Я, как работ с планеты Шелезяка. Совсем одна и никого кругом нет. Ну, предположим, растительность и вода всё-таки есть, но с ними особенно-то не поговоришь. Иногда сижу у окна и жду, не прилетит ли ко мне какая-нибудь птица-говорун, но она всё не прилетает. Мужа у меня нет. Детей нет. Вот иногда и приходится с птицами разговаривать.
Ещё недавно у меня была бабушка. С ней было очень хорошо, просто замечательно. После работы я заходила к ней и поливала кактусы, которыми она особенно гордилась. Говорила, что их привёз мой дедушка из Боливии.
Впрочем, когда дедушка был жив он ни разу не упоминал о своём путешествии в Боливию. С другой стороны, мало ли было путешествий в жизни моего дедушки: и в Саратов, и в Пензу, Боливия на их фоне могла и забыться.
Иногда бабушка говорила, что кактусы привёз мой дядя. Причём не откуда-нибудь, а с Ямайки, где он прожил ровно три года и четыре месяца, посвятив себя изучению местных обычаев. Бабушка могла очень подробно рассказывать о жизни моего ямайского дяди, но, как бы я ни старалась, я так и не могла припомнить, чтобы у меня вообще был хоть какой-нибудь дядя.
Само собой я не одни кактусы поливала. У бабушки, если хотите знать, дома был настоящий сад. Она была та ещё чудачка. Повсюду стояли горшки с какой-нибудь экзотикой: были и пальмы, и даже карликовые баобабы. Иногда я просто теряла мою бабушку во всём этом великолепии.
Она была, словно старая садовница. О каждом растении она знала какую-нибудь историю, какую-нибудь сказку. Думаю, она уже сама путалась, где выдумка, а где правда.
Иногда мы сидели с ней в креслах напротив друг друга, и она вспоминала свою длинную-длинную жизнь, которую я, как мне казалось, уже выучила наизусть, но всё равно каждый раз появлялась какая-нибудь новая деталь, а бывало и так, что события принимали совершенно другой оборот.
— Так вот, — говорила бабушка, — утащила я, значит, клубнику…
— Как? Ты утащила клубнику?
— Да.
— У родного отца?
— Да.
— И не стыдно тебе было, бабушка?
— Очень стыдно.
— Но ты всё равно утащила?
— Но я всё равно утащила. У нас была земля за деревней, и несколько грядок отец засадил клубникой. Я приходила туда по вечерам, насыпала клубнику в карманы и бежала к подругам. Клубника была большая, как помидоры. Все карманы у меня были в клубничном соке. И руки были красные, и так вкусно пахли… До сих пор помню этот запах.
— А потом, что было потом, бабушка?
— Потом мой брат всё рассказал отцу. Он был настоящий пионер, не мог поверить, что я пошла по такой скользкой дорожке. Он говорил отцу, что меня скорее всего завербовала капиталистическая разведка, что я предала идеалы нашего общества, что надо мной нужно устроить показательный процесс…
Отец меня тогда и в самом деле отругал. Мне сильно тогда досталось. Но до показательного процесса, слава богу, не дошло…
И отца, и брата бабушки уже давно не было с нами, в память о них она выращивала клубнику в маленьком горшочке. Правда, ягод никогда не было, но бабушка всё ждала…
И вот теперь, может быть, они втроём собирают небесную клубнику на облачных грядках. Мне очень не хватает бабушкиных историй. Я всем их рассказываю, чтобы не забыть. Кто знает, может быть, кактусы и впрямь из Боливии? Может быть, ко мне в дверь однажды постучится мой ямайский дядя?
Бабушкина квартира перешла ко мне. Она была очень благодарна за то, что я помогала ей. А я была ей просто благодарна за то, что она вот такая чудесная и немного странная, моя бабушка. Я по-прежнему ухаживаю за её растениями. Не хочу, чтобы они чувствовали, что всё изменилось. И всё-таки они чувствуют. Когда это произошло, клубника на подоконнике совсем замёрзла, хотя окно было закрыто.
Я никогда не понимала, почему мои мама и брат совсем не интересуются бабушкой. Они считали, что у той не все дома, избегали её, даже боялись. А ведь она всегда тянулась к ним, как её растения тянулись к свету. Ничего от них не требовала, не просила, просто ей было важно знать, что у них всё хорошо. Но, когда она им звонила, они обычно не брали трубку.
У мамы сейчас совсем другие заботы. Она свою личную жизнь налаживает. Как ни приду к ней в гости, она вечно крутится перед зеркалом. И левой стороной повернётся, и правой, и выбившуюся прядку поправит, уберёт за ухо, а потом, раздумав, освободит её и накрутит на палец.
