— Танечка, доченька, одумайся! Это же Игорь, муж твой! — голос в трубке дрожал и срывался на визг. Светлана Петровна, свекровь, звонила уже пятый раз за утро. — Он же пропадает там один! Эта… эта девица его бросила, как только он слег! А ты… родная жена!
Татьяна молча смотрела в окно на мокрый от утреннего дождя асфальт. Дворник в оранжевой жилетке лениво сгребал в кучу опавшие листья. «Доченька», — мысленно передразнила она. Двадцать два года она была для Светланы Петровны «эта», «твоя Таня», а тут вдруг стала «доченькой».
— Светлана Петровна, мы с Игорем разведены, — ровным, безэмоциональным голосом произнесла Татьяна. Она научилась этому спокойствию за последние полгода. Оно стало ее броней. — Официально. Он взрослый мужчина, пусть решает свои проблемы сам.
— Какие проблемы? Он с кровати встать не может! — зарыдала свекровь. — У него позвоночник! Ты понимаешь, что это такое? Компрессионный перелом! Он в зал пошел, железки эти свои тягать, чтобы перед своей фифой молодым казаться, и вот дотягался! А она, как узнала, что он на полгода минимум лежачий, вещички собрала и испарилась! Даже телефон сменила!
Татьяна прикрыла глаза. Она представила Игоря — всегда такого уверенного, широкоплечего, с его вечной снисходительной усмешкой, — а теперь беспомощного, лежащего на съемной квартире, где еще вчера ворковала его юная пассия. Картина не вызывала ни злорадства, ни сочувствия. Только глухую, ноющую пустоту.
— У него есть вы, Светлана Петровна. Есть сын, — так же спокойно ответила она. — Почему вы звоните мне?
— Да что я могу одна? Мне семьдесят два года! У меня давление! А Антон? У него работа, семья, ипотека! Ему некогда за отцом утки выносить! — выпалила свекровь. — А ты… ты же жена! Перед Богом…
— Перед Богом он сам ответит, когда придет время. А передо мной он свой выбор сделал полгода назад, — Татьяна почувствовала, как ледяное спокойствие начинает давать трещину. — Он пришел и сказал, что встретил свою настоящую любовь. Что с ней он снова чувствует себя живым. Что со мной он просто доживал. Он просил не устраивать сцен, вести себя цивилизованно и как можно скорее освободить его от «семейных уз». Я все сделала, как он просил. Цивилизованно развелась. Цивилизованно разделила имущество. Он получил свою долю и ушел в новую, яркую жизнь. Все. На этом моя миссия окончена.
В трубке на несколько секунд повисла оглушительная тишина, нарушаемая только всхлипами Светланы Петровны.
— Ты бессердечная, — наконец прошептала она. — Он тебе лучшие годы отдал!
Татьяна горько усмехнулась.
— Это мы еще посмотрим, кому он их отдал. Всего доброго, Светлана Петровна. Не звоните мне больше по этому вопросу.
Она нажала кнопку отбоя и замерла, прислушиваясь к тишине квартиры. Той самой тишине, которая первые недели после ухода Игоря сводила ее с ума. Казалось, стены давят, а каждый скрип половицы отдавался в ушах похоронным звоном. Она машинально готовила ужин на двоих, покупала его любимые йогурты, вздрагивала, когда в замке поворачивался ключ соседей.
А потом… потом она привыкла. И даже нашла в этом одиночестве свою прелесть. Никто не разбрасывал носки. Никто не требовал немедленно подать ужин, потому что он «устал как собака». Никто не цыкал зубом, когда она включала вечером свой любимый сериал вместо футбола.
Разговор со свекровью выбил ее из колеи. Память, услужливая и жестокая, подкинула картинку из прошлого.
«Тань, нам надо серьезно поговорить», — сказал тогда Игорь, войдя на кухню. Он был одет не по-домашнему: в новой рубашке, дорогих брюках. Пахло чужим, сладковатым парфюмом. Татьяна как раз доставала из духовки противень с запеченной курицей.
