— Вадим, твоя жена поменяла пин-код на своей карте, а я теперь не могу денег снять, — жаловалась Тамара Игоревна в трубку, и в ее голосе звенели тщательно отточенные нотки вселенской обиды. — Я же за продуктами для вас поехала, хотела побаловать, а тут такое… Стою у кассы, как последняя нищенка, с полной тележкой. Стыд-то какой!
Стас, зажав телефон плечом, пытался одновременно расписаться в накладной, которую ему протягивал усатый кладовщик. День с самого утра не задался: сначала пробка на выезде из города, потом пересортица на складе, а теперь еще и мамин звонок, который никогда не сулил ничего хорошего.
— Мам, успокойся. Может, ты просто цифру не ту нажала? — устало предположил он.
— Я что, по-твоему, совсем из ума выжила? — мгновенно взвилась Тамара Игоревна. — Десять раз вводила! Кассирша уже смотрит как на врага народа. Это все Катька твоя! Специально сделала, чтобы меня унизить. Чтобы показать, кто в доме хозяин. Я же не для себя стараюсь, все для вас, неблагодарных…
Ее голос задрожал, переходя в тихие, трагические всхлипы. Стас тяжело вздохнул. Этот спектакль был ему до боли знаком. Мать была виртуозной актрисой, способной из любой бытовой мелочи раздуть драму шекспировского масштаба.
— Хорошо, я понял. Оставь тележку, поезжай домой. Я вечером приеду, разберемся.
— Куда я поеду? Мне за квартиру еще платить, за свет… Я же на эти деньги рассчитывала! — не сдавалась она. — Ты же знаешь, пенсия у меня какая… на слезы, а не на жизнь.
— Мам, я переведу тебе сейчас. Вечером поговорим, — отрезал Стас, чувствуя, как начинает закипать. Он нажал отбой и несколько секунд просто стоял, глядя в пыльное окно склада.
Карта, о которой шла речь, принадлежала его жене Кате. Но так уж повелось с самого начала их совместной жизни, что дубликат этой карты был у Тамары Игоревны. Изначально предполагалось, что она будет покупать продукты для себя, а они со Стасом в конце месяца будут пополнять счет на потраченную сумму. Но очень скоро «потраченная сумма» стала расти в геометрической прогрессии. К продуктам добавились «очень нужные» блузочки для Тамары Игоревны, «совершенно необходимые» сапожки, визиты в салон красоты и флакончики французских духов.
Катя сначала молчала. Она вообще была человеком неконфликтным, тихим. Высокая, с тонкими чертами лица и большими серыми глазами, которые, казалось, впитывали в себя все, что происходило вокруг. Она работала в городском архиве, и эта профессия наложила на нее свой отпечаток: неторопливость, въедливость и привычка докапываться до сути. Стас иногда шутил, что она скорее найдет компромат на Ивана Грозного, чем повысит голос в споре. Но он ошибался. Спокойствие Кати было сродни затишью перед бурей.
Первый раз она заговорила об этом полгода назад.
— Стас, мы не можем так больше, — тихо сказала она вечером, когда они сидели на кухне. Она положила перед ним распечатку из онлайн-банка. — Твоя мама за этот месяц потратила почти сорок тысяч. Это половина моей зарплаты. Мы же хотели на машину копить.
Стас пробежал глазами по списку покупок. Салон ортопедической обуви, магазин итальянской косметики, какой-то интернет-бутик…
— Ну, мам… она женщина, ей хочется… — начал он, но осекся под тяжелым взглядом жены.
— Ей хочется, а расплачиваемся мы. Стас, это моя карта и мои деньги. Я не против помогать, но это уже не помощь, а полное содержание. Причем с излишествами, которые мы сами себе позволить не можем.
Разговор был тяжелым. Стас пытался защищать мать, говорил, что она одинока, что это ее единственная радость. Катя молча слушала, а потом сказала:
— Хорошо. Тогда давай заведем отдельный счет, будем переводить ей фиксированную сумму в месяц. Ту, которую сочтем возможной. А мою карту, пожалуйста, давай исключим из этой схемы.
