Елена сидела на кухне и разбирала детские тетради, когда услышала звонок в дверь. Она подняла голову и прислушалась — Дмитрий как раз проходил мимо прихожей, он должен был открыть. Обычно в такое время никто не приходил, и это насторожило её.
— Кто там? — донёсся голос мужа из коридора.
— Здравствуйте. Я Ирина Сергеевна, мать Елены. Можно мне войти?
Елена замерла, уронив ручку на стол. Кровь отхлынула от лица, руки похолодели. Мать. Её мать стоит у двери. Этого не может быть. Двадцать лет. Двадцать лет полной тишины, и вдруг она появилась.
— Проходите, пожалуйста, — послышался растерянный голос Дмитрия.
Елена слышала шаги в коридоре, звук закрывающейся двери. Она судорожно сглотнула и попыталась встать, но ноги не слушались. В груди стучало так сильно, что, казалось, сердце сейчас выпрыгнет.
Дмитрий появился на пороге кухни вместе с пожилой женщиной среднего роста. У той были седые волосы, аккуратно уложенные в причёску, строгое пальто и кожаная сумка в руках. Лицо серьёзное, без улыбки.
Елена медленно поднялась со стула, вцепившись руками в спинку. Взгляды матери и дочери встретились.
— Мама… — еле слышно выдохнула Елена.
— Сядь, — коротко бросила Ирина Сергеевна, кивнув на стул.
Дмитрий стоял у дверного проёма, переводя взгляд с жены на тёщу. Из комнаты доносились голоса детей — старшая дочь Катя делала уроки, младший сын Артём играл с конструктором. Они не знали, что к ним пришла бабушка. Они вообще не знали, что у них есть бабушка по материнской линии.
Елена опустилась на стул, не отрывая глаз от матери. Ирина Сергеевна села напротив, положив сумку на колени. Несколько секунд они молчали.
— Двадцать лет, Лена, — наконец произнесла Ирина Сергеевна. — Двадцать лет ты не выходила на связь. Не звонила, не писала, игнорировала все мои попытки дозвониться.
Елена открыла рот, но слов не нашлось.
— Мы с твоим дядей Виталием думали, что случилось что-то страшное, — продолжала мать. — Может, ты обиделась на нас за что-то. Может, мы тебя чем-то обидели, не так сказали, не так поступили. Мы ломали голову, пытались понять, в чём дело.
Ирина Сергеевна достала из сумки сложенный лист бумаги и положила его на стол перед дочерью. Елена смотрела на документ и не решалась к нему прикоснуться.
— Это завещание твоей бабушки, — сказала Ирина Сергеевна. — Копия. Ты его помнишь?
Елена сжала руки в кулаки под столом. Дмитрий шагнул ближе, пытаясь разглядеть бумагу.
— Прочитай вслух, Лена, — потребовала мать. — Чтобы твой муж тоже услышал.
Елена взяла лист дрожащими пальцами и пробежала глазами по строчкам. Она прекрасно помнила этот текст. Помнила каждое слово.
— Читай, — повторила Ирина Сергеевна.
— Я, Семёнова Клавдия Ивановна, — голос Елены срывался, — завещаю принадлежащую мне на праве собственности двухкомнатную квартиру по адресу… в равных долях своей дочери Ирине Сергеевне Семёновой и своей внучке Елене Ивановне Семёновой…
Дмитрий нахмурился, переводя взгляд с документа на жену:
— В равных долях? Лена, ты говорила, что квартира полностью твоя. Что бабушка оставила её только тебе.
Елена уронила лист на стол и закрыла лицо руками.
Ирина Сергеевна откинулась на спинку стула и посмотрела на дочь с тяжёлым разочарованием:
— Так вот почему ты меня не звала двадцать лет — боялась, что потребую свою долю?!
Повисла оглушительная тишина. Где-то в комнате засмеялся Артём, звук его радостного голоса казался неуместным в этой напряжённой атмосфере.
Елена опустила руки и посмотрела на мать. Глаза её были полны слёз, но оправданий она найти не могла.
