— Машенька, солнышко, тут такое дело… — голос матери в трубке был вкрадчивым, медовым, и от этой сладости у Маши неприятно заныло под ложечкой. Она сразу поняла: опять что-то случилось у Кирилла.
— Слушаю, мам, — ответила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Она стояла посреди своего сада, вдыхая влажный после дождя аромат роз и свежескошенной травы. Этот сад был ее гордостью, ее крепостью, которую она возвела собственными руками. Каждый куст, каждая клумба были результатом ее труда, а не материнских подачек.
— Кирюше так нужна поддержка сейчас, ты же знаешь, какой он у нас ранимый, творческий… Его опять подвели партнеры, представляешь? Такие нехорошие люди! Он так переживает, ночами не спит.
Маша молча смотрела на тяжелые капли, застывшие на алых лепестках. Творческий Кирилл. Тридцатидвухлетний «мальчик», который со времен школы не прочел ни одной книги, а вся его «творческая натура» заключалась в умении генерировать провальные бизнес-идеи и жить за чужой счет.
— И что случилось на этот раз? — спросила Маша, уже зная, что разговор сведется к одному.
— Ему нужно немного помочь. Совсем чуть-чуть. Временно. Чтобы он смог перегруппироваться, встать на ноги. Ты же у нас умница, крепко стоишь на ногах. У тебя и муж такой надежный, Андрей. А Кирюша один…
«Один, — мысленно усмехнулась Маша, — если не считать его жены Насти и двух детей, которых почему-то всегда забывают упомянуть в этих жалостливых тирадах».
— Мам, я не дам ему денег, — отрезала Маша. — Мы это уже проходили. И не один раз.
В трубке повисла обиженная тишина. Антонина Петровна была мастером таких пауз. Она умела молчать так, что любой чувствовал себя виноватым в смертных грехах.
— Я не о деньгах, доченька, — наконец произнесла она сдавленным, трагическим шепотом. — Разве я бы стала тебя просить? Я знаю, как ты к брату относишься. Дело в другом. Совсем в другом.
Интрига была заброшена. Маша знала этот прием: сначала напугать, заставить волноваться, а потом выложить просьбу, которая на фоне первоначального страха покажется пустяком.
— В чем же? — она присела на скамейку, чувствуя, как спокойствие покинуло ее.
— Мы тут подумали… Чтобы Кирюше помочь с его делом, ему нужен залог. Хороший залог. А что у нас есть? Только моя квартира.
Машино сердце пропустило удар. Двухкомнатная квартира в старом, но добротном доме в хорошем районе. Единственное, что осталось у матери после смерти отца. Единственное ценное, что было в их небольшой семье.
— И что вы надумали? Продать ее? — спросила Маша ледяным тоном.
— Ну что ты, что ты! — замахала руками в пустоту Антонина Петровна, и Маша почти физически это ощутила. — Просто… переоформить на него. Временно! Чтобы он мог взять кредит под залог. А как только дела пойдут в гору — он все вернет, честное слово! Он же твой брат.
Маша закрыла глаза. Вот оно. Вершина манипуляции. Не просто помочь, а отдать последнее. И снова ради него, ради ненаглядного Кирюши. А она, Маша, как всегда, должна была понять и войти в положение.
— Мама, это безумие, — твердо сказала она. — Ты останешься на улице. Он ничего не вернет. Ты же знаешь его.
— Не говори так про брата! — взвилась Антонина Петровна. — Ты просто ему завидуешь! Всегда завидовала! Что ему все дается легче, что его люди любят! А ты у нас бука, все по расчету, все по плану. Никакой души!
— Души? — переспросила Маша. — Мама, я свою жизнь построила сама, с нуля. Пока ты оплачивала «творческие поиски» Кирилла, я работала на двух работах, чтобы поступить в институт. Пока ты отдавала ему деньги, отложенные на мой выпускной, потому что ему «срочно понадобились новые джинсы», я шла на вручение диплома в старом платье. Так что давай не будем про душу.
Она сбросила звонок, не дожидаясь ответа. Руки дрожали. Каждый такой разговор выматывал, высасывал все силы, возвращая ее в прошлое, где она была вечно второй, вечно «сильной», той, что справится сама. А хрупкому и ранимому Кириллу нужна была постоянная помощь. Сначала ему помогали с уроками, потому что «мальчик устает». Потом отмазывали от армии, потому что «он не вынесет дедовщины». Потом оплачивали один вуз, второй, третий — он их все бросал, потому что «это не его».
Вечером она рассказала обо всем мужу. Андрей слушал молча, лишь крепче сжимал ее руку. Он знал всю историю ее семьи. Он был тем, кто вытащил ее из этого болота обид, научил ценить себя и свой труд.
