— Кто там? — голос Виктории Павловны прозвучал ровно и бесцветно, как всегда, когда она была одна и разговаривала с неодушевленными предметами или с пустотой за дверью.
За дверью помолчали. Затем раздался глухой, скребущий кашель, и тихий, незнакомо-знакомый мужской голос произнес:
— Вика… это я. Борис. Открой.
Виктория замерла, прижав ладонь к сердцу. Не может быть. Ей показалось. Пять лет прошло с тех пор, как она в последний раз слышала этот голос по телефону — тогда он был бодрым, самоуверенным, немного нетерпеливым. Он звонил, чтобы сообщить, что документы на развод готовы и ей нужно только приехать и подписать. Она не поехала. Их развели без нее. А теперь этот жалкий, дребезжащий звук, в котором едва угадывались прежние нотки.
— Уходи, — сказала она так же ровно, но тише.
— Вика, прошу. На улице дождь. Я промок. Мне плохо.
Дождь и вправду стучал по подоконнику, занудно и тоскливо, как плач по ушедшей осени. Виктория посмотрела на свои руки. Сухие, с проступившими венами, но сильные. Эти руки перебрали тонны книг в районной библиотеке, где она проработала почти сорок лет. Эти руки вырастили двоих детей, перестирали горы пеленок, вылепили тысячи котлет и пирожков для него, для Бориса. А потом эти же руки собирали его чемодан, когда он, глядя куда-то в сторону, объявил, что уходит к другой. К молодой. К той, с которой жизнь снова заиграет красками.
Она медленно подошла к двери и посмотрела в глазок. На тускло освещенной лестничной клетке стоял ссутулившийся мужчина в старом, темном пальто, с которого стекала вода. Седые, редкие волосы прилипли ко лбу. Лицо было серым, осунувшимся, с глубокими складками у рта. Это был не тот холеный, полный сил шестидесятилетний Борис, который упархивал навстречу новому счастью. Это был старик. Разбитый, больной старик.
Что-то внутри нее дрогнуло — не жалость, нет, скорее, злое удовлетворение. Вот она, цена предательства. Получил, расписался. Но другая часть ее, та, что прожила с этим человеком сорок лет, спала в одной кровати, растила детей и внуков, упрямо твердила, что нельзя оставлять человека за дверью в таком состоянии. Даже если этот человек — он.
Щелкнул замок. Она приоткрыла дверь, оставив накинутой цепочку.
— Что тебе нужно?
Борис поднял на нее глаза. Взгляд был мутным, потерянным.
— Пусти. Пожалуйста. Мне больше некуда идти.
Она молча сняла цепочку и отступила вглубь коридора. Он вошел, прислонился спиной к двери, словно у него не было сил стоять. С пальто натекла небольшая лужа. В нос ударил неприятный запах сырости, несвежей одежды и чего-то еще, лекарственного и кислого.
— Раздевайся, — бросила она, не глядя на него. — В ванную. И не наследи мне тут.
Она ушла на кухню, поставила чайник. Руки слегка дрожали. Зачем она его впустила? Зачем? Чтобы снова окунуться в эту боль, которую она с таким трудом выкорчевывала из себя все эти пять лет?
Когда он вошел на кухню, переодетый в ее старый махровый халат, который был ему смешон и короток, Виктория поставила перед ним чашку с чаем и тарелку с нарезанным хлебом и сыром. Он сел за стол, на свое прежнее место, и жадно, давясь, начал есть. Она смотрела на его трясущиеся руки, на впалые щеки, и не чувствовала ничего. Пустота. Словно выжженная пустыня там, где когда-то был цветущий сад.
— Спасибо, — прохрипел он, допив чай. — Ты меня спасла.
— Я тебя не спасала. Я впустила промокшего человека. Утром ты уйдешь.
Он поднял на нее взгляд, и в нем мелькнула тень былой уверенности.
— Вика, мне некуда идти. Марина… она меня выгнала.