— Что-то случилось? — она с тревогой посмотрела на его лицо — незнакомое, отчужденное.
— Я ухожу, — сказал он просто, глядя куда-то мимо нее, в стену. — Я полюбил другую женщину.
У Татьяны земля ушла из-под ног. Противень качнулся в руках, и капля раскаленного жира брызнула на руку. Она вскрикнула больше от его слов, чем от боли.
— Как… уходишь? Куда? Какую другую женщину? — лепетала она, не веря своим ушам.
— Ее зовут Кристина. Ей двадцать пять. И с ней я счастлив, — он говорил заученными, рублеными фразами, словно репетировал эту речь. — Пойми, у нас с тобой уже давно ничего нет. Быт, привычка. Я так больше не могу. Я хочу жить, а не существовать.
Она смотрела на него, и не узнавала. Этот холеный, уверенный в себе мужчина с горящими глазами — где тот Игорь, с которым они вместе клеили обои в этой самой кухне, брали первый кредит на старенькую «девятку», растили сына?
— А я? А мы? Двадцать два года… куда мне их деть? — голос ее дрогнул.
— Ну не начинай, — он поморщился. — Я же не выгоняю тебя на улицу. Квартира останется тебе и Антону. Машину забирай. Половину сбережений я тебе переведу. Я все продумал. Мы же цивилизованные люди.
Цивилизованные люди. Это слово он повторял потом еще много раз. Во время раздела имущества. Во время подачи заявления на развод. Он смотрел на нее, как на досадную помеху на пути к своему ослепительному счастью. Он торопился. Торопился начать новую жизнь, где не было места для женщины с сеточкой морщин у глаз и уставшим взглядом.
Самым болезненным был не сам уход, а его равнодушие. Он словно вычеркнул ее из своей жизни ластиком, оставив лишь пустую страницу. Он не интересовался, как она, что чувствует. Он просто решал свои организационные вопросы.
Когда он ушел, забрав чемодан с новыми вещами, Татьяна села на пол посреди коридора и долго сидела в оцепенении. Она не плакала. Слез не было. Было ощущение, будто из нее вынули что-то важное, оставив внутри сквозную дыру, в которой гулял ледяной ветер.
Телефон зазвонил снова. На экране высветилось «Сынок». Татьяна вздохнула и приняла вызов.
— Мам, привет. Тебе бабушка звонила? — голос Антона был встревоженным.
— Звонила.
— Мам, я съездил к отцу. Там… там все плохо.
— В каком смысле?
— Ну… он лежит. Один. В этой съемной квартире. Бабушка привезла ему какую-то еду, но она же сама еле ходит. Там бардак, пахнет… ну, сама понимаешь. Он похудел, осунулся. Смотрит в одну точку.
Татьяна молчала.
— Мам, я не знаю, что делать, — в голосе сына послышались отчаянные нотки. — Нанять сиделку — это огромные деньги. Его сбережения, которые после раздела остались, эта Кристина, видимо, быстро помогла потратить. На работу он теперь не скоро выйдет. В больницу его не кладут, говорят, лечение на дому. Бабушка в панике. Она предлагает забрать его к себе, но ты же знаешь ее однокомнатную хрущевку. Куда она его?
— Антон, что ты хочешь от меня услышать? — жестко спросила Татьяна.
— Я не знаю… Мам, он же мой отец. И твой… бывший муж. Может, хотя бы на время? Пока на ноги не встанет? Мы с Лерой поможем, деньгами, продуктами…
Татьяна почувствовала, как внутри закипает холодная ярость.
— Антон. Когда твой отец уходил, он думал о том, что он твой отец? Он думал обо мне? Он думал о ком-то, кроме себя и своей новой «любви»? Он ушел за молодостью и здоровьем. А теперь, когда у него не осталось ни того, ни другого, вы все решили, что можно вернуть его обратно, как бракованный товар? По гарантии? Так вот, гарантийный срок истек.
— Мама, это жестоко!
