Телефон зажужжал на полированной поверхности стола, вибрируя так, будто хотел просверлить в ней дыру. Алексей поморщился, не отрывая взгляда от экрана ноутбука, где в стройные колонки выстроились цифры квартального отчета. Он их ненавидел. И любил одновременно. Цифры были честными. В них не было полутонов и обид. Только результат.
«Мама».
Он сбросил вызов. Через десять секунд телефон зажужжал снова. Настойчиво, требовательно, как умела только она. Алексей вздохнул, провел рукой по усталым глазам и ответил, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, а не так, будто его оторвали от спасения мира.
— Да, мам. Я слушаю.
— Алёшенька, здравствуй! Ты не занят? — голос в трубке был виноватым, но с той неуловимой ноткой упрямства, которая всегда выводила его из себя.
— Занят, мам. У меня совещание через пять минут. Что-то срочное?
Пауза. Он знал эту паузу. Она означала, что дело, конечно же, не срочное. Не для его мира цифр, дедлайнов и валютных курсов. Но для ее мира — мира рассады, прогнозов погоды и сериалов по вечерам — оно было архиважным.
— Я насчет дачи, сынок… Там пионы в этом году — просто чудо! Такие шапки огромные, бордовые, тяжелые… Головки клонят. Их подвязать надо, а у меня спина опять… И еще, знаешь, крыльцо у сарая совсем просело. Я боюсь, как бы…
— Мам, — резко прервал он, чувствуя, как раздражение горячей волной подкатывает к горлу. — Я же просил. У меня нет времени на дачу. Совсем нет. Найми человека, я заплачу. Сколько раз я тебе говорил? Дай объявление в местной группе, придет сосед, сделает тебе это крыльцо за пару тысяч.
— Так ведь чужой человек, Алёша… Он же сделает на «отвяжись». А ты для себя, для дома…
— Мама, это не мой дом! — слова вырвались сами, холодные и острые, как осколки стекла. — Мой дом — в городе. А дача — это твоя прихоть, твоя каторга, на которую ты и меня пытаешься подписать. У меня ипотека, работа с восьми до десяти, у меня нет выходных! Когда мне заниматься твоими пионами?
В трубке стало тихо. Так тихо, что он услышал, как гудит системный блок под столом. Он представил ее сейчас: стоит посреди своей маленькой кухни, в старом халате, сжимая трубку побелевшими пальцами. И ему стало на секунду стыдно. Колкая, неприятная игла вины уколола где-то под ребрами. Но он тут же отогнал это чувство. Он прав. Он устал. Он не может разорваться.
— …поняла, — наконец произнес тихий, потухший голос. — Прости, что отвлекла. Работай, сынок.
— Мам, давай не будем. Я пришлю деньги на рабочего. Завтра же. Просто найди его. Всё, мне бежать надо. Пока…
Он нажал «отбой» прежде, чем она успела ответить. Взглянул на свое отражение в темном экране монитора. Успешный тридцатипятилетний мужчина, руководитель отдела, в дорогом костюме. А в душе — гадкий, раздражительный мальчишка, только что нахамивший матери. Он тряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли. Некогда рефлексировать. Совещание. Цифры. Результат.
Анна Петровна медленно опустила трубку на аппарат. Руки дрожали. «Не мой дом». Эта фраза гулким эхом отдавалась в ее голове, перекрывая и тиканье старых ходиков, и шум воды в кране. Не его дом. А чей же тогда?
Она прошла в комнату, села на диван, обитый выцветшим гобеленом. Взгляд уперся в фотографию на стене в простой деревянной рамке. Молодой темноволосый мужчина с открытой улыбкой обнимает ее, а на руках у него сидит смешной карапуз в панамке, чумазый от земляники. Алёшка. Ее Алёшка. Фото было сделано там, на даче. Тридцать лет назад.
