Этот ужин Марина будет помнить до конца своих дней. Не потому, что свекровь, Зоя Петровна, расстаралась и приготовила свой фирменный рулет, который обычно появлялся на столе только по самым большим праздникам. И не потому,что золовка Лена пришла в новом платье, которое явно стоило половину ее месячной зарплаты бухгалтера. А потому, что именно в этот вечер, в душной от запахов еды и затаенного раздражения гостиной, ее собственная семья превратилась в трибунал.
— Мы вот тут с Леной прикинули, — начала Зоя Петровна, аккуратно разрезая рулет на идеально ровные ломтики. Ее руки с крупными перстнями двигались медленно, величественно, словно она не мясо резала, а вершила судьбы. — На дачу хорошую нужно миллиона три. Если сейчас начать откладывать, то к лету как раз. Участок присмотрели, у воды. Сёма, ты же помнишь, мы ездили смотреть?
Семён, муж Марины, неопределенно хмыкнул, не отрываясь от своей тарелки. Он всегда так делал, когда мать заводила разговор о деньгах в присутствии Марины. Словно отгораживался стеной молчания, предоставляя женщинам самим разбираться в этом змеином клубке намеков и недомолвок.
— Три — это еще по-божески, мам, — подхватила Лена, поджав губы. — Цены растут. Пока мы тут собираемся, все приличные участки разберут. Надо еще машину Сёме менять. Его «кореец» уже сыпаться начал. Позор просто, начальник участка на таком корыте ездит.
Марина молча ковыряла вилкой салат. Она знала, к чему идет дело. Эта прелюдия разыгрывалась уже не в первый раз. Сначала — мечты о крупных покупках, потом — вздохи о нехватке средств, и, наконец, тяжелый, осуждающий взгляд в ее сторону. Она чувствовала себя мышью, которую лениво, но неотвратимо загоняют в угол три удава.
— Да, денег вечно не хватает, — протянула Зоя Петровна, и ее взгляд, наконец, остановился на Марине. Взгляд был холодный, изучающий, как у оценщика в ломбарде. — Особенно когда они утекают в никуда.
Марина вскинула голову. — Почему это в никуда?
— А куда? — фыркнула Лена. — Ты каждый месяц своей маме отвозишь сумму, на которую можно вдвоем в Турции неделю отдыхать. Это нормально, по-твоему?
Сердце Марины ухнуло вниз и забилось частым, испуганным молоточком. Вот оно. Началось. Она посмотрела на Семёна, ища поддержки, но он упорно разглядывал узор на своей вилке. Предатель.
— У моей мамы больные ноги и сердце, — тихо, но отчетливо произнесла Марина. — Ей нужны лекарства, которые не покрываются страховкой. Нужен специальный уход. Я не могу ее бросить.
— Никто и не говорит бросать, — примирительно, но с явной фальшью в голосе сказала Зоя Петровна. — Но всему есть предел, Мариночка. Есть государственные пансионаты. Есть сиделки подешевле. Зачем нанимать самую дорогую медсестру из частной клиники? Зачем покупать импортные препараты, если есть наши аналоги? Это просто блажь. Выбрасывание денег на ветер.
— Наши аналоги ей не помогают! — у Марины задрожал голос. — Мы пробовали! Ей становится только хуже. А в государственном пансионате… Вы были там, Зоя Петровна? Вы видели, в каких условиях там люди доживают свой век?
— Все там живут, и ничего, — отрезала Лена. — Не одна твоя мама болеет. Но другие как-то крутятся. А ты из Семёна последнюю жилу тянешь. Он работает на стройке с утра до ночи не для того, чтобы ты его деньги своей матери спускала.
И тут Семён, наконец, поднял голову. Его лицо было напряженным, щеки ходили желваками. Он посмотрел на Марину тяжелым, отчужденным взглядом.
— Ты слишком много тратишь на свою мать, хватит! — заявил он, и его голос прозвучал в наступившей тишине как удар хлыста. — Мама и Лена правы. Мы семья. У нас должны быть общие цели. Машина, дача. А ты все тянешь в свою сторону.
Его родня согласно закивала. Зоя Петровна — с видом мудрой наставницы, подтверждающей очевидную истину. Лена — с торжествующей ухмылкой. Они победили. Они дожали его.
Марина смотрела на мужа, и мир вокруг нее медленно рассыпался на осколки. Это был не тот Сёма, за которого она выходила замуж пять лет назад. Тот Сёма приносил ей ромашки, сорванные у дороги, читал ей стихи по ночам и клялся, что ее мама — теперь и его мама тоже. Куда он делся? Куда исчез тот парень с добрыми глазами и широкой улыбкой? Перед ней сидел чужой, холодный мужчина с глазами счетовода, который подсчитывал убытки от их брака.