— Жестоко? — Татьяна повысила голос. — Жестоко — это выкинуть из жизни человека, с которым прожил полжизни, потому что он стал «скучным» и «старым»! Жестоко — это прийти и заявить: «Я счастлив, а ты как хочешь, так и живи»! А то, что я не хочу подбирать обломки его новой счастливой жизни, — это не жестокость. Это инстинкт самосохранения. У меня своя жизнь. Одна. И я не собираюсь тратить ее на то, чтобы ухаживать за предателем.
Антон тяжело дышал в трубку.
— Я понял тебя, мам. Извини.
Он отключился. А Татьяна вдруг почувствовала, что у нее дрожат руки. Она подошла к раковине, открыла кран и долго держала ладони под струей холодной воды. Броня дала трещину.
Вечером к ней зашла Лена, лучшая подруга. Невысокая, полненькая хохотушка, она влетела в квартиру, размахивая пакетом с пирожными.
— Так, боец, докладывай обстановку! — скомандовала она с порога. — Мне тут пташка на хвосте принесла, что бывший твой нарисовался, да не просто так, а в разобранном виде.
Татьяна, помешивая чай, рассказала ей об утренних звонках.
— Ну и мразь эта Светка! — безапелляционно заявила Лена, откусывая кусок эклера. — Всю жизнь тебя пылью считала, а как сыночка-корзиночка в лужу сел, так сразу «доченька»! Тань, ты только не вздумай ее слушать! И Антона тоже. Мужики — они другие. Для них это отец. А для тебя — чужой дядька, который тебя на помойку выставил.
— Я и не думаю, — тихо сказала Татьяна. — Просто… гадко все это. Будто в грязи извозили.
— А ты умойся и забудь, — Лена похлопала ее по руке. — Ты сейчас только-только дышать начала. Я же вижу. У тебя глаза другие стали. Ты на йогу записалась, в бассейн ходишь. Ты на себя в зеркало давно смотрела? Посвежела, похорошела! Ты зачем этого истукана обратно в свою жизнь потащишь? Чтобы он тебе ее снова отравил?
— Он просил забрать его на время…
— «На время»! — фыркнула Лена. — Знаем мы это «на время». Компрессионный перелом — это не насморк. Это минимум полгода лежания, потом реабилитация, корсеты, массажи. А потом он будет вечно ноющий инвалид с больной спиной. Тебе это надо? Ты святая? Мученица? Нет. Ты нормальная женщина, которая заслужила пожить для себя. Он свой выбор сделал? Сделал. Ушел к молодой и здоровой? Ушел. Так почему расхлебывать последствия должна немолодая и нездоровая ты? Пусть его пассия и таскает за ним судно. Ах, она сбежала? Какая жалость! Вот пусть теперь сам и выкручивается. Или его маман. Или сын. Ты свою миссию выполнила. Свободна.
Слова Лены были резкими, но именно они и были нужны Татьяне. Они раскладывали все по полочкам, отсекая лишние эмоции и сомнения.
Ночью она долго не могла уснуть. Ворочалась в большой пустой кровати, которая теперь казалась огромной. Вспоминала… Не его уход, нет. А что-то другое. Как он нес сонного маленького Антона с дачи до машины на руках. Как они вместе, смеясь, пытались собрать сложный шкаф по инструкции. Как он принес ей букет подснежников, когда она лежала в больнице.
Было же что-то хорошее. Было. Куда оно все делось? И почему память об этом хорошем сейчас причиняла больше боли, чем память о плохом?
Она встала, подошла к окну. Ночной город светился миллионами огней. Где-то там, в одном из этих окон, лежал сейчас человек, который был когда-то ее миром. А теперь стал ее главной проблемой, которую все настойчиво пытались ей вернуть.
Прошла неделя. Звонки прекратились. Татьяна с облегчением выдохнула, решив, что ее слова наконец-то возымели действие. Она с головой ушла в работу, в свои новые увлечения. Жизнь входила в спокойное, размеренное русло.
