.
Но она и сама не знала, сколько еще сможет терпеть. Ночи на диване были пыткой. Они со Стасом лежали рядом, как чужие, боясь лишний раз повернуться или вздохнуть. Их близость, их тихие ночные разговоры, их маленький мир — все было разрушено. Стас делал вид, что все в порядке. Днем он пропадал на работе, а вечером утыкался в телевизор, стараясь не замечать ледяного напряжения, повисшего в воздухе.
— Стас, они съели все мясо, которое я купила на неделю, — сказала Алина однажды тихим, бесцветным голосом. — Я сегодня пришла с работы, хотела приготовить ужин — а холодильник пустой. Твоя сестра пожарила себе на обед три отбивных.
— Ну и что? — не отрываясь от экрана, буркнул он. — Жалко тебе, что ли? Семья же.
— Мне не жалко, Стас. Я просто не рассчитывала кормить еще двоих взрослых людей на свою зарплату. Они хоть копейку в общий бюджет принесли?
Он взорвался.
— Какие деньги, Алина? Ты с ума сошла? У матери пенсия — слезы. Зойка безработная. Я им сам буду давать!
— Ты? Со своей зарплаты? Ты забыл, что у нас кредит за машину? Что Кириллу на институт копить надо?
Они впервые за долгое время по-настоящему ругались, шипя друг на друга в полумраке гостиной, пока за стенкой в их бывшей спальне мирно посапывали виновницы их раздора.
Прошел месяц, потом другой. Наступила зима. «Временная» ситуация стала постоянной. Алина похудела, под глазами залегли тени. Она научилась жить в состоянии вечной внутренней мобилизации. Она стала замечать странности. Зоя, которая якобы сидела без копейки денег, пару раз в неделю куда-то уходила. Возвращалась поздно, с блестящими глазами и легким запахом духов. На вопросы отвечала уклончиво: «К подруге ходила». Но Алина знала, что в этом городе у Зои не было никаких подруг.
Однажды Алина увидела у нее в руках новый телефон. Недорогой, но новый.
— Откуда? — не сдержавшись, спросила она.
— Стас дал, — не моргнув глазом, соврала Зоя.
Вечером Алина спросила у мужа. Стас удивленно поднял брови.
— Какой телефон? Я ничего ей не давал. У меня у самого денег до зарплаты в обрез.
Ложь была маленькой, но она заставила Алину насторожиться. Она начала наблюдать. Зоя часто говорила по телефону, уединившись на кухне или в ванной. Говорила шепотом, но Алина несколько раз уловила обрывки фраз: «…деньги получила…», «…скоро еще будет…», «…главное, чтобы брат не узнал…».
Валентина Петровна тоже вела себя подозрительно. Ее жалобы на больные ноги становились особенно громкими, когда рядом был Стас. Она просила сына то принести ей воды, то поправить подушку, то помассировать ей ступни. Но однажды, вернувшись домой раньше обычного, Алина застала свекровь на кухне. Та, ни на что не опираясь, бодро доставала с верхней полки банку с вареньем. Увидев Алину, она вскрикнула, схватилась за поясницу и начала оседать на стул, картинно охая.
— Ох, ноженьки мои, ноженьки… Совсем не держат…
В этот момент Алина поняла: ее водят за нос. Обе. Это был спектакль, хорошо разыгранный для одного зрителя — для Стаса. Но с какой целью?
Разгадка пришла неожиданно. Алина убиралась в теперь уже «гостевой» спальне. Зоя с матерью ушли в поликлинику. Под матрасом на кровати Зои Алина нащупала что-то твердое. Рука сама потянулась туда. Это была папка с документами. Дрожащими пальцами она открыла ее. Договор купли-продажи. Их деревенский дом с участком был продан три месяца назад. Сумма сделки заставила Алину ахнуть. Денег с лихвой хватило бы на покупку однокомнатной квартиры в их городе, пусть и на окраине.
Внизу папки лежал договор на открытие банковского счета на имя Зои Станиславовны. И выписка. Часть денег была снята. Видимо, на новый телефон, на духи, на «походы к подруге».
Алина села на кровать. В ушах шумело. Значит, никакой протекающей крыши и разваливающегося дома не было. Они все продали, положили деньги в карман и приехали сюда, на все готовое. Жить за счет сына и его жены, тратя свои деньги на развлечения. А Стас… Он знал? Или его тоже обманули? Судя по его искреннему удивлению по поводу телефона, он был не в курсе. Его просто использовали. Его чувство долга, его сыновнюю любовь.
Она аккуратно положила папку на место. Холодная, звенящая пустота заполнила ее изнутри. Это было уже не просто бытовое неудобство. Это было предательство. Циничное и расчетливое.
Вечером она ждала Стаса. Когда он пришел, уставший, пахнущий морозом и работой, она молча провела его на кухню и закрыла дверь.
— Нам нужно поговорить, — сказала она тем же тоном, что и он несколько месяцев назад.
Она рассказала ему все. Спокойно, без эмоций, выкладывая факты один за другим. Про проданный дом. Про деньги на счете. Про ложь Зои и спектакли матери.