— Когда бабушка умерла, — начала Ирина Сергеевна, — ты позвонила мне один раз. Сказала, что всё в порядке, похороны организуешь сама, помощь не нужна. Я приехала на поминки, мы поговорили. Ты сказала, что устала, что тебе тяжело. Я поняла, обняла, сказала, что буду рядом.
Дмитрий слушал, не сводя глаз с тёщи.
— А потом ты просто исчезла, — продолжала Ирина Сергеевна. — Перестала брать трубку. На сообщения не отвечала. Я приезжала к тебе домой — ты не открывала дверь, хотя я слышала, что ты внутри. Я стучала, звонила, просила открыть. Ничего.
Елена сжала губы, отводя взгляд в сторону.
— Я думала, ты переживаешь смерть бабушки. Думала, тебе нужно время. Ждала месяц, два, три. Потом полгода. Год. Я продолжала писать, звонить. Ты блокировала мои номера. Я приходила снова — ты вызывала участкового, говорила, что я тебя преследую.
Дмитрий шумно выдохнул и прислонился к стене. Вся та история, которую рассказывала ему Елена двадцать лет назад, разваливалась на глазах.
Когда они только поженились, Елена объяснила мужу, что у неё нет матери. Точнее, мать есть, но она бросила дочь ещё в детстве, спихнула на бабушку и ушла устраивать свою жизнь. Поэтому бабушка и оставила квартиру только Елене — в благодарность за то, что внучка осталась с ней, когда мать от неё отказалась.
Дмитрий верил этой истории. Ему было жаль жену, он старался её поддерживать, никогда не поднимал тему матери, чтобы не причинять боль. Он считал Ирину Сергеевну бессердечной женщиной, которая не заслуживает даже упоминания.
А теперь эта самая женщина сидела на их кухне, и в её глазах читалась такая боль, что Дмитрию стало не по себе.
— Я пыталась разобраться, что произошло, — говорила Ирина Сергеевна. — Звонила твоим подругам. Одна сказала, что ты просто решила начать новую жизнь. Другая призналась, что ты запретила ей общаться со мной. Третья вообще перестала со мной разговаривать.
Елена сидела, уставившись в стол, и молчала.
— У меня есть подруга, Валентина, она работает в нотариальной конторе, — продолжала Ирина Сергеевна. — Недавно мы встретились в магазине, разговорились. Я рассказала ей о тебе, о том, что дочь двадцать лет меня избегает и я не знаю причины. Валя задумалась и спросила: «А наследство было? После бабушки что-то осталось?»
Дмитрий выпрямился, внимательно слушая.
— Я сказала, что да, была квартира. Валя попросила адрес, сказала, что попробует найти завещание в архивах. Через неделю позвонила и попросила встретиться. Принесла мне вот это, — Ирина Сергеевна кивнула на лист, лежащий на столе.
Елена закусила губу так сильно, что на коже выступила кровь.
— Когда я прочитала это завещание, всё встало на свои места, — голос Ирины Сергеевны стал жёстче. — Ты боялась. Боялась, что я приду и потребую свою половину квартиры. Вот и решила проще всего — просто вычеркнуть меня из своей жизни.
Слёзы покатились по щекам Елены. Она не поднимала головы, не пыталась возразить.
— Ты знаешь, что самое страшное? — спросила Ирина Сергеевна, и её голос наконец дрогнул. — Не то, что ты украла у меня мою законную долю. Не это. Самое страшное — что ты украла у меня двадцать лет. Двадцать лет жизни моей единственной дочери. Двадцать лет, в течение которых я могла бы видеть своих внуков, быть рядом с тобой, помогать тебе.
Дмитрий опустил голову. Он вспомнил, как тяжело им было первые годы. Как рождалась Катя, как Елена лежала в больнице с осложнениями, и ему приходилось разрываться между работой, младенцем и женой. Как его собственная мать приезжала из другого города и помогала им месяцами. Как не хватало ещё одной пары рук, ещё одного близкого человека.
А Ирина Сергеевна могла быть рядом. Но Елена не позволила.
— Двадцать лет я думала, что моя дочь меня ненавидит, — продолжала Ирина Сергеевна. — Я перебирала в памяти каждый наш разговор, каждый момент, пытаясь понять, где совершила ошибку. Может, я была слишком строгой? Может, чего-то не дала тебе в детстве? Я винила себя, плакала ночами, ходила к психологу. Думала, что я плохая мать.