В субботу утром в дверь позвонили. На пороге стояла Светлана Петровна. Маленькая, съежившаяся, в старом пальто. В руках она держала авоську.
— Таня, я не надолго, — сказала она виновато, не поднимая глаз. — Пустишь?
Татьяна молча посторонилась. Впускать ее не хотелось, но и выставить за дверь пожилого человека она не могла.
Свекровь прошла на кухню, села на стул, поставила авоську на пол.
— Я принесла тебе яблок. С дачи еще остались, антоновка…
— Спасибо, не стоило, — вежливо ответила Татьяна, заваривая чай.
Они молчали. Светлана Петровна мяла в руках краешек платка.
— Его в больницу положили, — наконец сказала она. — Антон договорился. В платную палату. Скинулись с сестрой моей… Дорого, ужас. Но что делать.
— Это хорошо, — кивнула Татьяна. — В больнице все-таки уход, врачи.
— Уход… — горько усмехнулась свекровь. — Сиделка нужна. Больничная сиделка стоит столько, что мы не потянем. А сами мы не можем там круглосуточно дежурить. Вот я и подумала… Танечка… Ты же работаешь два через два. Может, ты бы могла в свои выходные? Хотя бы на несколько часов… Просто побыть с ним, воды подать, помочь… Я бы тебе платила! Честно! Со своей пенсии…
Татьяна посмотрела на нее. И впервые за все это время не увидела в ней врага или манипулятора. Она увидела просто несчастную, измученную старую женщину, которая доведена до отчаяния и готова унижаться ради своего непутевого сына.
И в этот момент жалость, которую Татьяна так старательно в себе давила, прорвалась наружу. Но это была жалость не к Игорю. А к этой женщине. И к Антону. И к самой себе — за все те годы, что она потратила на человека, который так легко ее предал.
— Светлана Петровна, — она села напротив. — Я не буду этого делать. Ни за деньги, ни бесплатно. Не потому, что я злая или бессердечная. А потому, что это будет неправильно. По отношению ко мне.
Она взяла сморщенную, холодную руку свекрови в свои.
— Поймите, он разрушил нашу семью. Он растоптал мою жизнь. Я собирала себя по кусочкам. И я не могу, не имею права сейчас снова впускать его в свою жизнь, даже в таком виде. Это все равно, что добровольно вернуться в тюрьму, из которой ты только что освободился. Я не хочу.
Светлана Петровна подняла на нее заплаканные глаза.
— А как же… «и в горе, и в радости»?
— А он был со мной в горе? — тихо спросила Татьяна. — Когда у меня мама умирала, где он был? На рыбалке с друзьями, помните? Сказал, что не может отменить, давно договаривались. А когда меня с работы сократили, и я полгода не могла ничего найти? Он упрекал меня каждым куском хлеба. Наше «горе» всегда было только моим. А «радость» — общей. Так больше не будет.
Свекровь молчала, опустив голову. Потом медленно встала.
— Я поняла тебя, Таня. Наверное… наверное, ты права. Прости меня. За все.
Она пошла к выходу, даже не взглянув на авоську с яблоками. Татьяна смотрела ей вслед. На душе было тяжело и муторно. Но в то же время она чувствовала, что только что сдала самый главный экзамен в своей новой жизни. Экзамен на право быть собой.
Через пару месяцев ей снова позвонил Антон.
— Мам, привет. Есть разговор.
— Слушаю.
— Отца выписали. Ну, то есть, он еще не ходит, но в больнице его держать больше не могут. Реабилитация нужна. Долгая.
— И?
— Бабушка продает свою дачу. Она нашла для него место в частном пансионате для престарелых и инвалидов. Подмосковье. Там хороший уход, врачи, все дела. Но… не хватает приличной суммы.
Татьяна молчала, уже догадываясь, к чему он клонит.
— Мам, я знаю, что ты ничего ему не должна. Но… квартира, в которой ты живешь, — она была куплена в браке. По закону, ему принадлежит половина. Он тогда, при разводе, не стал на нее претендовать, потому что… ну, ты знаешь. Уходил к другой.