— Какое мне до этого дело? — ее голос был холодным, как лед. — Твоя Марина, твои проблемы. Ты сам выбрал эту жизнь.
— Я был неправ. Я все понял. Она забрала все. Квартиру, которую мы купили… она была на нее записана. Деньги, которые я вложил в ее дело… все прогорело. Я остался ни с чем. И я болен, Вика. Серьезно болен.
Он говорил долго, сбивчиво, жалуясь на свою судьбу, на коварство молодой любовницы, на несправедливость жизни. Виктория слушала молча, отстраненно. Она видела перед собой не раскаявшегося мужа, а просто слабого, эгоистичного человека, который прибежал туда, где когда-то было тепло и сытно, потому что в других местах его пнули под зад.
— Сорок лет, Борис, — сказала она тихо, когда он выдохся. — Мы прожили сорок лет. У нас дети, внуки. Ты перечеркнул все это в один день. Помнишь, что ты мне сказал тогда? «Я устал от этой рутины, от твоего кислого лица. Я хочу жить, а не доживать». Так вот, живи. Как хочешь. Но без меня.
— Но я… я твой муж.
— Ты мой бывший муж. По документам. А по сути — чужой человек, который когда-то по ошибке жил в моей квартире.
Она встала.
— Постелю тебе на диване в гостиной. Завтра утром, чтобы духу твоего здесь не было.
Ночью она не спала. Лежала и слушала его кашель из соседней комнаты. Вспоминала. Как он уходил. Он не кричал, не скандалил. Просто поставил перед фактом. Собрал вещи, вызвал такси. Не обнял на прощание, не посмотрел на нее. Словно она была предметом мебели. А самое страшное было потом. Выяснилось, что он, готовясь к уходу, взял огромный кредит под залог их общей дачи. Дачи, которую строил еще ее отец. Деньги он вложил в «перспективный бизнес» своей новой пассии. Бизнес прогорел, а долг остался. Ей, Виктории. Ей пришлось продать дачу, единственное, что связывало ее с родителями, с детством, чтобы расплатиться с банком. Дети помогли, конечно. Сын Андрей, всегда суровый и немногословный, просто принес ей конверт с деньгами. Дочь Ольга рыдала вместе с ней, проклиная отца.
А он ни разу за эти пять лет не позвонил. Не спросил, как она. Как дети. Словно их никогда и не было в его жизни. И вот теперь он здесь. Жалкий, больной, никому не нужный.
Утром он не ушел. Когда Виктория вошла в гостиную, он лежал на диване, тяжело дыша, и смотрел в потолок.
— Я не могу встать, — прошептал он. — Все кружится. Вызови врача.
Виктория смерила его долгим, тяжелым взглядом. Часть ее хотела просто выставить его за дверь. Вызвать полицию, если понадобится. Но она была человеком старой закалки. Она не могла выкинуть на улицу больного. Пусть даже это был он. Она молча набрала номер районной поликлиники.
Пришла пожилая, уставшая врач, осмотрела Бориса, прописала кучу лекарств.
— Давление зашкаливает, — сказала она Виктории в коридоре. — Предынсультное состояние. Ему нужен покой и уход. Вы жена?
— Бывшая, — отрезала Виктория.
— Ну, бывшая или нет, а человек на вашей территории. Смотрите за ним. Если что — вызывайте скорую.
И начались дни, похожие на дурной сон. Борис лежал в гостиной, стонал, кашлял, требовал то одного, то другого. Виктория молча носила ему еду, лекарства, меняла постельное белье. Она делала это механически, как автомат. Внутри нее все было заморожено. Она не разговаривала с ним, отвечала односложно на его вопросы.
Через два дня не выдержала и позвонила детям.
— Ваш отец у меня, — сообщила она в трубку Андрею. — Он болен. Приезжайте и решите, что с ним делать.
Андрей приехал через час. Увидев отца, лежащего на диване, он помрачнел.
— Мам, зачем ты его пустила? — спросил он тихо на кухне.
— Он стоял под дверью, мокрый и больной. Что я должна была сделать?