Стас пообещал поговорить с матерью. Разговор, разумеется, закончился очередным скандалом с заламыванием рук и обвинениями в черствости и неблагодарности. «Вы хотите меня в гроб вогнать! Считаете каждую копейку, которую я на лекарства трачу!» — кричала Тамара Игоревна, хотя в распечатках не было ни одной аптеки. В итоге все осталось по-старому. Стас просто не нашел в себе сил настоять. Он любил и мать, и жену, и отчаянно хотел, чтобы между ними был мир.
И вот теперь Катя, видимо, решила действовать сама. Без предупреждения.
Вечером он вернулся домой злой и уставший. Катя была на кухне, что-то тихо напевая себе под нос, чистила овощи для рагу. От нее пахло свежестью и домом, и на секунду злость Стаса поутихла, сменившись щемящей нежностью. Но потом он вспомнил униженный голос матери, и раздражение вернулось.
— Кать, что это было сегодня с картой? — спросил он, стараясь, чтобы голос не звучал слишком резко.
Она повернулась, вытирая руки о полотенце. Взгляд спокойный, прямой.
— Я поменяла пин-код.
— Не могла меня предупредить? Мать звонила, у нее истерика. Стояла на кассе с полной тележкой…
— Тележкой чего? — ровным голосом спросила Катя. — Опять фуа-гра и сыра с плесенью? Или новой сумочки, которая «случайно» оказалась в продуктовом гипермаркете?
— Какая разница! Это было унизительно!
— Унизительно — это когда ты работаешь от зари до зари, а потом смотришь, как твои заработанные деньги улетают на прихоти другого человека, который считает, что ему все должны, — отрезала Катя. Ее щеки чуть-чуть порозовели. — Я тебя просила, Стас. Я просила решить этот вопрос. Ты не решил. Поэтому я решила его сама.
— Ты поставила меня в идиотское положение!
— Нет, Стас. В идиотское положение ты ставишь себя сам, когда позволяешь вытирать об себя и о свою семью ноги.
Она отвернулась и снова взялась за нож. Ее спина была прямой и напряженной. Стас понял, что дальнейший разговор бесполезен. Это была не та Катя, которая всегда уступала и сглаживала углы. Это была женщина, доведенная до предела.
Ночь прошла в холодном молчании. Они лежали в одной постели, но между ними, казалось, пролегла ледяная пропасть. Стасу было обидно за мать, но где-то в глубине души он понимал, что Катя права. Он просто боялся это признать. Боялся конфликта с матерью, ее слез, ее давления. Он с детства привык быть «хорошим мальчиком», утешением и опорой для своей властной и одинокой родительницы.
Следующие несколько дней превратились в ад. Тамара Игоревна обрывала ему телефон. Она жаловалась на подскочившее давление, на боли в сердце, на то, что ей нечем платить за коммунальные услуги. Она не просила денег напрямую, нет, она была слишком хитра для этого. Она просто рисовала апокалиптические картины своего бедственного положения, вынуждая его чувствовать себя виноватым.
Стас срывался на Кате.
— Тебе что, трудно было просто поговорить со мной? Мы бы нашли решение!
— Мы уже «находили» решение, — парировала она. — Твое решение — это ничего не делать и ждать, пока все само рассосется. А оно не рассасывается, Стас, оно только усугубляется.
Однажды вечером, вернувшись с работы, он не застал жену дома. На столе лежала записка: «Уехала к маме. Нужно подумать». У Стаса все похолодело внутри. Неужели она ушла? Из-за этого дурацкого пин-кода? Он бросился звонить. Катя ответила не сразу.
— Катюш, ты где? Ты вернешься? — с отчаянием в голосе спросил он.
— Вернусь, — ее голос был уставшим. — Просто… мне нужно было подышать. Стас, я не могу так больше. Это не жизнь. Мы живем не своей жизнью, а жизнью твоей мамы. Ее желаниями, ее проблемами, ее капризами. А где во всем этом мы? Где наши планы? Наша машина, о которой ты мечтал? Наш отпуск на море? Мы все это приносим в жертву ее комфорту.
— Но она моя мать! Она одна!
— У нее есть ты. А у меня кто? Муж, который не может защитить свою семью от финансового и эмоционального вампиризма?
