Эти слова вырвались из меня неожиданно, как крик птицы, попавшей в силки. Виктор поднял глаза от телефона, и я увидела в них удивление, смешанное с раздражением. Он даже бровью не повёл.
— Оля, ну что ты опять? — протянул он устало, словно я капризничаю без повода. — Это же моя мать. Ей нужна помощь.
Помощь… Какое простое слово. Какое обманчивое.
Всё началось полгода назад. Зимним утром, когда дороги покрылись коркой льда, Раиса Петровна поскользнулась у подъезда. Перелом шейки бедра — приговор для женщины её лет. Месяц в больнице, операция, штифты. Виктор ездил к ней каждый день после работы, возвращался поздно, с серым лицом и тяжёлым взглядом.
— Одна она там лежит, — говорил он, садясь за стол. — Никого у неё нет, кроме нас.
Я молчала. Понимала. Раиса Петровна всю жизнь прожила одна — после того как овдовела тридцать лет назад. Виктор был её единственным сыном. Конечно, он переживал. Конечно, хотел помочь.
Когда её выписали, вопрос даже не обсуждался.
— Она будет жить у нас, — сказал Виктор, и это прозвучало не как предложение, а как констатация факта. — Что тут думать? Это же моя мать!
Я кивнула. Мне казалось, что это временно. Месяц, может, два. Пока она не окрепнет, не начнёт ходить сама. Ведь в её квартире есть всё необходимое. Ей просто нужно немного времени.
Но время шло — а она оставалась.
Первые недели я старалась. Готовила то, что любит Раиса Петровна: куриный бульон, паровые котлеты, картофельное пюре. Помогала ей дойти до ванной, расчёсывала волосы, меняла постельное бельё. Она почти не говорила «спасибо», но я не обращала внимания. Думала: ей тяжело, она привыкает.
Но потом начались замечания.
— Суп несолёный, — говорила она, едва попробовав ложку. — У меня руки не отнимаются, чтобы соль добавить, но вкус-то важен.
— Ты бы пол почаще мыла, — бросала она, глядя на паркет в коридоре. — Пыль везде. В моём доме такого не было.
— Зачем ты включила этот канал? — морщилась она, когда я садилась рядом посмотреть вечерние новости. — Я уже час жду свою передачу.
Виктор, приходя с работы, сразу проходил к матери. Целовал её в лоб, спрашивал, как дела, что болит. Потом садился ужинать — уставший, молчаливый. Я ставила перед ним тарелку, и он ел, глядя в телефон.
— Ты бы с ней поговорил, — осторожно попросила я как-то вечером. — Она ко мне придирается.
— Придирается? — переспросил он, не отрываясь от экрана. — Оля, она старая, больная. Ты преувеличиваешь.
Преувеличиваю…
Может, и правда преувеличиваю. Может, я просто устала. Ведь кроме ухода за свекровью были ещё работа, дом, покупки. По утрам я вставала в шесть, чтобы успеть приготовить завтрак для всех. Потом — офис, бумаги, совещания. Вечером — продуктовый магазин, ужин, уборка. А ещё Раиса Петровна — с её просьбами, требованиями, недовольными взглядами.
Я стала замечать, что разговариваю сама с собой. Стоя у плиты, помешивая кашу, шептала: «Всё нормально. Ты справишься. Это временно».
Но это не было временно.
Месяца через три Раиса Петровна уже вполне уверенно передвигалась по квартире с палочкой. Врач сказал, что она идёт на поправку. Что через пару месяцев сможет вернуться домой. Я обрадовалась, но промолчала. Не хотела показаться бессердечной.
Однажды утром, собираясь на работу, я услышала её голос из комнаты:
— Виктор, а почему у вас такой бардак на кухне? Ольга что, совсем перестала убирать?
Я замерла у двери.
— Мам, ну что ты, — пробормотал Виктор сонно. — Оля старается.