— И что теперь? Он хочет свою долю?
— Он — нет. Он вообще ничего не хочет, он просто лежит и молчит. Это бабушка… и я. Мы подумали… Может быть, ты сможешь… ну, как-то помочь? Не безвозмездно, конечно. Мы можем оформить это как долг. Он напишет отказ от своей доли в квартире в твою пользу, а ты…
Татьяна закрыла глаза. Вот он, финальный аккорд. Цивилизованный развод превращался в цивилизованную сделку. Ее свобода в обмен на деньги.
— Какая сумма? — спросила она.
Антон назвал. Сумма была большой. Почти треть стоимости их трехкомнатной квартиры.
— Мне нужно подумать, — сказала она и повесила трубку.
Она ходила по квартире из угла в угол. Это была ее крепость. Ее тихая гавань. И теперь за эту крепость требовали выкуп. С одной стороны — несправедливо. Он сам отказался от своей доли. С другой… Это был шанс. Шанс поставить окончательную точку. Купить свою свободу. Полную, безоговорочную, юридически заверенную. Откупиться от прошлого, от всех этих «должна», «обязана», «ты же жена».
Она села за стол, взяла калькулятор. Ее сбережения. Можно было взять кредит. Продать машину, которую он ей «великодушно» оставил. Да, она бы справилась. Жить пришлось бы скромнее, но она бы справилась.
Вечером она позвонила Антону.
— Я согласна. Но при одном условии.
— Каком, мам?
— Я сама отвезу эти деньги. И документы. Я хочу видеть его.
Пансионат оказался чистым, современным зданием за городом. Пахло лекарствами и хлоркой. Татьяну проводили в двухместную палату. На одной кровати у окна сидел седой старичок и смотрел в телевизор. На другой, у стены, лежал Игорь.
Татьяна замерла на пороге. Она бы не узнала его. Перед ней лежал исхудавший, бледный мужчина с ввалившимися щеками и тусклым, безразличным взглядом. От прежнего лощеного, самоуверенного Игоря не осталось и следа.
Он медленно повернул голову на звук шагов. Его взгляд скользнул по ней и не задержался. Он не узнал ее. Или сделал вид, что не узнал.
— Здравствуй, Игорь, — сказала она, подходя ближе.
Он вздрогнул. В глазах мелькнуло что-то похожее на узнавание. И тут же сменилось страхом.
— Зачем ты пришла? — прошептал он пересохшими губами. — Смеяться?
— Я пришла не смеяться, — Татьяна положила на тумбочку папку с документами и конверт. — Я пришла закончить нашу историю. Здесь договор. Ты отказываешься от своей доли в квартире. А это — деньги на твое содержание здесь. Твоя мать и сын просили.
Он смотрел на конверт, потом на нее. В его глазах стояли слезы.
— Таня… прости меня, — прохрипел он. — Я такой дурак.
Татьяна смотрела на него без ненависти. Без злорадства. И без любви. Она смотрела на совершенно чужого, сломленного человека. И вся та боль, что жила в ней полгода, вдруг ушла. Растворилась. Осталась только усталость.
— Бог простит, — сказала она ровно. — Подписывай. Юрист в коридоре ждет.
Он дрожащей рукой взял ручку. Несколько раз пытался расписаться, но пальцы не слушались. Татьяна молча ждала. Наконец, ему это удалось.
Она забрала документы, кивнула и пошла к выходу, не оглядываясь.
— Таня! — услышала она за спиной его слабый голос. — Не уходи…
Она остановилась на секунду, но не обернулась.
— Прощай, Игорь.
Она вышла из пансионата и глубоко вдохнула свежий, прохладный воздух. На небе сияло солнце. Впервые за долгое время она почувствовала себя по-настоящему свободной. Не просто разведенной женщиной. А свободной.
Она села в машину. Впереди была ее жизнь. Только ее. И она больше никому не позволит ее разрушить. Она заплатила за нее сполна.
