Настя уже не кричала, а срывалась на хриплый шепот. Слезы текли по щекам, размазывая тушь, и каждая капля, казалось, обжигала кожу.
— У вас двушка в центре пустует, а мы с ребенком должны на улице жить? Какие вы родители после этого?
Она стояла посреди идеально чистой, просторной гостиной своих родителей. В воздухе пахло лимонной полиролью и дорогим парфюмом матери. Сквозь огромное, от пола до потолка, окно был виден вечерний город, зажигающий свои огни. Мир роскоши, стабильности и спокойствия. Чужой, враждебный мир…
Ее мать, Елена Викторовна, сидела в глубоком кресле, закинув ногу на ногу. Ее лицо было непроницаемо, как у фарфоровой куклы. Рядом, чуть ссутулившись, стоял отец, Сергей Иванович. Он смотрел в сторону, на коллекцию статуэток на каминной полке, и теребил манжет рубашки.
— Анастасия, прекрати истерику, — голос матери был ровным и холодным, как сталь. — Никто не говорил про улицу. Не нужно драматизировать.
— Не драматизировать? — Настя горько рассмеялась сквозь слезы. — Нам через две недели нужно освободить квартиру! Хозяин ее продал. У Димы сейчас проблемы с заказами, у нас почти нет сбережений! Нам некуда идти! А ваша квартира, бабушкина, стоит пустая! Пустая, мама!
Она смотрела на них, на своих родителей, и не узнавала их. Это были те же люди, которые читали ей сказки на ночь, дули на разбитые коленки и обещали, что всегда будут рядом. Куда все это делось?
Квартира в центре, та самая «двушка», была для Насти не просто недвижимостью. Это было ее детство. Запах бабушкиных пирогов, старый паркет, под которым, как ей казалось, жили гномики, широкий подоконник, на котором она часами сидела, глядя на городскую суету. После ухода бабушки родители сделали там легкий косметический ремонт и закрыли. «На всякий случай», — как говорил отец.
Настя была уверена, что этот «случай» — это она. Ее будущее. Ее семья. Когда она выходила замуж за Диму, фотографа, «свободного художника», как с легким пренебрежением называла его мать, Настя знала, что родители не в восторге. Они хотели для нее «надежную партию» — юриста, экономиста, кого-то с «нормальной» работой. Но она любила Диму. Любила его горящие глаза, когда он говорил о своих проектах, его нежность, его талант видеть красоту в обыденном.
Они сняли небольшую квартиру и были счастливы. Родился Мишка, их солнышко. Да, было непросто. Димины заработки были нестабильными, но они справлялись. Они были молоды, полны надежд и любили друг друга. Им казалось, что этого достаточно.
А потом все посыпалось. Крупный заказчик Димы обанкротился, не заплатив. Новые проекты срывались один за другим. А вишенкой на торте стал звонок от хозяина съемной квартиры. «Продаю. У вас две недели».
Первой мыслью, спасительной соломинкой, была та самая квартира в центре. «Мы поживем там временно, — говорила Настя мужу, собирая его в охапку после очередной плохой новости. — Пока ты не найдешь новую работу. Родители поймут. Они же видят, что у нас маленький ребенок».
Как же она ошибалась.
— Мы не можем пустить вас туда, — отрезала Елена Викторовна, возвращая Настю в холодную реальность гостиной. — Мы выставили ее на продажу.
— На продажу? — опешила Настя. — Но вы мне не говорили! Зачем? У вас же все есть!
— Есть цели, Настя, которые тебе пока не понять, — снисходительно произнесла мать. — Мы хотим купить дом за городом. Давно мечтали.
Мечтали. Они мечтали о доме, пока ее собственная дочь с внуком рискует остаться без крыши над головой. Настя посмотрела на отца. Он избегал ее взгляда.
— Пап? — ее голос дрогнул. — Папа, скажи хоть ты что-нибудь!
Сергей Иванович кашлянул, переступил с ноги на ногу. — Настя, дочка… Мама права. Мы не можем сейчас сорвать сделку. Да и… это пойдет вам на пользу.
— На пользу? — переспросила Настя, не веря своим ушам.
И тут прозвучал первый, самый страшный удар, который расколол мир Насти надвое.