Елена всхлипнула, но Ирина Сергеевна не остановилась:
— А оказалось всё проще. Ты просто жадная. Настолько жадная, что тебе было легче потерять родную мать, чем поделиться с ней квартирой.
— Мама, я… — Елена наконец подняла голову, но Ирина Сергеевна остановила её жестом.
— Молчи. Слушай дальше.
Елена сжалась на стуле, обхватив себя руками.
— Знаешь, что я сделала, когда узнала правду? — Ирина Сергеевна достала из сумки ещё один документ. — Я пошла к юристу. Узнала, что у меня есть полное право на половину этой квартиры. Что я могу подать в суд, доказать своё право собственности и получить либо долю в натуре, либо денежную компенсацию.
Дмитрий напрягся. Он посчитал в уме — их двухкомнатная квартира в центре города сейчас стоила около десяти миллионов. Половина — пять миллионов. У них таких денег не было. Если Ирина Сергеевна подаст в суд…
— Но я не буду этого делать, — неожиданно сказала Ирина Сергеевна.
Елена подняла на мать полные надежды глаза.
— У меня есть своё жильё, — продолжала Ирина Сергеевна. — Приличная пенсия и подработка. Я живу достойно и ни в чём не нуждаюсь. Мне не нужна эта квартира. Мне не нужны твои деньги.
Она встала со стула, выпрямляя спину.
— Мне нужна была дочь. Семья. Внуки. Но ты отняла это у меня ради квадратных метров. Ты предпочла жадность родной крови. И это уже не исправить никакими судами и деньгами.
Ирина Сергеевна подошла к двери, но обернулась на пороге:
— Знаешь, Лена, я многое могла бы простить. Глупость, ошибки молодости, даже обиду. Но не предательство. Ты предала меня не когда украла моё наследство — ты предала меня, когда вычеркнула из жизни.
Дмитрий проводил тёщу до двери, но не знал, что сказать. В голове крутился вихрь мыслей. Вся их совместная жизнь с Еленой вдруг предстала в другом свете. Сколько раз он жалел жену, у которой нет матери? Сколько раз защищал её перед своими родителями, когда те намекали, что странно, как Елена вообще ни с кем из своей семьи не общается?
Ирина Сергеевна вышла из квартиры тихо, без хлопанья дверью, без прощальных слов. Дмитрий постоял в коридоре, глядя на закрытую дверь, потом медленно вернулся на кухню.
Елена сидела там же, согнувшись, обхватив голову руками. Плечи её вздрагивали от беззвучных рыданий.
— Лена, — позвал её Дмитрий.
Она не ответила.
— Лена, это правда? Ты действительно разорвала отношения с матерью из-за квартиры?
Елена медленно подняла заплаканное лицо:
— Я думала… я думала, что поступаю правильно. Что обеспечиваю нам будущее. У нас не было ничего, Дима. Ничего! Эта квартира была единственным, что у меня было.
— Но это была не только твоя квартира! — Дмитрий провёл рукой по лицу. — Твоя бабушка оставила её вам двоим. Пополам.
— Мама и так хорошо жила! У неё была своя квартира, работа!
— И что? Это даёт тебе право красть у неё наследство?
— Я не крала! Я просто… просто не сказала ей. Не поделилась.
— Не поделилась? — Дмитрий рассмеялся горько. — Ты лишила её дочери! Двадцать лет, Лена! Двадцать лет ты морочила мне голову, рассказывала сказки про брошенное детство!
— Дима, пойми…
— Что мне понять? Что ты жадная и лживая? Я уже понял.
Елена вскочила со стула:
— Не смей так со мной разговаривать! Я хотела лучшего для нас! Для детей!
— Для детей? — Дмитрий указал в сторону комнат, где находились Катя и Артём. — Ты лишила их бабушки! Они могли расти, зная её, любя её! А ты что им говорила? Что бабушка по маминой линии — злая женщина, которая бросила тебя?
Елена опустила глаза.