— Я не перестану помогать маме, — сказала она так тихо, что самой едва было слышно.
— Значит, будешь это делать не на мои деньги, — отрезал Семён и демонстративно положил вилку на стол. — Ужин окончен.
Обратная дорога домой прошла в оглушающей тишине. Семён вел машину, уставившись на дорогу, его профиль в свете уличных фонарей казался высеченным из камня. Марина смотрела в окно на проносящиеся мимо огни города и чувствовала, как внутри нее все замерзает. Это был не просто скандал. Это была черта, которую они перешли. И она не знала, есть ли путь назад.
Дома он первым нарушил молчание.
— Марин, пойми, я не монстр, — сказал он уже другим, более мягким тоном, словно опомнившись. — Но мы должны думать о будущем. О нашем будущем. Я хочу, чтобы у нас был свой дом, чтобы дети росли на свежем воздухе. А с такими тратами мы этого никогда не достигнем.
— А я хочу, чтобы моя мама жила, — ответила она, не поворачиваясь. — И чтобы она не чувствовала себя обузой, которую родная дочь готова сдать в богадельню ради дачи.
— Не передергивай! Никто не говорит о богадельне! — он начал заводиться снова. — Можно найти варианты! Продать ее квартиру, например. Купить ей комнату в коммуналке, а остальные деньги положить на счет для лечения.
Марина резко обернулась. — Продать ее квартиру? Единственное, что у нее осталось? Место, где она прожила всю жизнь? Где каждая вещь напоминает ей об отце? Ты в своем уме, Сёма?
— А что такого? Это прагматично! — воскликнул он. — Почему ты всегда мыслишь эмоциями, а не головой?
— Потому что речь идет о моей матери, а не о бухгалтерском отчете! — закричала она, и слезы, которые она так долго сдерживала, наконец, хлынули из глаз.
Он тяжело вздохнул и отвернулся. — Все с тобой ясно. Разговор окончен.
С этого дня их жизнь превратилась в холодную войну. Семён, как и обещал, перестал давать ей деньги сверх оговоренной суммы на хозяйство. Он завел отдельный счет, куда переводил большую часть своей зарплаты, гордо именуя его «накопительным фондом на дачу». Каждый раз, когда Марина просила на что-то сверх бюджета, он требовал подробного отчета с чеками. О деньгах для ее матери речи больше не шло. Эта тема стала запретной.
Марина чувствовала себя униженной и загнанной в ловушку. Ее собственной зарплаты администратора в небольшой фирме едва хватало, чтобы покрыть расходы на лекарства и визиты медсестры для Анны Викторовны. Она начала экономить на всем: на себе, на еде, на транспорте. Перестала покупать новую одежду, косметику, отказалась от встреч с подругами в кафе. Вся ее жизнь свелась к работе, дому и коротким визитам к маме, во время которых она старалась улыбаться и делать вид, что все в порядке.
Анна Викторовна, несмотря на болезнь, была женщиной наблюдательной.
— Мариша, у тебя глаза потухли, — говорила она, пытаясь погладить дочь по руке своей слабой, дрожащей ладонью. — Что-то с Семёном случилось? Вы ссоритесь?
— Нет, мам, что ты. Все хорошо. Просто на работе устаю, завал, — врала Марина, отводя взгляд.
Она не могла рассказать матери правду. Не могла обрушить на нее еще и это. Осознание того, что она стала причиной раздора в семье дочери, окончательно бы подкосило Анну Викторовну.
Зоя Петровна и Лена, напротив, цвели и пахли. Они регулярно звонили Семёну, щебетали о том, какой прекрасный участок они снова присмотрели, присылали ему фотографии возможных проектов домов, обсуждали цвет будущей черепицы. Марина слышала эти разговоры, проходя мимо комнаты, и каждый раз ее сердце сжималось от обиды и бессилия. Они планомерно выстраивали свой мир, в котором для ее боли и ее матери не было места.
Однажды вечером, пересчитывая оставшиеся до зарплаты копейки, Марина поняла, что в этом месяце ей не хватит на оплату полного курса уколов для мамы. Паника ледяной волной накрыла ее. Она металась по квартире, не зная, что делать. Просить у Семёна было бесполезно и унизительно. Занять у подруг? Она и так уже была им должна.
Отчаяние подтолкнуло ее к неожиданному решению. У нее было одно старое увлечение, которое она забросила после замужества. Марина прекрасно владела каллиграфией. Когда-то, еще в институте, она подрабатывала, подписывая открытки и приглашения на свадьбы.