— Она не сделает этого, — уверенно сказал он. — Это же ее единственное жилье. Она не настолько безрассудна.
— Ты не знаешь мою мать, — горько усмехнулась Маша. — Ради Кирилла она готова на все. Она смотрит на него так, будто он центр вселенной. А он этим пользуется. Бессовестно, нагло, с улыбочкой.
Андрей обнял ее.
— Тогда мы ничего не можем сделать. Это ее решение. Взрослого человека. Ты не можешь ее контролировать. Просто… будь готова ко всему.
Следующие несколько недель прошли в напряженном молчании. Мать не звонила. Маша тоже. Она с головой ушла в работу, заключала новые контракты, проектировала сады и парки для загородных домов. Работа успокаивала, давала ощущение контроля над своей жизнью. Но где-то на задворках сознания постоянно тикала бомба замедленного действия.
Развязка наступила внезапно. Позвонила дальняя родственница, тетя Валя, известная сплетница.
— Машенька, привет! Ты слышала новость? Тоська-то наша квартиру Кирюшке отписала! Совсем из ума выжила старуха! Говорит, сыночку на бизнес надо. А сама-то где жить будет? У тебя, небось? Ну, ты держись там. Характер у нее не сахар, сама знаешь.
Маша стояла с телефоном в руке, и мир вокруг нее сузился до одной точки. Свершилось. Она сделала это. Несмотря на все предупреждения, на здравый смысл, на инстинкт самосохранения. Она оставила себя без крыши над головой ради тридцатилетнего оболтуса.
А еще через неделю раздался звонок в дверь. Маша посмотрела в глазок и увидела на пороге мать. С двумя большими чемоданами. Антонина Петровна выглядела уставшей, но держалась с достоинством. С достоинством человека, который пришел забрать то, что ему положено по праву.
Маша медленно открыла дверь.
— Здравствуй, дочка, — с напускной бодростью сказала мать. — Я к тебе. Временно, конечно. Пока Кирюша не раскрутится. Поможешь чемоданы занести?
Она сделала шаг, чтобы войти в дом, но Маша не сдвинулась с места, преграждая ей путь. Ее лицо было спокойным, почти непроницаемым. Годы обид, слез, несправедливости спрессовались в один холодный, твердый комок внутри.
— Нет, — тихо сказала она.
Антонина Петровна замерла.
— Что «нет»? Не слышу.
— Нет, — повторила Маша, уже громче и отчетливее. — Ты здесь жить не будешь.
На лице матери отразилось искреннее недоумение, будто Маша сказала ей, что земля плоская.
— Ты… ты что такое говоришь? Я же твоя мать! Куда мне идти? На улицу?
— А об этом ты думала, когда переписывала квартиру на Кирилла? — голос Маши звенел от сдерживаемых эмоций. — Ты отдала квартиру брату, а жить пришла ко мне? Я тебя даже на порог не пущу.
Вот она. Фраза, которую она прокручивала в голове последние дни. Фраза, которая казалась жестокой и немыслимой, но сейчас была единственно верной.
— Да как ты смеешь! — лицо Антонины Петровны пошло красными пятнами. — Я тебя родила, ночей не спала! А ты…
— А я всю жизнь была для тебя пустым местом! — перебила Маша. — Ты помнишь, как я сломала руку в детстве? Ты отправила меня в травмпункт одну, на автобусе, потому что у Кирюши был утренник в детском саду, и ты боялась опоздать. Ты помнишь, как не пришла на мой последний звонок, потому что Кирюша простудился и ему нужно было мерить температуру каждые полчаса? Ты помнишь, как продала бабушкины серьги, которые она завещала мне, чтобы купить Кириллу первый мотоцикл, который он разбил через неделю?
Каждое воспоминание было как удар. Антонина Петровна отступала под этим напором, ее уверенность таяла.
— Это… это было давно… Дети не должны считать, что им родители должны…
— Я никогда ничего не просила! — выкрикнула Маша. — Я всего добилась сама! Этот дом, эта работа, моя семья — это все мое! Я не позволила бы тебе войти сюда и начать рассказывать, как мне жить, даже если бы ты пришла в гости. А ты пришла сюда жить, вышвырнутая на улицу собственным сыном, которому ты отдала все!
— Он не вышвыривал! — пискнула мать. — Мы так договорились…
— Договорились? И где же он сейчас? Почему не привез тебя на своей машине? Почему не снял тебе квартиру, раз уж он такой успешный бизнесмен? Где твой любимый сыночек, мама?
