— Мам, а у тебя… ну… вообще, были мечты?
Вопрос был задан так, будто мимоходом. Но у меня в груди сразу всё тревожно ёкнуло. Ложка с супом застыла в воздухе.
В кухне горела лампа под потолком, жёлтый круг света падал на облупленный край стола. За окном выбивался из тьмы мелкий дождь, растворяя в себе огни редких машин.
Он сидел напротив: волосы над глазами, плечи чуть сутулые, в руках телефон. Левой мешал суп, правой листал что-то на экране. Даже не посмотрел.
— Были, конечно, — я постаралась, чтобы голос звучал спокойно. — У всех бывают.
— И? Сбылась хоть одна? — поднял глаза, как будто проверяя что-то.
Я скрыла колкую боль под привычной шуткой:
— Мечтаю, чтобы ты суп до конца доел.
Он едва заметно усмехнулся, пожал плечами и снова втянулся в свой экран.
Для него этот разговор закончился. Для меня — только начался…
Мы жили в старой хрущёвке на окраине. Пятиэтажка без лифта. Зимой — сквозняк в подъезде, запах мандаринов и мокрых курток, летом — пыль, тополиный пух и приглушённые крики детей во дворе.
Квартира небольшая, но своя. Кухня четыре с половиной метра: стол у окна, кружевная занавеска, герань на подоконнике в жестяной банке из-под печенья, старые табуретки с облупленной краской. На стене — круглые часы с нарисованным котом, которые тикали ещё у моей мамы.
Когда Мишка был маленьким, даже в такой скромной квартире мы жили счастливо. Я умела превращать вечер во что-то особенное: палатка из покрывала под столом, «экспедиция» в шкаф за формочкой с фруктовым желе, домашний театр из носков и картонных коробок.
И мы оба верили, что у нас есть всё нужное для счастья…
Сначала это было постепенно. Он стал реже рассказывать, что было в школе, дверь в его комнату чаще закрыта. Музыка в наушниках, ноутбук, короткие ответы: «норм», «да», «не знаю».
Однажды мы пошли в магазин. Был конец зимы, под ногами давно превратившийся в кашу снег. Я надела старое пальто с аккуратно зашитым карманом — руку туда сунуть можно, но видно, что ткань другая.
Мы стояли в очереди, и он увидел впереди пару ребят из класса. Не сказал ничего, но отошёл на шаг в сторону. Так, чтобы не казалось, что мы вместе.
— Миш, подойди, — спокойно сказала я. — Деньги у тебя.
Он подошёл, глядя мимо. Мы молча дошли до дома.
Вечером он закрылся в комнате. Я осталась на кухне. Положила батон на стол, отломила корочку — ту самую, которую он когда-то считал вкуснее всего, — и ела медленно, глядя в закипающий чайник. Почему-то было горько…
Каждое утро одно и то же: остановка, промозглый ветер, ожидание маршрутки. Люди стоят, кутаются. Кто-то пьёт сладкий кофе из автомата.
В швейном цеху шумно, тепло и пахнет гретой тканью. Машинки стрекочут, пар от утюгов клубится в углу. Мы шьём школьную форму, спецодежду, на заказ — постельное бельё для больниц. Работа — сплошная рутина. Это как строчка за строчкой: и годы, и ткань, и дни идут одинаково.
Получаю я немного. Первым делом — квартплата, еда, часть — на Мишку. На себя почти никогда: только самое необходимое.
Обычный февральский вечер. За окном снег и жёлтые пятна фонарей во дворе.
Я заглянула к нему:
— Ужинать будешь?
Он сидел за ноутбуком. При моём появлении резко его закрыл. Потом вдруг сказал тихо, но так, что в этих словах было всё, кроме тепла:
— Мам, а ты понимаешь, что ты… ничего в жизни не добилась?
Я опустилась на край стула.
— Если я ничего не добилась, — ответила я медленно, — то как же у меня есть ты?
Он отвёл глаза. Я встала и вышла. В коридоре прижалась ладонями к холодной стене, чтобы хоть как-то упереться, чтобы не упасть от того, что внутри всё дрогнуло…
Пиджак для выпускного я купила в секонд-хенде и перешила, чтобы сидел как новый. Он был красивый, высокий, с этим юношеским взглядом «я уже взрослый».
Потом был чемодан, поезд и перестук колёс. Я клала ему в сумку чай, носки, любимые конфеты — всё, что могло согреть там, в другом городе.
— Звони, ладно? — сказала на прощание.
— Буду, — ответил он.
Поезд скрылся из виду, а мой дом стал тише, чем когда-либо…
Вечера без него были непривычно длинными. Я готовила на одного, ела медленно, и остатки ещё оставались на утро. Телевизор работал фоном, но я редко смотрела — он просто заполнял пустоту.
В парке я стала часто кормить голубей. Иногда со мной садилась соседка из нашего подъезда, рассказывала про своих внуков. Я слушала и улыбалась, будто это про моего сына.
Переписка с Мишкой становилась всё скупее. «Как ты?» — «Норм». «Ел?» — «Да». Иногда он мог не отвечать по два дня. Я говорила себе, что у него учёба, друзья, но сердце каждый раз болезненно вздрагивало, когда экран телефона оставался тёмным.