Стас слушал, и его лицо менялось. Сначала недоверие, потом растерянность, потом — темная, медленная ярость. Он сидел, ссутулившись, огромный и раздавленный этой новостью. Мужчина, который привык все решать сам, который гордился своей ответственностью за семью, оказался обманутым ребенком.
— Не может быть, — прошептал он. — Мать бы не стала…
Алина молча смотрела на него. В ее взгляде не было ни злорадства, ни упрека. Только бесконечная усталость.
Когда Зоя и Валентина Петровна вернулись, он ждал их в прихожей.
— Где деньги от продажи дома? — спросил он без предисловий.
Зоя побледнела. Валентина Петровна засуетилась, хватаясь за сердце.
— Сынок, что ты такое говоришь? Какой дом?
— Не притворяйтесь, мама. Я все знаю. Алина нашла документы. Я спрашиваю: где деньги?
Зоя молчала, опустив голову. Тогда заговорила мать, и в ее голосе появились плаксивые, визгливые нотки.
— Мы же для тебя, сыночек! Хотели поближе к тебе быть! Подмогой тебе, опора! Деньги-то они вот, целы… Мы бы потом квартирку купили…
— Когда потом? — голос Стаса был тихим и страшным. — Когда вы бы моей жене всю кровь выпили? Когда бы я из-за вас семью потерял? Вы мне врали. В глаза врали. Собирайте вещи.
И тут Валентина Петровна закатила глаза и начала оседать на пол. Зоя с криком бросилась к ней.
— Мама! Мама, что с тобой? Воды!
Алина принесла воды. Стас вызвал скорую. Давление подскочило до критических отметок. Врачи сделали укол, посоветовали покой и отсутствие стрессов. Но Стас был непреклонен. Пока медики осматривали мать, он стоял у стены, скрестив руки на груди. Его лицо было каменно-серым.
— Я сказал, собирайте вещи. У вас есть деньги. Снимите себе квартиру. Сегодня же.
Зоя, плача, пыталась его урезонить.
— Стас, ну куда мы сейчас? Ночь на дворе! Маме плохо! Ты нас на улицу выгоняешь? Родную мать?
— Я вас не выгоняю. Я прошу вас покинуть мой дом, который вы превратили в балаган. Вы обманули меня. Вы унизили мою жену. У вас есть деньги, больше, чем я зарабатываю за два года. Вы не беспомощны. Собирайтесь.
Он был неумолим. В нем умер тот самый сын, который был готов спать в коридоре ради матери. Он увидел ее не как слабую старушку, а как хитрого манипулятора.
Они уехали на такси поздно ночью. Зоя, злая и униженная, тащила узлы, поддерживая мать, которая теперь уже не притворялась — она была действительно больна и раздавлена. Уходя, никто из них не посмотрел в сторону Алины. Стас стоял у окна и смотрел во двор, пока огни такси не скрылись за углом.
Когда за ними закрылась дверь, в квартире наступила оглушительная тишина. Алина прошла в их спальню. Постель была смята, в воздухе стоял тяжелый запах валерьянки и чужого пота. Она распахнула окно, впуская морозный воздух.
Она победила. Она отстояла свой дом. Но радости не было.
Стас не пришел спать в спальню. Он, как и прежде, расстелил себе диван в гостиной. Когда Алина вышла к нему, он лежал лицом к стене.
— Стас? — тихо позвала она.
Он не ответил.
Прошла неделя. Они жили, как соседи по коммунальной квартире. Вежливо здоровались утром, желали друг другу приятного аппетита. Стас отдал ей всю зарплату, до копейки, словно откупаясь. Он приходил с работы и молча садился перед телевизором. Или уходил в комнату Кирилла, где они вдвоем могли часами собирать какой-то конструктор. Он избегал Алину. Ему было стыдно. Стыдно за свою мать, за свою сестру, за свою слепоту. За ту фразу: «И тебя никто не спрашивает».
Эта фраза теперь стояла между ними невидимой стеной. Он сломал что-то очень важное в тот день, и склеить это уже было невозможно. Доверие, уважение, ощущение того, что они — одна команда. Все это рассыпалось в пыль.
Алина ложилась в их большую, пустую и холодную кровать и плакала беззвучно, чтобы никто не услышал. Она получила обратно свою спальню, свою тишину и свое пространство. Но она потеряла мужа. Он был рядом, дышал с ней одним воздухом, но его больше не было. Битва была выиграна, но в этой войне она, кажется, потеряла все.
Однажды утром, собираясь на работу, она остановилась в дверях гостиной. Стас спал на диване, свернувшись калачиком, как большой, несчастный ребенок. На стуле рядом висела его рабочая куртка. Алина подошла и коснулась жесткой, пропахшей машинным маслом ткани. И поняла, что не чувствует ничего. Ни жалости, ни любви, ни злости. Только глухую, бескрайнюю пустоту. Проблема была решена, но жизнь, которую они строили вместе столько лет, была разрушена до основания. И на этих руинах уже ничего нового не построить.