Дрожащими руками она нашла в сети несколько сайтов, предлагающих подобные услуги. Создала простое портфолио из старых работ, сфотографировав их на телефон, и разместила объявление. Цену поставила самую минимальную, демпинговую. Она не рассчитывала на многое, но это был хоть какой-то шанс.
Первый заказ пришел через три дня. Небольшой, всего на двадцать приглашений. Марина просидела над ним всю ночь. Ее спина затекла, пальцы не слушались от напряжения, но когда она закончила, то почувствовала не только усталость, но и забытое чувство удовлетворения. Она сама, без чьей-либо помощи, заработала эти небольшие, но такие важные деньги.
Она никому не сказала о своей ночной работе. Это стало ее тайной. Днем она была уставшим администратором и молчаливой женой, а по ночам превращалась в каллиграфа, выводящего изящные вензеля на дорогой бумаге. Она спала по четыре-пять часов в сутки. Под глазами залегли темные круги, которые она безуспешно пыталась замазать тональным кремом.
Семён поначалу ничего не замечал. Он был слишком поглощен своей работой и мечтами о даче. Но Зоя Петровна была куда более внимательной.
— Что-то Марина твоя совсем сдала, — сказала она как-то сыну по телефону, и Марина, стоявшая рядом у плиты, услышала каждое слово. — Бледная, худая. Может, больна чем? Или… — тут свекровь сделала многозначительную паузу, — …может, завелось у нее что-то на стороне? Ты приглядись, Сёмочка. Женщины, когда несчастны в браке, ищут утешения. А она с тобой явно несчастна.
Эти слова были ядом, который медленно, но верно начал отравлять сознание Семёна. Он стал подозрительным. Начал обращать внимание на то, что Марина засиживается допоздна с ноутбуком. Стал спрашивать, с кем она переписывается.
— Работа, — коротко отвечала Марина, не желая вдаваться в подробности.
— Какая еще работа по ночам? Ты же администратор! — не унимался он.
Его недоверие росло. Однажды он вернулся с работы раньше обычного. Марина, не услышав, как он вошел, сидела за столом в гостиной, склонившись над очередным заказом. Вокруг нее были разложены листы бумаги, баночки с тушью, перья. Она была так увлечена, что не заметила его присутствия, пока он не навис над ней тенью.
— Это что такое? — спросил он глухо.
Марина вздрогнула и резко подняла голову. В его глазах была смесь удивления и подозрения.
— Я… я работаю, — пролепетала она, инстинктивно пытаясь прикрыть руками разложенные приглашения.
— Я вижу, что не спишь. Что это за работа? — он взял в руки один из листков. — «Приглашаем вас разделить радость нашего свадебного торжества…» Ты что, чужие свадьбы организуешь?
— Я подписываю приглашения. Каллиграфия, — тихо объяснила она.
Он смотрел на нее долго, потом перевел взгляд на ее усталое лицо, на темные круги под глазами. В его взгляде не было сочувствия. Только холодный расчет.
— И много платят? — спросил он.
— Немного. Но мне хватает… на мамины лекарства.
Лицо Семёна окаменело. Он отбросил листок на стол.
— Значит, я был прав. Ты все-таки нашла способ тратить деньги за моей спиной. Ты меня обманывала.
— Я не брала твои деньги! — воскликнула Марина. — Я зарабатывала их сама! Своим трудом, по ночам, пока ты спал!
— Дело не в том, чьи это деньги! — закричал он, и его лицо исказилось от ярости. — Дело в том, что ты сделала это втайне от меня! Ты живешь двойной жизнью! Я запретил тебе тратить на это деньги из нашего бюджета, а ты нашла лазейку! Ты просто наплевала на мое мнение, на наши общие цели!
Он схватил со стола баночку с черной тушью и с размаху швырнул ее на разложенные приглашения. Черные брызги разлетелись во все стороны, пачкая белоснежную бумагу, скатерть, стену. Одно большое, жирное пятно расползлось по стопке уже готовых, идеально выписанных карточек. Ее ночной труд был уничтожен в одно мгновение.
Марина смотрела на это черное безобразие, и ей казалось, что это клякса не на бумаге, а на ее жизни. Вся ее тайная, хрупкая надежда, все ее бессонные ночи, все ее унижения — все было залито этой липкой, вонючей жижей.
— Ты права, — сказала она вдруг совершенно спокойно. Голос ее был ровным и лишенным всяких эмоций. — Ты запретил мне тратить деньги из нашего бюджета. Ты установил правила. И я их не нарушила. Я просто перестала быть частью твоего бюджета.
