— Кто там плачет? Степан, слышишь? В такую непогоду кто-то плачет!
— Наверное, ветер воет, Катюша. Какой плач в такую ночь…
Я выскочила на крыльцо, не накинув платка. Октябрьский дождь хлестал по лицу, а я всё вглядывалась в темноту.
И вдруг — снова этот звук. Не ветер, нет. Человеческий плач, тонкий такой, беззащитный.
У нижней ступеньки лежал узел, перевязанный старым шарфом. Внутри — ребёнок, мальчик лет трех.
Глаза широко открыты, но взгляд — в никуда. Он не моргал, когда я поднесла ладонь к его лицу.
Степан вышел, молча поднял узел с ребёнком и внёс в дом.
— Это Божья воля, — только и сказал он, ставя чайник. — Оставим.
Утром поехали в районную больницу. Доктор Семён Палыч покачал головой и тяжело вздохнул:
— Слепой. С рождения, судя по всему. Говорить не говорит, но на звуки реагирует. Развитие… трудно сказать. Катерина Сергеевна, вы же понимаете, таких детей в интернаты…
— Нет, — сказала я тихо, но так, что доктор осёкся. — Не понимаю. И не хочу понимать.
Позже оформили документы.
Помогла Нина из сельсовета — дальняя родственница по материнской линии. Всё сделали как «усыновление». Назвали Ильёй — в честь дедушки Степана.
В этот день домой вернулись семьей.
— Как мы его? — растерялся Степан, неуклюже держа малыша, когда я открывала дверь.
— Как сможем, так и будем. Учиться будем, — ответила я, сама не слишком веря своим словам.
С работы в школе пришлось уйти — временно, как я думала. Илья требовал внимания каждую минуту.
Он не видел опасности, не знал, где обрыв крыльца, где печка.
Степан трудился на лесозаготовках, приходил уставший, но каждый вечер что-то мастерил для малыша — деревянные перила вдоль стен избы, колышки с верёвочками в огороде, чтобы Илья мог ходить, держась за протянутый шнур.
— Смотри, Катерина, он улыбается, — Степан впервые с момента появления Ильи улыбнулся сам, показывая мне, как малыш ощупывает его большую, шершавую ладонь.
— Он узнаёт тебя, — прошептала я. — По рукам.
Соседи разделились на два лагеря. Одни жалели, другие осуждали. Первые присылали детей помогать, приносили молоко, яйца. Вторые шептались на лавочках:
— И зачем им такое? Сами-то здоровы, могли бы своего родить.
Меня это злило, но Степан мудро говорил:
— Они не знают, не понимают. Мы тоже не знали, пока Ильюшка не появился.
К зиме Илья начал произносить первые слова. Медленно, неуверенно:
— Ма-ма.
Я замерла с ложкой каши в руке. В ту минуту что-то во мне изменилось — словно река, что текла в одну сторону, вдруг повернула вспять.
Я никогда не думала о себе как о матери. Учительница, жена, деревенская женщина — но не мать. А теперь…
Вечерами, когда Илья засыпал, я сидела у печки и перечитывала старые учебники, пытаясь понять, как учить слепого ребёнка.
Открытия приходили постепенно. Я водила его руками по предметам, называя их.
Давала трогать разные поверхности — гладкие, шершавые, тёплые, холодные. Мы слушали звуки деревни — петухов, коров, скрип калиток.
— Ты не отчаивайся, — говорила баба Дуня, принося парное молоко. — Бог даст, вырастет. У них же… у слепых-то… слух острее, руки чувствительнее. Глядишь, ещё удивит всех.
— Я не отчаиваюсь, — отвечала я. — Просто… мы не знаем как. Никто не знает. Просто любим его.
— А больше и не надо, — кивала старуха, ставя бидон на стол. — Любовь — она всё перетерпит.
Весной Илья уже ходил за мной по дому, держась за мой передник.
Узнавал Степана по шагам, тянул к нему руки.
А когда соседские дети стали приходить к нам во двор, он впервые засмеялся, услышав, как они играют в салки.
— Катюш, — Степан обнял меня, глядя, как Илья сидит на крыльце, прислушиваясь к детским голосам. — Я вот думаю… а ведь это не мы его нашли. Это он нас нашёл.
Шли годы. Илья рос, как растут все дети — слишком быстро. К семи годам он знал наш дом лучше нас самих.
Мог пройти от крыльца до сарая, не сбившись с пути. Различал деревья в саду по шероховатости коры. Помогал мне перебирать картошку, безошибочно определяя гнилую.