— Да, на пользу, — твердо сказала Елена Викторовна, вставая с кресла. Она подошла к Насте и посмотрела на нее в упор. В ее глазах не было злости. Была холодная, расчетливая убежденность. — Мы с отцом видим, что твой Дима не может обеспечить семью. Он витает в облаках со своим фотоаппаратом. Мы не дадим вам квартиру не потому, что мы жадные. Мы не дадим ее, чтобы он наконец-то опустился на землю и пошел работать. На нормальную работу. Руками. А не щелкать затвором. Это называется ответственность, дочка. Иногда, чтобы спасти тонущего, ему не протягивают руку, а заставляют плыть самого.
В комнате повисла звенящая тишина. Настя смотрела на мать, и слова застревали в горле. Это было хуже, чем отказ. Это было унижение. Публичное, жестокое унижение ее мужа, ее выбора, ее любви. Они не просто отказывали в помощи. Они ставили ультиматум, вмешивались в ее семью, пытались сломать ее мужа через нее. Они считали его ничтожеством, а ее — глупой девчонкой, которую нужно «спасать».
Стыд. Обжигающий, всепоглощающий стыд за то, что она пришла сюда просить. За то, что она поставила своего мужа в такое положение. За то, что ее собственные родители оказались чужими, безжалостными людьми.
Она ничего не ответила. Молча развернулась и пошла к двери. В прихожей ее ждал Дима с Мишкой на руках. Он все слышал. Настя увидела это по его лицу — оно стало серым, а в глазах застыла такая боль, что у нее перехватило дыхание. Он просто молча протянул ей куртку.
Они ехали в такси сквозь сияющий огнями город. Мишка спал на руках у Димы. А Настя и Дима молчали. Это было самое страшное молчание в их жизни. Оно было тяжелее любых криков и упреков. В этом молчании рушился их мир.
Через знакомых они нашли временный приют — комнатку в старой коммунальной квартире на окраине. Общая кухня с вечно недовольной соседкой, тусклая лампочка в коридоре, запах сырости. После их уютной, светлой квартиры это место казалось адом. Мишка постоянно плакал, ему было тесно и неуютно.
Настя была на грани срыва. Днем она пыталась держаться, улыбаться сыну, но по ночам, когда все засыпали, она плакала в подушку — тихо, беззвучно, чтобы не разбудить Диму. Она прокручивала в голове тот разговор с родителями, и слова матери жгли ее изнутри.
Дима изменился. Он замкнулся, перестал говорить о творчестве. Целыми днями он сидел за ноутбуком, рассылая резюме — не на проекты фотографа, а на вакансии грузчика, курьера, кладовщика. Его гордость, его талант, его мечта — все было растоптано и брошено в грязь. Он делал то, чего хотели ее родители. И от этого Насте было еще больнее.
Однажды вечером он вернулся поздно, пахнущий уличной пылью и усталостью. — Меня взяли, — сказал он, не глядя на нее. — Курьером в службу доставки. Завтра первый день.
Настя смотрела на его опущенные плечи, на потухшие глаза, и ее прорвало. Вся накопившаяся боль, обида, злость выплеснулись наружу.
— Вот и все? — закричала она шепотом, чтобы не разбудить Мишку в соседнем углу комнаты. — Они победили? Ты сдался? Ты пойдешь таскать коробки, как они и хотели? А как же твои выставки? Твои мечты?
Дима медленно поднял на нее глаза. В них не было обиды. Только бездонная, мертвая усталость. — А какие у меня варианты, Насть? — тихо спросил он. — Какие? Я должен кормить сына.
И тут Настя произнесла то, за что потом будет корить себя всю жизнь. Это был момент, когда боль заставила ее стать жестокой к самому близкому человеку.
— Может, они были правы? — вырвалось у нее. — Может, я действительно ошиблась, выбрав тебя? Посмотри, где мы! Посмотри, во что превратилась наша жизнь! Мы живем в этой дыре, потому что ты… ты оказался неспособен!
Она осеклась, увидев его лицо. Он побледнел так, словно его ударили. Он ничего не ответил. Просто молча взял свою подушку и ушел спать на кухню, на старый, продавленный диванчик. Настя осталась одна посреди комнаты, и ее слова эхом отдавались в звенящей тишине. Она поняла, что только что сделала то же самое, что и ее мать — она унизила его. Она предала его. И в этот момент она возненавидела себя больше, чем своих родителей.
Следующие несколько недель были пыткой. Дима уходил рано утром и возвращался поздно вечером, смертельно уставший. Они почти не разговаривали. Пропасть между ними росла с каждым днем. Настя видела, как он худеет, как на его лице появляются новые морщины. Она понимала, что теряет его. Теряет не из-за отсутствия денег или бытовых трудностей. А из-за того, что они оба потеряли веру — он в себя, а она в него.