Дача. Шесть соток земли, полученные ее мужем, отцом Алексея, от завода. Тогда это казалось невероятным богатством. Они сами, своими руками, ставили этот домик, кривой, неказистый, но такой родной. Вбивали каждый гвоздь, красили каждую доску. Муж смеялся: «Ничего, Анька, зато свой! Замок! Будет куда сыну приезжать шашлыки жарить».
Мужа не стало пятнадцать лет назад. Сердце. А дача осталась. И стала для нее не просто участком земли, а местом памяти. Каждая яблоня, каждый куст смородины были посажены им. Она разговаривала с ними, как с живыми. «Ну что, зацвела, красавица моя? Помню, как мы с Петром тебя сажали, совсем прутиком была».
Алёша этого не понимал. Он приезжал все реже и реже. Сначала — с друзьями, на шашлыки. Шумные компании, музыка, смех. Анна Петровна радовалась, накрывала на стол, суетилась, стараясь угодить. Потом друзья обзавелись своими дачами, интересами. Алексей стал приезжать один. На пару часов. Привозил продукты, хмуро осматривал участок и уезжал, оставив после себя запах дорогого парфюма и чувство вины. Вины за то, что она опять его «напрягает».
Последние пару лет он почти не появлялся. Только звонил и переводил деньги. «Мам, купи себе новый холодильник», «Мам, я оплатил коммуналку», «Мам, найми кого-нибудь крышу починить». Он думал, что любовь измеряется в деньгах. Что его забота — это чек в магазине бытовой техники. А ей не нужен был новый холодильник. Ей нужен был он. Его руки, которые починят это несчастное крыльцо. Его голос, который скажет не по телефону, а рядом: «Мам, какой вкусный у тебя пирог». Его время.
Она встала, подошла к окну. Начался мелкий, нудный дождь. Пионы… Тяжелые, мокрые шапки цветов совсем поникли, лежали на раскисшей земле. Сердце сжалось от острой жалости. К цветам. К себе. К этому дому, который стал «не его».
Прошло два месяца. Алексей с головой ушел в новый проект. Слияние компаний, аудит, бессонные ночи. Он почти не вспоминал о том разговоре, лишь изредка, переводя матери очередной транш на карту, чувствовал знакомый укол совести. Он звонил ей раз в неделю, коротко, дежурно: «Привет, как дела? Все нормально? Ну, давай, пока». Она отвечала односложно, тихо, в голосе больше не было прежней настойчивости. И эта ее покорность тревожила его больше, чем прежние просьбы.
Проект успешно завершился. Были премии, банкет, поздравления от руководства. Алексей вернулся домой выжатый, как лимон, но довольный. Налил себе бокал дорогого виски, который не пил, а скорее использовал как элемент статуса, и рухнул в кресло. В квартире было тихо и гулко. Идеальный порядок, дорогая мебель, панорамное окно с видом на ночной город. Все, о чем он мечтал. Но почему-то на душе было пусто.
Он вдруг вспомнил дачу. Запах мокрой после дождя земли. Скрип калитки. Вкус антоновки, кислой, сбивающей оскомину. И мамины руки — в земле, с трещинками, но такие теплые. Он не был там уже почти год.
На следующий день, в субботу, он проснулся с четким решением. «Поеду». Не позвонил, не предупредил. Просто сел в машину и поехал.
Дорога заняла полтора часа. Вот и знакомый поворот, разбитая грунтовка, дачный поселок «Рассвет». Сердце почему-то забилось быстрее. Он остановил машину у покосившегося забора. Калитка была подперта кирпичом.
Он вошел на участок и замер.
Бурьян. Высокая, в человеческий рост, лебеда и крапива поглотили все. Грядки, которые он помнил идеально прополотыми, едва угадывались под зеленым ковром сорняков. Яблони стояли с обломанными сухими ветками. Краска на доме облупилась, а то самое крыльцо у сарая окончательно рухнуло, превратившись в груду гнилых досок.
Это было место запустения. Место, откуда ушла жизнь.
