Мы сидели на кухне, в которой пахло разводом. Не скандалами, не криками — нет. Развод пах остывшим кофе и вежливым, звенящим молчанием. На столе между нами лежало заявление. А точнее, два его идеально отпечатанных экземпляра.
— Я все подписал, — сказал Дима, не поднимая глаз от своей чашки. — Завтра можем вместе отнести в МФЦ. Без адвокатов, без грязи. Как договаривались.
Я кивнула. «Без грязи». Какое хорошее, чистое слово. Словно можно взять пять лет жизни, упаковать их в аккуратную папку и сдать в архив.
— Хорошо, — голос у меня был чужой, бесцветный. — Осталось решить с квартирой.
Он поднял на меня глаза. И в этот момент я поняла, что «без грязи» не получится.
— А что с ней решать? — спокойно спросил он. — Это совместно нажитое имущество. Продаем, делим деньги пополам.
Я смотрела на него, и воздух медленно уходил из легких. Он говорил это так просто, так буднично, словно обсуждал покупку продуктов на неделю.
— Пополам? — переспросила я, чувствуя, как внутри зарождается холодный, злой смех. — Дима, ты в своем уме?
Он вздохнул. Таким усталым, заранее раздраженным вздохом.
— Оля, давай не будем начинать. Есть Гражданский кодекс. Все, что приобретено в браке, делится поровну. Точка.
— А есть совесть! — я ударила ладонью по столу. — Или ты забыл, откуда взялись деньги на эту квартиру? Ты забыл, как мои родители продали бабушкину дачу, свое единственное наследство? Как папа снял все, что копил себе на операцию? Ты забыл?!
Он поморщился, как от зубной боли.
— Я ничего не забыл. Я им благодарен. Но это был подарок НАШЕЙ семье. Нам обоим. Они же не оформляли договор дарения лично тебе.
«Договор дарения». Это холодное, юридическое слово прозвучало как пощечина. Какие договоры могли быть между нами? Между нашими родителями? Мы были семьей. Одной лодкой. Мы сидели на этой самой кухне, пили чай, а мой отец, бледный, но счастливый, двигал по столу синюю папку с выпиской из банка. «Вот, дети, — сказал он тогда. — На ваше гнездо. Живите счастливо». Он не думал о кодексах. Он думал о счастье своей единственной дочери.
«Как ты можешь сидеть на стуле, который он собирал, пить из чашки, которую она подарила, и делить их деньги?» — кричал мой внутренний голос.
Вслух я сказала другое, стараясь, чтобы голос не дрожал:
— Это были не просто деньги, Дима. Это была жизнь моих родителей. Их сбережения. Семьдесят процентов стоимости этой квартиры оплатили они. Твоя зарплата тогда едва покрывала аренду съемной однушки. Ты хочешь поделить пополам их старость и их здоровье?
— А мои пять лет жизни ты куда денешь? — он вдруг тоже повысил голос. В его спокойных глазах блеснула сталь. — Или они ничего не стоят? Кто здесь ремонт делал от пола до потолка? Твой папа? Кто ночами собирал эту проклятую мебель? Кто платил ипотечный хвост эти пять лет, коммуналку, налоги? Кто каждый день впахивал, чтобы ты могла спокойно ходить на свою любимую работу «для души»? Я не был приживалой, Оля! Я был мужем! И по закону я имею право ровно на половину. И я от своего права не откажусь.
Он встал, взял со стола свой экземпляр заявления и вышел из кухни. Я осталась одна. В нашей-больше-не-нашей квартире. В гнезде, купленном на мамины слезы и папино здоровье. И я поняла, что это не конец. Это было объявление войны.
Звонок родителям был самым тяжелым испытанием. Я набрала мамин номер и, стараясь говорить бодро, рассказала про развод. Она молчала, а потом тихо спросила: «А квартира, Оленька?» И я сломалась. Я рассказала все, захлебываясь слезами и обидой.
На другом конце провода наступила страшная тишина. А потом я услышала голос отца. Он забрал у мамы трубку.
— Оля, дай ему мой номер. Пусть мне позвонит. Мужчина с мужчиной.
Дима позвонил, когда вернулся. Я сидела в комнате и слышала обрывки его разговора из коридора. Он говорил спокойно, ровно, повторяя свои мантры: «Анатолий Петрович, я вас уважаю…», «Это закон…», «Мой вклад тоже был…». А потом я услышала, как голос отца в трубке сорвался на крик. Дима молча выслушал, а потом сказал: «Я все понимаю. Но мое решение окончательное», — и повесил трубку.
Вечером приехали родители. Они вошли в квартиру не как к себе домой, а как ревизоры. Мама с порога начала осматривать все с враждебным прищуром. Она привезла с собой ту самую синюю папку.
— Вот! — она шлепнула папкой по столу, когда Дима вышел из комнаты. — Вот выписка! На мое имя! Снятие трех миллионов рублей. За день до покупки! Мы можем доказать в суде, откуда деньги!
— Мам, это не поможет, — устало сказала я. — Деньги были внесены на общий счет и потом переведены застройщику. Это не доказывает, что они предназначались только мне.