— Старается, — фыркнула она. — В моё время женщины умели хозяйство вести. А сейчас что? Работа, работа… А дома запущено.
Я вышла из квартиры, не попрощавшись. Села в троллейбус и поймала себя на мысли: у меня сводит скулы. Я сжимаю зубы так сильно, что челюсть ноет.
Вечером, когда Виктор пришёл домой, я попыталась поговорить снова.
— Твоя мама сказала, что я плохо убираю, — начала я, стараясь держать голос ровным.
— Оля, ну пожалуйста, — вздохнул он. — Не начинай. У меня тяжёлый день был.
— А у меня? — не выдержала я. — Ты думаешь, мне легко?
Он посмотрел на меня долгим взглядом, потом покачал головой.
— Это моя мать, — повторил он. — Ты не можешь этого понять?
Я поняла. Поняла, что в этом доме я больше не жена. Я — прислуга.
Как-то вечером в конце весны, когда за окном уже пахло сиренью и тополиным пухом, я готовила ужин. Раиса Петровна сидела в гостиной, смотрела свой сериал. Виктор ещё не вернулся. Я нарезала овощи для салата, и вдруг услышала её голос:
— Оля, а ты куриную грудку сварила?
— Да, — ответила я.
— А почему не с гречкой? Я же просила с гречкой.
— Раиса Петровна, гречки нет. Я забыла купить.
Она вздохнула — громко, выразительно.
— Забыла… Вечно ты всё забываешь. Ладно, неси что есть.
Я поставила перед ней тарелку. Она взяла вилку, попробовала, поморщилась.
— Сухая какая-то грудка. Ты её переварила.
— Можно добавить соус, — предложила я.
— Да какой соус? — отмахнулась она. — Мне нельзя острое. Врач запретил. Ты что, не помнишь?
Я стояла и смотрела на неё. На её недовольное лицо, на сжатые губы, на этот взгляд, полный упрёка. И что-то внутри меня щёлкнуло. Как выключатель.
— Ты правда думаешь, что я буду каждый день готовить для твоей мамы? — сказала я Виктору, когда он пришёл. Сказала громко, не скрывая раздражения.
Он замер на пороге. Раиса Петровна тоже услышала — и выглянула из комнаты.
— Что? — переспросила она с вызовом. — Ты про меня?
— Да, — ответила я, и голос мой дрожал. — Про вас. Я устала. Я не могу больше.
— Оля, прекрати, — резко оборвал меня Виктор.
Но Раиса Петровна уже подошла ближе. Опираясь на палочку, она смотрела на меня с холодным презрением.
— Я бы такую невестку, как ты, давно бы выгнала! — бросила она. — Ни уважения, ни совести!
Слова повисли в воздухе, словно осколки битого стекла. Я посмотрела на Виктора. Ждала, что он скажет что-то. Заступится. Хоть слово в мою защиту.
Но он молчал.
Тогда я пошла в спальню, достала сумку и начала складывать вещи. Руки дрожали. В голове пусто. Только одна мысль: уйти. Прямо сейчас.
— Ты что делаешь? — спросил Виктор, зайдя следом.
— Ухожу, — коротко ответила я, не глядя на него.
— Куда?
— К Лизе.
Лиза — наша дочь. Она живёт в соседнем районе, снимает однушку с подругой. Мы виделись редко — у неё своя жизнь, свои заботы. Но сейчас мне нужно было быть там. Рядом с ней.
Виктор стоял в дверях, растерянный.
— Оля, ну не глупи. Давай поговорим.
— Говорить не о чем, — сказала я, застёгивая сумку. — Ты сделал свой выбор.
Я вышла из квартиры, не оглядываясь. Спустилась по лестнице — лифт не хотелось ждать. На улице было тепло, пахло дождём и свежескошенной травой. Я шла быстро, почти бежала, и только когда села в маршрутку, поняла, что плачу.
Лиза открыла дверь в халате, с мокрыми волосами — видимо, только вышла из душа.
— Мам? — удивилась она. — Что случилось?