Родители звонили. Мать — с деловитыми вопросами: «Ну что, Дима нашел работу? Я же говорила». Настя отвечала односложно и вешала трубку. Отец звонил тайком, спрашивал, не нужно ли денег. Настя отказывалась. Принять от них деньги сейчас означало бы признать их правоту. Признать, что ее муж — неудачник, а она — неразумное дитя, нуждающееся в опеке.
Перелом наступил внезапно. Однажды вечером Дима вернулся с работы и молча положил на стол свой старый фотоаппарат. Настя не видела его в его руках уже несколько месяцев.
— Я уволился, — сказал он спокойно.
Сердце Насти ухнуло вниз. «Все, конец», — подумала она.
— Я нашел другую работу, — продолжил он, глядя ей прямо в глаза. И в его взгляде она впервые за долгое время увидела не отчаяние, а искорку прежнего огня. — В небольшой фотостудии. Ассистентом. Платят копейки, даже меньше, чем в доставке. Но это… это фотография, Насть.
Он подошел к ней и взял ее руки в свои. — Я понял одну вещь. Твои родители хотели сломать меня. Заставить отказаться от себя. И у них почти получилось. А ты… ты в какой-то момент им поверила. И это было больнее всего. Но я не виню тебя. Мы были на дне. Но я больше так не могу. Я не могу жить чужой жизнью и ненавидеть себя за это. Я лучше буду бедным, но собой. И я докажу. Не им. Тебе и себе. Что я могу. Что мы можем. Но только если ты будешь со мной. Если ты снова в меня поверишь.
Он смотрел на нее с такой отчаянной надеждой, что у Насти защемило сердце. Она увидела перед собой не сломленного курьера, а своего Диму. Ее талантливого, упрямого, любящего мужа. И поняла, какую страшную ошибку совершила.
— Прости меня, — прошептала она, прижимаясь к нему. — Прости, родной. Я верю. Я всегда в тебя верила, просто… испугалась.
Это был момент примирения и возрождения их семьи. Они стояли, обнявшись, посреди убогой коммунальной комнатки, и это был самый важный разговор в их жизни. Они снова стали командой.
Жизнь не превратилась в сказку на следующий день. Было очень тяжело. Настя нашла подработку на дому — писала тексты для сайтов по ночам, пока Мишка спал. Дима пропадал в студии сутками, учился, хватал любую возможность, снимал за копейки, чтобы наработать портфолио. Они экономили на всем. Но они были вместе. Они разговаривали, смеялись, строили планы. Они снова научились мечтать.
Прошло три года.
Настя, Дима и пятилетний Мишка сидели на кухне в своей собственной квартире. Маленькой, однокомнатной, в ипотеку на двадцать лет, в спальном районе на краю географии. Но своей. Стены были выкрашены в теплый персиковый цвет, на окне стояли Настины цветы, а на стене висели Димины фотографии — яркие, живые, талантливые.
Дима стал востребованным фотографом. Он не зарабатывал миллионы, но его имя было известно в определенных кругах. Он открыл свою крохотную студию вместе с другом. Они все еще выплачивали ипотеку и кредиты, но они дышали свободно.
Родители… Отношения с ними так и не восстановились до конца. Они виделись, но между ними осталась трещина. Однажды отец приехал к ним в гости один. Он долго ходил по их маленькой квартире, трогал детские рисунки на стене, смотрел на счастливого, смеющегося Мишку.
— Он молодец, твой Дима, — сказал он тихо, когда они сидели на кухне. — Упертый. Я… я был неправ тогда, дочка. Мы с матерью думали, что знаем, как лучше. А мы чуть все не разрушили.
Он достал из кармана конверт. — Это… от продажи той квартиры. Ваша доля. Возьмите.
Настя посмотрела на Диму. Он едва заметно кивнул. Настя взяла конверт. — Спасибо, пап. Мы погасим часть ипотеки.
Это не было прощением. Это было признанием. Признанием их силы, их семьи, их права жить своей жизнью.
Вечером, когда Мишка уже спал, Настя стояла у окна и смотрела на огни далекого центра. Там, в одном из домов, сияла окнами пустая, дорогая квартира. Квартира, которая когда-то казалась ей единственным спасением, а оказалась жестоким уроком. Она поняла, что родители, сами того не желая, дали ей самый ценный подарок. Они не дали ей дом. Они заставили ее построить его самой. Не из кирпича и бетона, а из любви, веры и стойкости. И этот дом уже никто и никогда не смог бы у нее отнять.