Она была настоящим художником, причём современным. Её лицо можно было выставлять в Центре Помпиду, и оно бы ни чуть не проиграло в сравнении с точечной и пятнистой живописью.
— Как я тебе? — спрашивала мама, как только я открывала дверь.
— Хорошо, мам, мне нравится.
— А, как думаешь, ему понравится?
— Ему — это кому?
— Ну как же? Серёже. То есть нет. Саше. Да, сегодня Саша.
— Конечно, ему понравится, мам.
— Правда, я совсем не выгляжу на свой возраст? С этой помадой мне как будто бы снова двадцать, и я дикая, необузданная…
— Мам, не надо, пожалуйста, вот этого…
— Я езжу на мотоцикле в кожаной куртке, и, когда я проезжаю мимо толпы парней, у них челюсти отваливаются от восхищения…
— Да, мам, всё так и есть.
Брат тоже от мамы не отстаёт. Не в том смысле, что он перед зеркалом крутится, а в том, что у него каждый день новая любовь. А вот в зеркало ему бы не помешало иногда смотреть. Весь оброс — вылитый йети. Говорит, что вот-вот станет рок-звездой, солнцем русской рок-музыки.
Может быть, так оно и будет. В таком случае я могу посетовать всему человечеству заранее обзавестись дополнительной парой ушей, потому что те уши, что у вас уже есть, скорее всего завянут.
Он постоянно ходят на какие-то вечеринки, тусовки. Ему кажется, что это и есть жизнь. Днём он в основном спит. Завернётся в плед, как летучая мышь в крылья, и посапывает.
Просыпается он под вечер и идёт в клуб. «Ночь — моя стихия», — говорит он, возвращаясь домой под утро со следами укусов на шее. Такими темпами он скоро превратится в настоящего вампира. Вот, наверное, поэтому он уже сейчас зеркал боится.
Не до бабушки ему было. Ни он, ни мама ни разу даже не спросили меня, как чувствует себя бабушка. Они просто закрылись в своих скорлупках и не думали оттуда выглядывать.
После того, как бабушки не стало, я долго не могла прийти в себя. Ходила по улицам и думала о ней. Сидела на работе и думала о ней. Что бы я ни делала, она постоянно была со мной — и её голос, и её истории. Мне просто не верилось, что я никогда больше не услышу от неё о Боливии.
Никогда больше мы не будем сидеть в креслах напротив друг друга. Это казалось таким невозможным, что я возвращалась в бабушкину квартиру и надеялась снова услышать её голос. «Может быть, она просто играет со мной в прятки? В этом её саду и впрямь легко спрятаться, затеряться».
По ночам она снилась мне, я как будто была её подругой, мы обе были маленькие, и обе ели клубнику. Руки у нас были красные-красные, кругом валялись клубничные хвостики, и маленькая бабушка опять что-то рассказывала — что-то, чего никогда не было.
Как-то раз в выходной в одном из моих снов появился велосипедист. Он ездил вокруг нас с бабушкой, оттягивал рычажок звонка и улыбался. Я проснулась, подумала, что прозвенел будильник, но это был не будильник. Звонили в дверь. «Кто это? — Подумала я. — Кому не спится в такую рань?»
Оказалась, что меня вдруг решила проведать мама. Не помню, когда она последний раз была в бабушкиной квартире. Она по-хозяйски вошла на кухню, стала открывать шкафчики:
— Где тут у тебя чай?
— Чай? Да… Вон там, посмотри на верхней полке.
— Здесь только зелёный и чёрный.
— Ну да, а тебе какой нужен?
— С бергамотом, где чай с бергамотом?
— Не знаю, мам, выбери из того, что есть.
— Ну и ну, всю квартиру уставила цветами, могла бы и чайную плантацию здесь где-нибудь разбить. Сразу видно, что опыта у тебя пока нет: чай должен быть всегда, и самый разный. Печенья? Конфеты? Это всё где?
— Мам, может, ты скажешь, в чём дело, зачем ты меня разбудила? Что-то случилось ? Что-то срочное?
— Много спать, моя дорогая, — вредно для молодого организма. Я вот встаю ни свет ни заря, и видишь, какая бодрая, какая подтянутая. Ну прямо-таки олимпийская чемпионка. Саша… То есть Серёжа. Да, сегодня Серёжа. Он будет от меня без ума. Скажет, что я его пантера, его…
— Мама, сколько раз я тебя уже просила не начирать. Мы всё поняли: ты молодая, красивая, успешная. Кто-то спорит? Никто не спорит.