Эти слова ударили Стаса под дых. Финансовый и эмоциональный вампиризм. Жестко, но до ужаса точно. Он сел на диван и обхватил голову руками. Всю жизнь он видел в матери жертву — брошенную отцом женщину, которая положила всю жизнь на воспитание единственного сына. А что, если она не жертва? Что, если она — искусный манипулятор, который держит его на коротком поводке чувства вины?
Катя вернулась через два дня. Молчаливая, собранная, с какой-то новой, стальной решимостью во взгляде. Она не стала ничего обсуждать. Просто жила, как будто ничего не произошло. А через неделю Стас, копаясь в старых бумагах в шкафу, наткнулся на странную папку. В ней лежали пожелтевшие документы, свидетельства, какие-то расписки. Он начал разбирать их из чистого любопытства и замер.
Это были документы на квартиру, в которой они жили. Квартиру, которую, как он всегда считал, его мать получила от государства еще в советские времена. Но бумаги говорили о другом. Квартира была куплена. Причем куплена пятнадцать лет назад. И покупателем числился его отец. Тот самый отец, который, по словам матери, «бросил их с одним чемоданом и уехал в неизвестном направлении».
Рядом лежало свидетельство о расторжении брака. И еще один документ — нотариально заверенное соглашение. Согласно ему, отец при разводе оставлял жене и сыну квартиру, а также обязывался ежемесячно выплачивать значительную сумму на содержание ребенка вплоть до его совершеннолетия. А потом Стас нашел банковские выписки. Деньги поступали на счет Тамары Игоревны регулярно. И суммы были немаленькими. Гораздо больше, чем требовалось на скромную жизнь, которую она якобы вела.
Последним гвоздем в крышку гроба его детских иллюзий стала пачка писем. Письма от отца. Он писал сыну на дни рождения, на Новый год. Спрашивал, как дела, как учеба, звал приехать в гости в другой город, где он устроил свою жизнь. Стас не видел ни одного из этих писем. Ни одного.
Он сидел на полу посреди комнаты, окруженный ворохом бумаг, и чувствовал, как рушится его мир. Вся его жизнь, все его представления о матери, о ее жертвенности, о ее одиночестве — все оказалось ложью. Искусно построенной, многолетней ложью. Она не была бедной брошенной женщиной. Она была вполне обеспеченной дамой, которая получала огромные алименты, а потом, видимо, и наследство после смерти отца (об этом тоже нашлась бумага), но предпочитала играть роль страдалицы, чтобы крепче привязать к себе сына. А ее траты с Катиной карты… это была уже не просто блажь. Это была привычка жить на широкую ногу за чужой счет, привычка, выработанная годами.
В этот момент в комнату вошла Катя. Она увидела его, бледного, сжимающего в руках письма, и все поняла без слов. Она просто подошла, села рядом на пол и обняла его за плечи. И Стас, тридцатидвухлетний сильный мужчина, впервые за много лет заплакал. Он плакал от обиды, от предательства, от крушения всех своих идеалов.
— Теперь ты понимаешь? — тихо спросила Катя, когда он немного успокоился.
Он молча кивнул. Да, теперь он понимал все. И твердо знал, что делать.
На следующий день они поехали к Тамаре Игоревне. Стас вел машину, и его руки, обычно спокойно лежащие на руле, были сжаты до такой степени, что костяшки побелели. Но это был не тот запрещенный пользователем оборот, а суровая правда жизни. Катя сидела рядом, молчаливая и сосредоточенная. Она была его тылом, его поддержкой.
Тамара Игоревна встретила их в своем обычном репертуаре. В элегантном домашнем халате, со скорбным выражением на ухоженном лице.
— Наконец-то! Я уж думала, вы совсем про мать забыли. Сердце так прихватило вчера, думала, не доживу до утра…
— Здравствуй, мама, — прервал ее Стас. Его голос был твердым и незнакомым. Он прошел в комнату и положил на стол ту самую папку с документами. — Я думаю, нам нужно поговорить.
Тамара Игоревна увидела папку, и ее лицо на секунду утратило скорбное выражение, сменившись испугом. Но она быстро взяла себя в руки.
— Что это? Какие-то старые бумажки…
— Это не бумажки, мама. Это моя жизнь. Жизнь, которую у меня украли. Расскажи мне про отца. Расскажи, как он «бросил нас без копейки».