Он прошел к дому. Дверь была заперта на старый амбарный замок. Он заглянул в окно. Внутри все было аккуратно прибрано, на столе стояла ваза, но без цветов. Чисто, но нежило. Будто хозяйка ушла и не собиралась возвращаться.
Паника сдавила горло. Он бросился к соседям, к бабе Вале, разбитной старушке, которая знала все и про всех.
— Баб Валь, здравствуйте! А где мама?
Старушка окинула его долгим, осуждающим взглядом.
— Здравствуй, орёл. Мать-то твоя в городе. С месяц уж как. Спину прихватило так, что разогнуться не могла. Я ей скорую вызывала. Сказала, больше на дачу ни ногой. Продать, говорит, решила.
Продать. Слово ударило под дых.
— Как продать? — прошептал он.
— А так. На что она ей? Сил нет, а помощи — кот наплакал. Ты ж не едешь, поди, занят сильно. Вот она и маялась одна, маялась, пока не слегла. Плакала, говорила, грех это, землю бросать. Да только где ж ей силы взять? Она ведь тут не для себя корячилась, всё для тебя старалась. Думала, приедешь, внуков привезешь… Эх, молодежь…
Алексей стоял посреди заросшего участка и чувствовал, как земля уходит из-под ног. Он смотрел на этот бурьян, на рухнувшее крыльцо, на запертый дом, и картина складывалась в его голове с ужасающей ясностью. Он видел, как его стареющая мать, с больной спиной, одна, день за днем, пыталась бороться с этой наступающей дикой природой. Как она полола эти грядки, таскала ведра с водой, подвязывала кусты. Не для урожая. Для него. Чтобы, когда он вдруг решит приехать, тут был не бурелом, а дом. Его дом. Она ждала не яблок и огурцов. Она ждала его. А он в это время покупал ей холодильники и рассуждал о найме рабочих.
Он обошел дом. И увидел их. Пионы. Они единственные выжили в этой битве с сорняками. Несколько мощных кустов у самой стены дома. Они уже отцвели, стояли с голыми стеблями, но он почему-то ясно представил их — огромные, бордовые, тяжелые шапки, о которых она говорила по телефону.
И тут он вспомнил. Ему лет шесть. Отец, живой, сильный, смеющийся, выкапывает ямку. «Смотри, Лёха, — говорит он, — сажаем пионы. Это цветы-долгожители. Мы с тобой уже старенькие будем, а они все цвести будут. Красота!»
Он сел на траву прямо там, у этих голых стеблей, и закрыл лицо руками. Впервые за много лет взрослый, успешный Алексей плакал. Не от жалости к себе, а от жгучего, невыносимого стыда. Он все понял. Каждое ее слово, каждую просьбу, каждую обиженную интонацию. Он понял, что дело было не в крыльце и не в цветах. Дело было в памяти, в любви, в связи, которую он рвал своими же руками, считая ее обузой.
В город он летел, не разбирая дороги. Ворвался в ее квартиру. Анна Петровна лежала на диване, укрытая пледом. Она похудела, осунулась.
— Мама!
Она вздрогнула, медленно повернула голову. В глазах не было ни удивления, ни радости. Только бесконечная усталость.
— Алёша? Что-то случилось?
Он опустился на колени у дивана, взял ее сухую, прохладную руку в свои.
— Прости меня, мама. Прости, дурака.
Она молчала, только смотрела на него своими выцветшими глазами.
— Я был на даче, — его голос срывался. — Я все видел. Мам… Зачем ты ее продаешь?
И тут ее прорвало. Плотина, которую она так долго и мучительно строила, рухнула. Слезы хлынули из ее глаз, беззвучные, горькие.
— А зачем она мне, Алёшенька? Зачем? Сил моих больше нет. А тебе она — обуза. Ты сам сказал. «Не мой дом». Я и подумала… раз не твой, то и не нужен никому. Продам, а деньги тебе отдам. На ипотеку твою… хоть какая-то помощь…
— Мама, не надо! Не смей! — он сжал ее руку. — Это мой дом. Мой! Я просто… я был таким идиотом, мам. Таким слепым, самовлюбленным идиотом…
Она смотрела на него сквозь слезы, и ее губы дрожали.