— Всё эти годы, — продолжал Дмитрий, — когда мы нуждались в помощи, когда нам было тяжело, твоя мать могла быть рядом. Но ты не позволила. Из-за своей чёртовой жадности.
— Я защищала наше будущее!
— Ты защищала квадратные метры! — крикнул Дмитрий. — И знаешь что? Мне сейчас стыдно. Стыдно, что я двадцать лет прожил с человеком, который способен на такое.
Он развернулся и вышел из кухни, хлопнув дверью. Елена осталась одна.
Она опустилась обратно на стул и уставилась в пустоту. Завещание всё ещё лежало на столе, немым свидетелем её преступления.
Двадцать лет назад, когда бабушка только умерла, Елена нашла это завещание среди её документов. Она прочитала его и испытала шок. Половина квартиры должна была отойти матери. Половина! А у них с Дмитрием не было ничего — они снимали однокомнатную квартиру на окраине, копили на свадьбу, мечтали о собственном жилье.
И тут такое счастье — целая двухкомнатная квартира в центре города. Но только половина принадлежит ей по завещанию. Вторую половину получит мать.
Елена тогда думала, что если мама узнает про завещание, она потребует свою долю. Может, захочет продать квартиру и разделить деньги. Может, захочет жить с ними вместе. Любой вариант казался Елене неприемлемым.
И она приняла решение. Просто не говорить матери про завещание. Оформить квартиру на себя полностью — всё равно мать не знала, что бабушка оставила ей долю. Нотариус сказал, что если второй наследник не явится в течение полугода, всё перейдёт первому наследнику. Нужно было просто молчать и ждать.
Елена молчала. Отмалчивалась на все вопросы матери, не пускала её в дом, не отвечала на звонки. Полгода. Всего полгода нужно было продержаться.
И она продержалась. Квартиру оформили полностью на неё. Она стала единственной хозяйкой. А потом просто продолжила игнорировать мать — казалось проще вообще не общаться, чем объясняться и рисковать, что правда всплывёт.
Годы шли. Елена убедила себя, что поступила правильно. Что мать и так неплохо живёт, что ей квартира не нужна. Что она защищала своих детей, давала им достойный дом.
Но сейчас, сидя на этой кухне, в этой квартире, ради которой она пожертвовала всем, Елена впервые за двадцать лет увидела правду.
Она не защищала детей. Она защищала квадратные метры.
Она не обеспечивала будущее семье. Она обеспечивала себе жильё ценой родной матери.
Она не была заботливой дочерью, которой досталось тяжёлое детство. Она была жадной и трусливой лгуньей.
Слёзы текли по лицу, капали на стол, размывая буквы в завещании. Елена смотрела на этот документ и понимала, что потеряла нечто бесконечно более ценное, чем любая квартира.
Она потеряла мать. Двадцать лет, которые могли быть наполнены любовью, поддержкой, семейными встречами, смехом внуков и заботой дочери. Двадцать лет, которых уже не вернуть.
Её дети выросли без бабушки. Дмитрий двадцать лет прожил с женой, которую, как выяснилось, совсем не знал. Ирина Сергеевна двадцать лет мучилась, не понимая, в чём виновата перед дочерью.
И всё это — из-за трёх комнат и кухни.
Елена закрыла лицо руками и тихо заплакала. Плакала не от жалости к себе, а от осознания чудовищности того, что она совершила. Она разрушила семью. Предала самого близкого человека. Солгала мужу. Лишила детей бабушки.
И теперь уже ничего нельзя было исправить. Можно было попросить прощения, но какое прощение возможно после двадцати лет предательства? Можно было вернуть матери её долю в квартире, но разве это вернёт потерянные годы?
Елена сидела на кухне, в тишине, нарушаемой только детскими голосами из соседних комнат. Катя и Артём даже не знали, что сегодня к ним приходила бабушка. И, возможно, никогда не узнают.
Квартира больше не казалась такой уютной. Стены словно давили, напоминая о цене, заплаченной за них. Слишком высокой цене.
Елена потеряла всё, что имело настоящую ценность. И осталась с тем, что казалось таким важным двадцать лет назад — с квадратными метрами, пустыми и холодными, как её собственная душа.