Он смотрел на нее, не понимая. Ярость на его лице сменилась растерянностью.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что я не вещь, которую можно положить в общую копилку под названием «семья». Я человек. И у меня есть долг. Перед матерью, которая дала мне жизнь. И если мой муж, его мать и его сестра считают этот долг «блажью» и «выбрасыванием денег на ветер», то это не моя семья.
Она медленно встала из-за стола, обошла его, стараясь не наступить на осколки разбитой баночки, и пошла в спальню. Она не плакала. Слезы кончились. Внутри была только звенящая, холодная пустота и странное чувство облегчения. Словно тяжелый гнойник, который долго назревал, наконец, прорвался.
Она не стала собирать вещи в ту же ночь. Она просто легла спать на своей половине кровати, отвернувшись к стене. Семён что-то говорил, кричал, потом умолял, но она его не слышала. Его слова больше не имели для нее никакого значения. Они стали просто шумом, как дождь за окном или гул машин на улице.
На следующий день, в субботу, она методично и спокойно собрала свои вещи в две большие сумки. Только самое необходимое. Семён сидел на кухне, обхватив голову руками. Он выглядел постаревшим и растерянным.
— Марин, ну куда ты пойдешь? — спросил он, когда она вышла в прихожую. — Подумай! Не руби с плеча. Я погорячился. Я куплю твоей маме лекарства. Сколько нужно?
Марина посмотрела на него. И впервые за долгое время увидела его по-настоящему. Не мужа, не любимого человека, а просто слабого, запутавшегося мужчину, который привык, что все решают за него. Сначала мама, потом они вместе с сестрой. Он не был злым. Он был просто… никаким. Пустым. И эта пустота засасывала все вокруг.
— Дело уже не в лекарствах, Сёма, — сказала она тихо. — И никогда не было только в них. Дело в том, что ты позволил им убедить тебя, что моя любовь к матери — это статья расходов, которую можно оптимизировать. А когда я отказалась, ты решил, что я тебя предаю. Ты не за меня боролся, ты боролся за свой бюджет.
Она открыла дверь.
— Я сниму квартиру. Поближе к маме. Так будет проще.
— А как же мы? — в его голосе прозвучало отчаяние. — А дача?
Марина горько усмехнулась.
— Построите свою дачу. С мамой и Леной. У вас теперь будет больше денег.
Она вышла на лестничную площадку и закрыла за собой дверь. Не хлопнула, а именно тихо прикрыла. Словно завершая главу книги, которую дочитала до конца.
Первые месяцы были невероятно трудными. Она сняла крошечную однокомнатную квартирку на окраине, в старом панельном доме. Денег едва хватало на аренду, еду и мамины нужды. Заказы на каллиграфию поступали нерегулярно, и ей пришлось искать вторую работу. Она устроилась ночным дежурным администратором в маленький отель. Спала по несколько часов в день, где придется.
Иногда ей было так тяжело, что хотелось выть от тоски и одиночества. Она скучала. Не по последнему, чужому Семёну, а по тому, давнему, с ромашками и стихами. Иногда ей казалось, что она совершила ошибку, что нужно было стерпеть, прогнуться, найти компромисс.
Но потом она приходила к маме. Анна Викторовна, не зная всех подробностей, чувствовала перемену. Марина больше не врала, что все хорошо. Она просто говорила: «Мы с Семёном разъехались. Так будет лучше для всех». И мать, видя спокойную решимость в глазах дочери, не задавала лишних вопросов. Она просто брала ее за руку и говорила: «Ты сильная, дочка. Ты справишься».
И в эти моменты Марина понимала, что все сделала правильно.
Через полгода позвонила Лена. Голос у нее был ехидным и полным плохо скрываемого торжества.
— Привет, Маришка. Решила вот тебе новость сообщить, чтобы ты не от чужих людей узнала. Сёмка мой женится. Нашел себе девушку хорошую. Простую, без запросов. Сирота. Очень маму нашу уважает.
Марина молчала в трубку, слушая этот щебет.
— И дачу мы все-таки купили, — добавила Лена. — Участок — прелесть! Летом будем новоселье справлять. Так что не переживай за нас, у нас все отлично. Лучше, чем было.
— Я рада за вас, Лена, — спокойно ответила Марина и нажала отбой.
Она положила телефон на стол и посмотрела в окно. Там шел снег. Крупные, мохнатые хлопья медленно опускались на землю, укрывая город белым покрывалом. И впервые за долгое время она почувствовала не боль и не обиду, а тихую, светлую грусть. И свободу. Она была одна, у нее впереди была тяжелая жизнь, полная забот. Но это была ее жизнь. И в ней больше не было места для чужих бюджетов, для контроля и унижений. В ней было место для долга, для совести и для любви. Той самой, которую нельзя измерить деньгами и вписать в графу расходов.