—Вот-вот. Тебе тоже надо бы о себе побольше думать. Спишь чуть ли не до полудня.
— Мама, сегодня выходной…
— Не перебивай меня. Чая у тебя нет. Конфеты все с сахаром.
— Ну да, а тебе какие нужны?
— С мёдом и финиками. Можно и с черносливом. С сахаром теперь никто не ест. Так вот, о чём это я: тебе нужно заняться собой, это срочно. Поэтому я и пришла к тебе пораньше: это нельзя откладывать. Жизнь проходит, дочка, каждая минутка на счету.
Начнём с того, что тебе стоит заняться спортом. Вот прямо сейчас пойдём с тобой на пробежку и каждый день будем бегать километров по десять. Больше не надо. Во всём нужно знать меру. Потом я запишу тебя в бассейн. Плавание, оно, знаешь, какое полезное: все группы мышц развивает, вон как. Кролем будешь туда-сюда, брассом. А по вечерам — салатики.
С огурчиками и помидорчиками. Иногда в качестве поощрения, будешь добавлять ко всему этому делу яблочко и стакан кефира. Сейчас на тебя, я откровенно скажу, смотреть страшно. Будь я мужчиной, мимо бы прошла и не обернулась. А наша цель какая? Наша цель — чтобы у мужчин челюсти перед нами падали на колени. Я понятно выражаюсь?
— Ага. Понятно. И всё-таки к чему такая спешка, мама?
— Ну как к чему, как к чему? У тебя ведь всё ещё нет мужа. Ты посмотри на своих подруг. У всех есть муж. А у тебя что? Фикусы твои? Фикусы, моя дорогая, кормить тебя не будут. И платья покупать не станут. А вот мужчины — это не фикусы. Это намного лучше. Что ты, я не знаю, выкобениваешься?
Месяц без мужчины — это я ещё худо-бедно могу понять. Но год — уже извините, это выше моего понимания. Твой случай — это просто феномен. Сколько там у тебя никого нет? Два года? Три?
— Мам, а сколько лет подряд у тебя по десять мужчин в неделю?
— А что? Завидуешь?
— Да нечему тут завидовать, мама. Говори прямо, что тебе нужно, и я пойду спать.
— Ох, ну что ты такая торопыга. Вот где не надо — торопишься, а где надо — тормозишь. Замуж тебе пора, замуж. Вот что. И как можно скорее. Тебе ведь нужно будет где-то жить.
— Но, как видишь, мне есть, где жить. К тому же, я работаю и ни в чьей помощи, а, тем более в советах, не нуждаюсь.
— Так-то оно так, но послушай, что я тебе скажу.
— Ну, ну, слушаю.
— Спасибо, что следила за бабушкой. Квартиру, которую ты получила от неё, оформи на своего брата — Заявила мать
Тут у меня самой, совсем как у мужчин из воображения моей мамы, чуть было не отвалилась челюсть.
— С какого перепугу я должна оформить квартиру на моего брата?
— А с такого, что твоему брату пора бы начать самостоятельную жизнь. К тому же, мне и самой сейчас нужно побольше места в квартире, ну, ты понимаешь… Неудобно как-то… Ты лучше найди себе богатого мужика, вот и будет тебе квартира. Тебе сейчас нужно думать о том, чтобы семью завести. Остальное-то приложится.
— Ну знаешь, мама, у тебя, может, и приложится, а о моей квартире ты и думать забудь. Если это всё, что ты мне хотела сказать, то иди, пожалуйста, на свою пробежку. Всё равно чай у меня какой-то не такой, и сама я какая-то не такая.
— Ты подумай, я же с тобой сейчас по-хорошему разговариваю.
— Иди с братом по-хорошему разговаривай, а ко мне с такими предложениями больше не приходи. Как я могу отдать эту квартиру, которая так много для меня значит, моему брату, которого я не раз просила помочь мне: прийти, убраться, да просто поговорить с бабушкой.
Я ведь и тебя просила, мама, и что? Ты хоть раз пришла, проведала её ? А мой брат? Нет. Вы просто отказались от неё, так что руки прочь от бабушкиной квартиры.
И мама ушла. Пусть себе бегает, плавает, прыгает. По-моему, она так много думает о себе, потому что ей чего-то не хватает, чего-то… настоящего.
Заснуть у меня, конечно, не получилось. С мамой мы больше не общаемся, а с братом, тем более. Как выяснилось, это он всё затеял и подослал её ко мне.
Нет-нет, больше они сюда не придут. Я буду и дальше заботиться о бабушкином саде, буду рассказывать её истории моим друзьям. И, кто знает, надеюсь, что когда-нибудь я расскажу их моим детям и внукам.