— Твой отец… — прошептала она, и это было похоже на исповедь. — Он эти пионы сажал… В тот год, когда ты родился. Он привез откуда-то три корешка, завернутые в мокрую тряпку. Сказал: «Пусть растут, Аня. Сын вырастет, будет сюда своих детей привозить, а они всё цветут и цветут. Как память». Я ему… я ему обещала, Алёша. Что сберегу. А я не смогла. Старая стала, сил нет… Прости, что не сберегла…
Эта простая фраза ударила его сильнее любого обвинения. Она просила прощения. За то, что не смогла в одиночку нести эту ношу, эту память, которую он должен был разделить с ней. Он, ее сын.
— Ты всё сберегла, мама, — выдохнул он. — Всё ты сберегла. Это я… я чуть все не разрушил.
Он поднялся, сел рядом на диван и просто обнял ее худенькие плечи. Так они сидели долго, в тишине, и эта тишина была наполнена неловкостью, болью, но и чем-то новым — хрупким, едва зародившимся пониманием. Катарсисом.
Следующие выходные они поехали на дачу вместе. Алексей нанял бригаду, но не для того, чтобы они сделали все за него. Рабочие выкосили бурьян, разобрали рухнувшее крыльцо. А дальше он делал все сам.
Он чинил забор, и Анна Петровна сидела рядом на табуретке, рассказывая, как они с отцом его ставили. Он красил дом в свежий, веселый зеленый цвет, и она советовала, какой колер лучше. Он построил новое, крепкое крыльцо, и, забивая последний гвоздь, почувствовал не усталость, а огромное, чистое удовлетворение.
Он работал, а она рассказывала. Про каждую яблоню, про каждый куст. Это были не просто деревья, это были истории. Вот эту грушу посадили, когда Алёша пошел в первый класс. А под этой липой отец любил сидеть с книгой. Дача оживала, наполнялась смыслом, переставала быть просто шестью сотками земли. Она становилась картой их семейной истории…
Вечером они сидели на новом крыльце и пили чай с мятой. Солнце садилось, окрашивая небо в нежные, акварельные тона. Участок был чистым, ухоженным. И прямо перед ними, аккуратно обкопанные и подвязанные его руками, стояли кусты пионов.
— Спасибо, сынок, — тихо сказала Анна Петровна, глядя не на него, а на цветы.
— Это тебе спасибо, мам. Что дождалась, — ответил он.
Он посмотрел на свои руки. Они были в мозолях, в царапинах, под ногтями забилась земля. Эти руки были не похожи на его холеные офисные руки. Но почему-то именно сейчас они казались ему настоящими.
Он понял простую, но невероятно важную вещь. Любовь — это не денежные переводы. Это не дорогие подарки, купленные на бегу. Любовь — это соучастие. Это время, отданное без сожаления. Это готовность слушать и слышать не слова, а то, что стоит за ними. Это общее дело, общая память и общее будущее.
Дача больше не была для него каторгой. Она стала местом силы. Местом, где цифры и отчеты теряли свою власть. Где можно было просто быть. Быть сыном.
Следующей весной пионы зацвели так пышно, как никогда. Огромные, бордовые, бархатные шапки гордо смотрели в небо. Алексей приехал с Олей, девушкой, с которой начал встречаться. Он подвел ее к цветам и сказал:
— Смотри. Это папины пионы. Мама их сберегла.
Анна Петровна смотрела на них из окна домика и улыбалась. Впервые за долгие годы ее сердце было спокойно. Круг замкнулся. Жизнь продолжалась. И пионы — молчаливые свидетели обещаний, разлук и встреч — цвели, как и было обещано много лет назад. Как память. Как надежда. Как настоящий, живой, теплый дом…