Дима молча налил им чаю. Атмосфера была такой густой, что в ней можно было вешать топор.
— Дима, — начал отец, стараясь говорить спокойно. — Мы же тебе не чужие люди. Мы тебя как сына приняли. Разве можно так? Давай по-человечески?
— А по-человечески — это как? — спросил Дима, глядя в свою чашку. — По-человечески — это оставить меня ни с чем после пяти лет брака? Потому что я пришел в вашу семью без трех миллионов за пазухой? Я пять лет доказывал, что я не альфонс. Платил, чинил, строил. Я считал этот дом своим. А теперь выясняется, что я тут был просто гостем, которому «позволили пожить». Спасибо. Не надо. Я лучше возьму свое по закону.
Мама ахнула.
— Свое?! Да что тут твое?! Гвоздь, который ты в стену забил? Мы с отцом всю жизнь на эти деньги горбатились! Отказывали себе во всем! Чтобы у нашей дочери был свой угол! У нее, Дима! Не у тебя!
— Значит, мне надо было сразу сказать спасибо и уйти в закат с одним чемоданом? — горько усмехнулся он. — И остаться благодарным вам до конца жизни за вашу милость? Нет, Анна Ивановна. Так не будет. Я заслужил свою половину.
Он встал.
— Извините, мне нужно работать.
И ушел в комнату, плотно закрыв за собой дверь.
Родители уезжали от меня разбитыми.
— Мы наймем лучшего адвоката, — сказала мама на прощание. — Он у нас ни копейки не получит, неблагодарный.
Они уехали, а я осталась в этой квартире, которая превратилась из «нашего гнезда» в «объект спора». И в каждом углу я видела следы не нашей любви, а наших вложений. Вот этот диван — куплен на премию Димы. А вот этот кухонный гарнитур — подарок моих родителей. Война перешла в стадию подсчета имущества.
Следующий месяц мы жили как соседи по коммуналке, которые ненавидят друг друга. Мы разделили полки в холодильнике. Говорили записками. Если мы случайно сталкивались в коридоре, то оба делали вид, что страшно заняты разглядыванием стены. Тишина в квартире была оглушительной. Иногда по ночам я слышала, как он ворочается на диване в гостиной. О чем он думал? Ненавидел ли он меня так же, как я его в тот момент?
Адвокат, которого нашла мама, был полной противоположностью тому, что я ожидала. Не хищная акула, а флегматичный мужчина с усталыми глазами. Он долго изучал синюю папку, выписки, договор купли-продажи.
— Плохи ваши дела, — сказал он, снимая очки. — С точки зрения закона, ваш муж прав на сто процентов. Имущество приобретено в браке, оформлено на двоих. Его доля — половина.
— Но деньги! Деньги же дали мы! — воскликнула мама.
— Анна Ивановна, — вздохнул адвокат. — В суде нет понятий «по-человечески» или «по совести». Есть документы. Ваши деньги были подарком. Подарком обоим супругам. Если бы вы хотели подарить их только дочери, нужно было заключать брачный контракт или оформлять договор дарения денежных средств на ее имя. С указанием цели. Вы этого не сделали. Вы поверили в «семью». Это была ваша ошибка.
Мама побагровела.
— То есть, мы ничего не можем сделать?
— Можем пободаться. Затянуть процесс. Попробовать доказать, что его вклад в семейный бюджет был незначительным. Но это грязь, копание в чеках из супермаркета, свидетельские показания… Исход непредсказуем. Скорее всего, проиграем и еще судебные издержки оплатим. Мой вам совет: договаривайтесь. Попробуйте выкупить у него его долю.
Я вышла из офиса адвоката опустошенной. Моя последняя надежда, моя вера в справедливость, разбилась о холодную стену юриспруденции. Дима был прав. Закон был на его стороне. А на моей стороне были только синяя папка и горькое чувство, что меня обманули.
Вечером я сказала ему:
— Я говорила с адвокатом. Он сказал, ты прав.
Он кивнул, не отрываясь от ноутбука.
— Я знаю.
— Мы готовы выкупить твою долю, — выдавила я. — Только у нас нет таких денег сразу. В рассрочку…
— Нет, — отрезал он. — Никаких рассрочек. Только продажа и раздел денег. Я не хочу быть связанным с вашей семьей еще десять лет. Я хочу получить свое и начать новую жизнь.
Это был удар под дых. Он хотел не просто денег. Он хотел обрубить все концы. Сжечь все мосты. Сделать так, будто этих пяти лет никогда и не было.
Процесс продажи начался. Приходили риелторы, потом покупатели. Чужие люди ходили по нашей квартире, цокали языками, заглядывали в шкафы, обсуждали, что «эту стеночку можно снести». Каждый их шаг был как скальпель по живому. Дима вел себя безупречно — вежливо отвечал на вопросы, показывал документы. Я молча забивалась в угол.
Однажды вечером, после очередного показа, я сидела на диване, разбирая старые коробки. Нужно было готовиться к переезду. И в одной из них я нашла наш первый фотоальбом. Я открыла его.