Я вошла, опустила сумку на пол и обняла её. Крепко, как обнимала в детстве, когда она возвращалась из школы расстроенная или обиженная.
— Можно я у тебя поживу пару дней? — спросила я.
— Конечно, — кивнула она, не задавая лишних вопросов.
Мы сели на кухне, и я рассказала ей всё. Про Раису Петровну, про Виктора, про то, как я чувствую себя невидимкой в собственном доме. Лиза слушала молча, и только под конец сказала:
— Мам, а ты сама-то чего хочешь?
Вопрос застал меня врасплох. Я не знала. Всю жизнь я делала то, что нужно другим. Выходила замуж, рожала, работала, готовила, убирала. А чего хочу я?
— Хочу покоя, — призналась я.
— Тогда не возвращайся, — тихо сказала Лиза. — Просто не возвращайся.
Я прожила у дочери три дня. Три дня, в течение которых не готовила ужины, не мыла полы, не слушала недовольные замечания. Спала сколько хотела. Гуляла по парку. Пила кофе на лавочке, глядя на пруд, где плавали утки.
Виктор звонил. Писал сообщения. Сначала требовательно: «Оля, хватит дурить. Возвращайся домой». Потом мягче: «Ну давай поговорим, как взрослые люди». Я не отвечала.
На четвёртый день я поняла: возвращаться не хочу. Совсем. И мысль эта не испугала меня, а наоборот — наполнила лёгкостью.
Я стала искать квартиру. Однушку, небольшую, но свою. Нашла на окраине, в тихом районе, с видом на детскую площадку. Недорого, скромно, зато — моё.
Когда я подписывала договор аренды, руки дрожали от волнения и от страха. Что я делаю? Бросаю мужа? Разрушаю семью?
Но потом вспомнила, как сидела на кухне, варила суп для Раиси Петровны и чувствовала, что растворяюсь. Исчезаю. Перестаю быть собой.
И поняла: это не разрушение. Это освобождение.
Виктор приехал через неделю. Позвонил в дверь, стоял на пороге с виноватым лицом.
— Можно войти? — спросил он.
Я впустила его. Мы сели на кухне. Он огляделся по сторонам — на пустые стены, на старенький стол, на единственный стул.
— Ты серьёзно? — спросил он. — Это теперь твоя жизнь?
— Да, — спокойно ответила я. — Моя.
Он помолчал, потом наклонился вперёд, положил руки на стол.
— Оля, ну давай всё обсудим. Мама может вернуться к себе. Мы наймём сиделку. Я помогу больше. Только вернись.
Я посмотрела на него. На знакомое лицо, на серые глаза, на морщинки у губ. Сколько лет мы вместе? Двадцать пять. Четверть века.
— Я устала, — сказала я тихо. — Устала быть удобной. Устала подстраиваться. Устала исчезать.
— Но я же люблю тебя, — сказал он.
— Знаю, — кивнула я. — Но этого мало.
Виктор ушёл. Я проводила его до двери, и когда он обернулся в последний раз, я улыбнулась. Не из жалости, не из злости — просто улыбнулась.
С тех пор прошло два месяца. Я живу одна. Просыпаюсь, когда хочу. Завтракаю на балконе, глядя на утреннее небо. Хожу на работу и не спешу домой — иногда заворачиваю в кафе, заказываю пирожное и читаю книгу.
Лиза приезжает по выходным. Мы пьём чай, болтаем, смеёмся. Она говорит, что я изменилась. Стала спокойнее. Светлее.
Виктор звонит иногда. Спрашивает, как дела. Я отвечаю вежливо, коротко. Не знаю, что будет дальше. Разведёмся мы или нет. Сейчас это не важно.
Важно то, что у меня теперь другая жизнь. Жизнь, где я сама выбираю, что готовить, когда вставать, о чём думать. Жизнь, где я не растворяюсь в чужих потребностях.
Жизнь, где я наконец-то есть.