Антонина Петровна молчала. Ответить было нечего. Кирилл, получив документы на квартиру, тут же выставил ее на продажу. Деньги ему нужны были срочно — не на бизнес, а на покрытие огромных долгов. Его жена Настя, милая и тихая с виду, первая заявила свекрови, что в их съемной однушке ей места нет. «Вы же понимаете, Антонина Петровна, у нас дети, тесно. А Маша живет в хоромах, у нее и комната для вас найдется».
— Иди к нему, — сказала Маша уже совсем беззлобно, с какой-то опустошенной усталостью. — Иди к тому, кого ты считала смыслом своей жизни. Пусть он о тебе позаботится. А моя доброта и мое сочувствие закончились. Давно. Еще в тот день, когда я поняла, что у меня нет матери. Есть только мать моего брата.
Она сделала шаг назад и медленно, не отрывая взгляда от растерянного, стареющего лица матери, закрыла дверь. Щелкнул замок. Некоторое время Маша стояла, прислонившись лбом к холодному дереву. С той стороны не доносилось ни звука. Ни криков, ни рыданий, ни стука. Просто тишина.
Потом она услышала, как по гравийной дорожке зашуршали колесики чемодана. Звук удалялся, становился все тише и наконец замер.
В гостиную вошел Андрей. Он все слышал. Он подошел и просто обнял ее.
— Ты все сделала правильно, — тихо сказал он.
— Я чувствую себя чудовищем, — прошептала Маша ему в плечо.
— Ты просто спасла себя. И нашу семью. Ты не могла поступить иначе.
Всю ночь Маша не спала. Она прокручивала в голове свою жизнь, как старую кинопленку. Вспоминала мелочи, которые раньше казались незначительными. Как мать всегда покупала Кириллу лучший кусок торта. Как хвалила его за кривой рисунок, а на Машину пятерку по математике лишь махала рукой: «Ну, ты же девочка способная, это не достижение». Как в их доме все вращалось вокруг него: его настроения, его желаний, его проблем. А Маша была функцией. Подай, принеси, не мешай, ты же умная, ты поймешь.
Она поняла. Слишком поздно для матери, но вовремя для себя.
На следующий день позвонила Настя, жена Кирилла. Голос у нее был елейный.
— Машенька, здравствуй. Слушай, тут Антонина Петровна у нас… Мы ее, конечно, приютили, но ты же понимаешь… У нас условия не те. Может, ты все-таки передумаешь? Она же плачет все время.
«Плачет», — подумала Маша. Интересно, о чем? О том, что дочь оказалась не такой покладистой, как она рассчитывала? Или о том, что любимый сын, получив желаемое, указал ей на дверь своей тесной съемной квартиры?
— Нет, Настя, я не передумаю, — спокойно ответила Маша. — Теперь это ваша забота. Вы же с Кириллом одна семья. Вы получили квартиру, теперь в комплекте с ней идет и ее бывшая хозяйка. Наслаждайтесь.
В трубке что-то прошипели и бросили ее.
Прошло полгода. Маша жила своей жизнью, стараясь не думать о матери. Иногда чувство вины накатывало острой волной, но она гнала его прочь. Она вспоминала холодный взгляд матери, ее слова о том, что у Маши нет души, и понимала, что поступила верно. Нельзя спасти того, кто не хочет спасаться. Нельзя помочь тому, кто всю жизнь видел в тебе лишь ресурс.
Однажды, возвращаясь с объекта, она случайно увидела ее. Антонина Петровна стояла на автобусной остановке. Она сильно изменилась. Похудела, осунулась. Дорогое пальто, которое она так любила, сменилось на какой-то бесформенный пуховик. Она выглядела потерянной и одинокой. Настоящей, а не той королевой-страдалицей, какой всегда себя выставляла.
На мгновение у Маши екнуло сердце. Захотелось выйти из машины, подойти, спросить, как дела. Но она лишь крепче сжала руль. Что она ей скажет? Что простила? Но она не простила. Что сожалеет? Но она не сожалела. Это был ее выбор. Выбор Антонины Петровны, сделанный много лет назад, когда она решила, что один ее ребенок важнее другого.
Маша нажала на газ. В зеркале заднего вида маленькая фигурка на остановке становилась все меньше и вскоре совсем исчезла.
Вечером, укладывая в саду последние луковицы тюльпанов на зиму, Маша вдруг поняла, что впервые за много лет чувствует себя свободной. Тяжелый груз, который она несла всю жизнь, наконец-то был сброшен. Да, на душе остался шрам. Но он больше не болел. Он был лишь напоминанием о том, какой дорогой ценой ей досталось право просто жить своей жизнью. Не для кого-то, а для себя. Рядом с любимым человеком, в доме, который пах розами и счастьем. Ее собственным, выстраданным счастьем.