Он начал выкладывать на стол документы один за другим. Свидетельство о покупке квартиры. Соглашение об алиментах. Банковские выписки. Письма. С каждым новым документом лицо Тамары Игоревны становилось все более серым.
— Где его письма, мама? Почему я их никогда не видел?
— Я… я не хотела тебя травмировать… он предал нас… — залепетала она, но в ее голосе уже не было прежней силы.
— Предала ты! — голос Стаса сорвался на крик. — Ты лгала мне всю жизнь! Ты выставляла себя жертвой, а сама получала огромные деньги! Ты лишила меня отца! Зачем?! Чтобы я был твоей послушной собачкой? Чтобы всю жизнь чувствовал себя виноватым и обязанным тебе?!
Он говорил долго. Выплескивал все, что накопилось за эти страшные сутки. Всю боль, всю обиду. Катя стояла у него за спиной, положив руку ему на плечо, и ее молчаливая поддержка давала ему силы.
Тамара Игоревна сначала пыталась оправдываться, потом плакать, потом обвинять их в жестокости. Но ее спектакль больше не работал. Маски были сорваны. Перед ним сидела не несчастная мать, а эгоистичная, расчетливая женщина, которая построила свою жизнь на лжи и манипуляциях.
— С сегодняшнего дня все будет по-другому, — сказал Стас, когда его голос снова обрел твердость. — Мы с Катей съезжаем. Эту квартиру, купленную на деньги отца, мы продадим. Половина денег — твоя. Вторая половина — моя. По закону. Больше никакой общей карты, никаких «дай денег». У тебя есть пенсия и будет солидная сумма от продажи квартиры. Учись жить на свои. Если тебе понадобится реальная помощь — сходить в аптеку, вызвать врача — я помогу. Но содержать тебя и твои прихоти я больше не буду. У меня своя семья.
Он развернулся и пошел к выходу. Катя последовала за ним.
— Стасик, сынок, не бросай меня! — раздался за их спинами отчаянный крик Тамары Игоревны. — Я же одна останусь!
Стас на мгновение замер у двери. Потом обернулся. Во взгляде его больше не было ни жалости, ни сыновней любви. Только холодная, выжженная пустыня.
— Ты сама выбрала этот путь, мама. Ты была одна, когда рвала письма от моего отца. Теперь пожинай плоды.
Они вышли на улицу. Осенний ветер трепал волосы. Стас глубоко вздохнул, впуская в легкие холодный, чистый воздух свободы. Он взял Катю за руку. Ее ладонь была теплой и сильной.
— Поехали домой, — тихо сказала она.
— Поехали, — ответил он и впервые за долгие годы почувствовал, что действительно едет домой. В свой собственный дом, где его ждет его собственная, а не навязанная кем-то жизнь.
Прошел год. Они продали ту квартиру и купили свою собственную, небольшую, но уютную «двушку» в новом районе. Сделали в ней ремонт, сами выбирали обои и мебель. Стас сменил работу на более высокооплачиваемую. Катя продолжала работать в архиве, а в свободное время увлеклась разведением редких сортов фиалок, и весь их подоконник теперь был уставлен горшочками с бархатными цветами.
С Тамарой Игоревной Стас общался редко. Она жила в купленной на свою долю квартире, по-прежнему жаловалась на здоровье и одиночество, но теперь ее жалобы не находили отклика. Стас научился говорить «нет». Он поздравлял ее с праздниками, иногда завозил продукты, но все попытки влезть в его жизнь и кошелек жестко пресекал. Она так и не извинилась. Она считала себя незаслуженно обиженной.
Однажды вечером, когда они с Катей сидели на своей новой кухне и пили чай, его телефон зазвонил. Номер матери. Он молча сбросил вызов.
— Что-то случилось? — спросила Катя.
— Нет. Все в порядке, — улыбнулся Стас и накрыл ее руку своей. — Просто старая история закончилась. А наша — только начинается.
И в этой тишине, в свете лампы над столом, в спокойном взгляде жены он видел свое настоящее и свое будущее. Трудное, выстраданное, но от этого еще более ценное. Будущее, где не было места лжи и манипуляциям. Только двое людей, которые вместе прошли через шторм и сумели построить свой собственный, крепкий дом. Без примирения с прошлым, но с ясной надеждой на будущее.