— Выставить вон. Он свой выбор сделал пять лет назад. Помнишь, как мы дачу продавали? Как ты плакала? Он тогда о тебе подумал?
— Помню, Андрей. Все помню. Но я не он. Просто забери его. Отвези к себе, к Ольге, куда угодно. Я не могу больше его видеть.
Андрей вздохнул. Он подошел к матери, обнял ее за плечи.
— Ты у меня слишком правильная, мам. Ладно. Сейчас позвоню Ольге, будем думать.
Приехала и Ольга, вся в слезах. Увидев отца, она бросилась к нему, стала гладить по руке, причитать.
— Папочка, что же с тобой стало? Бедненький ты мой!
Борис тут же оживился.
— Олечка, доченька, хорошо, что ты приехала. Мать твоя меня совсем замучила. Смотрит волком, слова доброго не скажет.
Виктория, стоявшая в дверях, почувствовала, как внутри закипает холодная ярость. Он еще и жалуется!
Вечером на кухне состоялся семейный совет. Ольга, утирая слезы, говорила, что отца нельзя бросать.
— Он же наш папа! Мы не можем его просто выгнать на улицу! Он больной, несчастный.
— Несчастным он сделал себя сам, — отрезал Андрей. — И нас заодно. Я не забыл, как он маму оставил с долгами. Я не хочу, чтобы этот человек жил в моем доме, рядом с моей женой и детьми. Света его не примет, и я ее понимаю.
— Но что же делать? — всхлипывала Ольга. — Не оставлять же его у мамы! Ей и так досталось.
— Может, снимем ему комнату? — предложил Андрей. — Будем платить пополам. Нанимать сиделку, если надо.
— Какую комнату? — возмутилась Ольга. — Ему нужен уход, забота! Ему нужна семья!
— Семью он променял на молодую вертихвостку пять лет назад! — взорвался Андрей. — Где была его забота, когда мама ночами не спала, думая, как отдать его долги?
Виктория слушала их спор, и ей было странно. Они спорили о нем, как о вещи. Куда пристроить, как ухаживать. А она просто хотела, чтобы он исчез. Навсегда.
— Хватит, — сказала она тихо, и дети замолчали. — Никаких комнат. И у вас он жить не будет. Это нечестно по отношению к Свете и твоему мужу, Оля. Он останется здесь. Пока. Пока не встанет на ноги. А потом уйдет. Это мое решение.
— Мама! — в один голос воскликнули дети.
— Я все сказала. Идите домой. Я справлюсь.
Почему она так решила? Она и сама не знала. Может быть, потому что хотела довести это дело до конца. Поставить точку. Не позволить ему снова разрушить жизнь ее детей, внести раздор в их семьи. Это была ее битва. И она должна была закончить ее сама.
Дни потекли медленно и однообразно. Борис постепенно приходил в себя. Он уже не лежал пластом, а бродил по квартире, заглядывал во все углы. Он пытался заводить с Викторией разговоры, вспоминал прошлое — но только хорошее. Как они ездили на юг, как строили дачу (умалчивая, чем это кончилось), как радовались рождению внуков. Виктория пресекала все эти попытки на корню.
— Не надо, Борис. Это все в прошлом.
— Но это же наше прошлое, Вика! Сорок лет! Разве можно это вычеркнуть?
— Ты вычеркнул, — отвечала она. — Легко и просто.
Он стал лучше питаться, на щеках появился румянец. Он начал смотреть телевизор, комментировать новости, давать ей советы по хозяйству.
— Ты бы шторы в зале поменяла, Вика. Эти уже выцвели. И кресло это старое пора бы выбросить.
В один из таких моментов Виктория не выдержала.
— Ты в своем уме, Борис? Ты пришел сюда пять лет спустя, больной и нищий. Я тебя приютила из милости. А ты начинаешь мне указывать, что делать в моем доме? В том самом доме, который ты бросил?
Он сжался, обиженно надул губы, совсем как в молодости, когда она была в чем-то права.