Я часто возвращалась в воспоминания.
Мишка лет пяти в зелёной шапке с помпоном бежит впереди по заснеженной улице. В руках — батон, он отрывает корочку и жует, крошки прилипают к щекам. Снег ложится на волосы, глаза сияют.
— Мам, смотри, я быстро могу! — кричит, а я еле успеваю за ним.
Или лето: мы возвращаемся с рынка с сумками, он несёт пакет с абрикосами и весь путь их пересчитывает, а потом тихо признаётся, что один «сам упал в рот».
Тогда всё было просто. Я знала о нём всё: что он смотрит, что ест, что его радует, что огорчает. Мы смеялись, обижались и мирились быстро. Сейчас же между нами выросла стена, и я понятия не имела, что у него на душе.
Цех стал местом, где мысли не так громко кричали. Там было только стрекот машин, разговоры о мелочах и постоянная возня с тканями. Со временем я стала старшей смены. Это добавило забот, но отвлекало от тишины дома.
Иногда девчонки спрашивали: «Ну, а сын приедет на каникулы?» — и я только кивала. Не говорила, что он всё чаще выбирал поездки с друзьями.
В одно лето он вообще не приехал. Сказал, что подрабатывает и хочет взять дополнительные курсы. Я поддержала. Но когда в воскресенье в парке я увидела парня, похожего на него, и сердце подпрыгнуло… а оказалось, что это другой — я почувствовала себя глупо и пусто.
Я перестала ждать каждый день. Стало легче внешне, но тяжелее внутри — как будто смирилась, что всё уже не вернуть.
Иногда в памяти всплывала та фраза: «Ты ничего в жизни не добилась».
Я повторяла себе, что он сказал это сгоряча, что подростки часто бывают резкими. Но рана жила в глубине. И каждый раз, когда я стояла у плиты или пришивала кому-то форму, я спрашивала себя: «А правда ли, что я ни к чему не пришла?»
Я пыталась отвечать, что главное — его жизнь. Но всё равно больно.
Однажды, осенью, я села за стол и решила написать ему письмо — настоящее, на бумаге. Хотела рассказать, как горжусь им, вспомнить детство, извиниться, если была не права.
Писала, пока руки не затекли. Получилось три страницы. Потом я перечитала… и спрятала в ящик. Может, потому что боялась показаться слабой. Может, потому что слова на бумаге показались слишком голыми…
Зима пришла рано. В цеху было холодно, мы работали в кофтах и грели руки на чашках чая. По вечерам я торопилась домой, потому что в темноте наше дворовое крыльцо казалось ещё более унылым.
Я всё реже ждала сообщений. И всё чаще жила воспоминаниями…
Это был самый обычный серый день. После работы я зашла в магазин, купила молока, пару яблок и буханку хлеба. Домой дошла быстро — моросило, пальцы стыли.
Я поставила сумку на стол, сняла пальто, заварила чай. Включила старую настольную лампу и разложила покупки. На секунду задумалась, что давно уже не готовила ничего «как раньше» — для кого-то, кто придёт и скажет: «Мам, что на ужин?»
И тут — стук в дверь. Не звонок, а именно стук.
Открываю… и застываю.
Передо мной Миша. Взрослый, повзрослевший, слегка растерянный. На нём чёрная куртка, глаза — чуть виноватые. В руках — пакет.
Запах свежего хлеба ударил сразу. Не просто хлеба — с толстой золотистой корочкой. Тот самый, что мы брали по дороге из сада, когда он отрывал кусок прямо на ходу.
— Мам, — он говорит тихо, — я приехал. Вот… Ты же любишь с корочкой.
Он ставит пакет на стол. По кухне разливается этот тёплый аромат, щемящий, как детское фотоальбомное «раньше».
И вдруг он подходит и обнимает. Не быстро, не вежливо, а крепко. Так, что я слышу, как он выдыхает мне в плечо.
— Прости меня, ладно? — шепчет.
Я только киваю и сжимаю его в ответ. Всё, что было: магазин, очередь, латка на пальто, его слова, пустые вечера — всё это как будто сгорает в печке вместе с запахом свежего хлеба.
Мы сидели и пили чай. Разговаривали мало. И это было не нужно — за нас говорило присутствие. Я смотрела, как он ест ломоть хлеба, и понимала, что он помнит.
В ту ночь я не убрала хлеб в пакет. Он лежал на столе до утра, наполняя квартиру запахом, которого здесь не было много лет.
Жизнь не стала вдруг сказочной. Он всё так же жил в другом городе, звонил нерегулярно. Но после того вечера я перестала чувствовать ту глухую стену между нами.
Теперь я знала: он помнит. И, значит, всё, что я делала, всё, чем жила — было нужно…
Иногда мы годами ждём громких извинений или больших поступков. А порой всё, что нужно — это тёплый хлеб с корочкой на кухонном столе, принесённый тем, кто когда-то ушёл далеко.
Все эти годы казались мне цепочкой однообразных дней — цех, маршрутка, готовка, усталость. Но оказалась, что каждый из них складывался в то, ради чего однажды стоит открыть дверь и увидеть родное лицо с пакетом хлеба.