Вот мы. Счастливые, молодые, с ключами в руках на фоне бетонных стен. Вот Дима, весь в цементной пыли, но с идиотской улыбкой, устанавливает подоконник. Вот мы вместе клеим обои, перемазанные клеем. Вот он тащит на себе ванну, а я испуганно держу дверь.
Я листала и не понимала: куда все это делось? Когда мы из этих людей, которые вместе строили дом, превратились во врагов, делящих квадратные метры?
Дима вошел в комнату. Он увидел альбом у меня в руках. На его лице что-то дрогнуло.
— Помнишь? — тихо спросила я, показывая на фотографию, где он, стоя на стремянке, вешал люстру, а я обнимала его сзади.
— Помню, — сказал он, садясь на край кресла. — Я тогда чуть не свалился.
Мы молчали, глядя на фотографии.
— Я не понимаю, Дима, — сказала я, и в голосе моем уже не было злости, только бесконечная усталость. — Я правда не понимаю. Неужели это все ничего для тебя не значит? Неужели это можно просто перечеркнуть и поделить пополам?
Он долго молчал. А потом заговорил. И это был совсем не тот Дима, который цитировал Гражданский кодекс.
— А ты помнишь ту зиму? Первую. Когда мы только въехали. Дом еще не отапливался нормально, и батареи были ледяные. Помнишь, как прорвало трубу у соседей сверху, и у нас по стене потекло? Я тогда всю ночь не спал. Бегал с тазиками. А на следующий день взял отгул, нашел сварщика, сам купил трубы, все поменял. А потом еще две недели шпаклевал и красил эту стену, чтобы не было видно.
Я кивнула. Я помнила.
— А помнишь, как ты боялась, что у нас балкон «холодный»? Я три недели после работы, в темноте, обшивал его панелями, утеплял, проводил свет. Сам. Никого не нанимая. Помнишь скрипучую входную дверь? Сломанный замок? Проводку, которую я перекладывал всю?
Он встал и подошел ко мне.
— Ты думаешь, я воюю за деньги твоих родителей? Оля, я воюю за эти ночи с тазиком. За свои руки, стертые об эту шпаклевку. За свои выходные, убитые на этом балконе. Ваши три миллиона — вот они, в синей папке. А где моя папка? Где выписка за пять лет моей жизни? Ее нет. Поэтому я и держусь за этот проклятый закон. Потому что это единственная бумага, где написано, что я здесь тоже чего-то стою. Что я — не просто муж твоей дочери, которому вы сделали царский подарок. А что я — равноправный хозяин.
Он смотрел на меня, и в его глазах я впервые за эти месяцы увидела не холодный расчет, а глубокую, застарелую обиду. И я вдруг поняла. Поняла все.
На следующий день пришел покупатель, который был готов внести залог. Мы сидели с риелтором за кухонным столом. Он протянул нам договор. Я взяла ручку. Рука дрожала. Это был конец.
— Подождите, — вдруг сказал Дима.
Риелтор удивленно поднял бровь. Я замерла.
— У меня есть встречное предложение, — сказал он, глядя не на риелтора, а на меня. — Оля. Я посчитал. Примерная стоимость квартиры сейчас — шесть миллионов. Моя доля — три.
Он сделал паузу.
— Я готов продать тебе свою долю. За два с половиной.
Я ошарашенно смотрела на него. Мама, которая сидела рядом со мной для «моральной поддержки», открыла рот.
— Что? — прошептала я.
— Пятьсот тысяч — это стоимость моих бессонных ночей. Моих выходных. Моих стертых рук. Мой вклад, который нельзя посчитать. Я не дарю его тебе. Я просто вычитаю его из своей доли. Чтобы все было по-честному. Не по закону. А по-честному. Но деньги мне нужны сразу. Вся сумма.
Риелтор кашлянул, поняв, что сделка срывается. Мама начала что-то говорить про то, что «это все равно грабеж».
Я ее не слышала. Я смотрела на Диму. Он не делал мне одолжения. Он предлагал мирный договор. На своих условиях. Он признавал вклад моих родителей, но заставлял меня признать и его вклад. Он давал мне шанс сохранить дом, но забирал свое право на то, чтобы уйти свободным и равным.
— Мы согласны, — сказала я, перебивая маму. — Мы найдем деньги.
…Мы нашли. Родители взяли кредит. Продали машину. Я влезла в долги. Через месяц мы отдали Диме его два с половиной миллиона. В день сделки он отдал мне свои ключи. Мы не сказали друг другу ни слова.
Вечером я сидела одна на нашей-теперь-только-моей кухне. Вошла мама. Она все еще не могла успокоиться.
— Я все равно считаю, что мы могли побороться! Посудиться! Может, удалось бы еще что-то отсудить! Неблагодарный!
— Мам, перестань, — сказала я тихо.
Она осеклась.
— Что? — Просто… перестань. Все кончено.
Я смотрела на свои руки, лежащие на столе. Пять лет назад на этом месте лежала синяя папка, символ нашего семейного счастья. Теперь там не было ничего. Только царапины на столешнице. И я вдруг поняла, что у каждого из нас в этой истории была своя синяя папка. Просто их папка была с банковской выпиской. А папка Димы — невидимой. И от этого не менее реальной.