— Я же как лучше хочу…
— Для себя ты хочешь как лучше. Всегда хотел. Поэтому собирай свои вещи. Завтра же. Ты достаточно окреп.
— Куда я пойду? Вика, не выгоняй!
— Куда хочешь. К детям, к друзьям, в приют для бездомных. Ты взрослый мужчина. Решай свои проблемы сам.
В этот вечер он не стал ужинать. Лег на диван и отвернулся к стене. Виктория чувствовала себя опустошенной, но в то же время ощущала странное облегчение. Завтра все закончится.
Ночью ее разбудил грохот из гостиной. Она вскочила, выбежала в коридор. Борис лежал на полу возле дивана. Он пытался что-то сказать, но изо рта вырывались лишь нечленораздельные звуки. Одна сторона его лица была перекошена.
Инсульт.
Она вызвала скорую. Пока врачи возились с ним, она стояла в стороне, холодная и спокойная. Ни страха, ни жалости. Только глухое понимание — это конец.
Его увезли в больницу. Врачи сказали, что состояние тяжелое. Паралич правой стороны, нарушение речи. Шансы на полное восстановление минимальны.
Дети приехали сразу же, как только она позвонила. Ольга плакала. Андрей был мрачен.
— Что теперь? — спросила Ольга, глядя на мать.
— Теперь его будут лечить. А потом… потом видно будет. Вероятно, нужен будет специальный уход. Пансионат.
— Это же огромные деньги! — ахнула Ольга.
— Продадим его долю в этой квартире, — жестко сказал Андрей. — По закону после развода она ему не положена, но он же тут прописан был. Разберемся. Хватит ему сидеть на шее у матери.
Виктория молчала. Доля в квартире. Он ведь так и не выписался. Все эти годы он числился здесь. А она и забыла.
Они по очереди дежурили в больнице. Виктория не ходила. Она сказала детям, что не может. Они не настаивали. Она убрала в гостиной, вымыла пол, сменила постельное белье на диване. Сложила его немногочисленные вещи в пакет. Квартира снова стала ее. Тихая, спокойная, чистая.
Через две недели Борису стало немного лучше. Он начал произносить отдельные слова. Первое, что он сказал Ольге, было: «Вика». Он просил, чтобы она пришла. Ольга передала это матери.
— Мам, он просит тебя. Пожалуйста, сходи. Ему это важно.
— Мне это не важно, — ответила Виктория.
Но Ольга была настойчива. Она звонила каждый день, умоляла, плакала. И однажды Виктория сдалась. Не для него. Для дочери. Чтобы та от нее отстала.
Она вошла в палату. Борис лежал на кровати у окна. Он похудел еще больше, лицо стало почти прозрачным. Он увидел ее и попытался приподняться. Правая рука безвольно висела вдоль тела.
— Ви… ка… — с трудом выговорил он.
Она подошла и остановилась у изножья кровати.
— Зачем звал?
Он смотрел на нее, и в его глазах стояли слезы.
— Про… сти…
Одно слово. Которое она ждала пять лет назад. Которое сейчас не значило ровным счетом ничего.
— Ты меня предал после 40 лет брака, а теперь заявился назад? Думаешь, приму? — она произнесла это тихо, почти про себя, глядя не на него, а куда-то в окно, за которым начинался новый день.
Она не ответила на его «прости». Она просто смотрела на него. На чужого, сломленного старика, с которым ее больше ничего не связывало. В ее душе не было ни злости, ни радости отмщения. Была только тишина. Глубокая, холодная, окончательная.
Она повернулась и вышла из палаты. Не оглянувшись.
На улице светило солнце. Виктория Павловна шла по улице, вдыхая свежий воздух, и впервые за много лет чувствовала, что она свободна. Не счастлива — нет, до счастья было еще далеко. А именно свободна. От прошлого. От обид. От человека, который когда-то был ее миром, а теперь стал просто страницей, которую она, наконец, перевернула. Впереди была ее собственная жизнь. И только ее…