— Она пахнет иначе, — объяснял он, откладывая испорченный клубень. — И если постучать ногтем, звук глухой.
Степан смастерил для него целую систему ориентиров — колышки разной высоты по всему двору, верёвочные дорожки, перила.
А я придумывала, как учить его читать.
— Как же ты будешь с буквами? — спрашивали соседки. — Может, и не нужно оно ему?
Я не отвечала. По ночам выстругивала из липы буквы — объёмные, с острыми углами и выпуклыми закруглениями. Вбивала гвоздики в дощечки, натягивала проволоку — получались строчки. Пусть и совсем маленькие, пара слов.
Илья водил пальцами по этим самодельным буквами, заучивая форму каждой буквы.
В день, когда он прочитал свое первое слово, Степан притащил из леса огромную сосновую доску.
— Будем делать стол для занятий, — сказал он, глаза его сияли. — С бортиками, чтобы книжки не падали.
Власти узнали о нашем Илье, когда ему было восемь. Приехала комиссия из районо — проверить, почему ребёнок не ходит в школу.
— Гражданка Воронцова, — начала полная женщина в строгом костюме, — вы понимаете, что нарушаете закон? Ребёнок школьного возраста обязан получать образование.
— Он получает, — я показала на самодельную азбуку, тетради с проколотыми страницами, где Илья учился писать, продавливая бумагу.
— Но не от квалифицированных педагогов, — возразила она. — В нашей области есть специализированный интернат для слепых детей. Там профессиональный уход, методики…
— Нет, — я почувствовала, как каменеет лицо.
— Подумайте, гражданка. Он ведь даже не родной вам по крови. Зачем мучаетесь? Там о нём позаботятся лучше.
Я медленно поднялась со стула.
— Он наш. И он будет жить, а не выживать.
Они уехали, но я знала — вернутся. Степан молчал два дня, а потом начал пристраивать к дому новую комнату.
— Для Ильи, — сказал он, вколачивая первый гвоздь. — Его собственная. Чтобы учебники складывать.
Мне разрешили вернуться в школу учителем, а дома разрешили самой преподавать и Илье. Каждый день после уроков мы занимались. Он схватывал всё на лету.
Иногда приходили и другие учителя, удалось договориться.
— Екатерина Сергеевна, — сказал мне как-то директор школы, — а вы знаете, что ваш мальчик… необычный?
— Знаю, — улыбнулась я.
— Нет, я не о слепоте. У него необыкновенная память. И речь… Откуда у деревенского ребёнка такой словарный запас?
Я читала ему каждый вечер. Пушкина, Толстого, Чехова. Степан приносил книги из районной библиотеки — там работала Анна Павловна, которая стала нашим ангелом-хранителем.
Она откладывала для нас новинки, а когда появился первый кассетный магнитофон, стала записывать книги на плёнку.
Илья слушал, запоминал, повторял. Его речь действительно отличалась от речи других детей — медленная, обдуманная, словно он пробовал каждое слово на вкус, прежде чем произнести.
В деревне к нему привыкли. Дети больше не дразнили, а бежали навстречу:
— Илюха, пошли с нами! Расскажи историю!
Он рассказывал им сказки — те, что читала я, и те, что придумывал сам.
Сидел на бревне у околицы, а вокруг — деревенская детвора, разинув рты. Даже взрослые останавливались послушать.
— Знаешь, Степа, — сказала я мужу однажды вечером, — мне кажется, он видит больше нас. Только по-другому.
— Он сердцем видит, — кивнул Степан. — А мы глазами смотрим, да не всегда замечаем.
Когда Илье исполнилось семнадцать, мы с ним сидели на крыльце. Я штопала Степану рубаху,
Илья водил пальцами по книге, которую я нашла для него, специально для слепых.
— Мама, — вдруг сказал он, — я хочу писать. Чтобы другие тоже не боялись.
— Писать? — я уколола палец иглой. — Ты хочешь стать писателем?
— Да, — он повернул ко мне лицо. — Я хочу рассказать о тех, кто не видит. Но всё равно замечает мир. О тебе. О папе. Обо всём, что вы мне дали.
Я смотрела на его лицо — худое, с высокими скулами, так похожее на лицо Степана, хотя они не были связаны кровью. Мой сын. Наш сын.
— Я буду записывать за тобой, — сказала я, сжимая его руку. — Каждое слово.
2025 год. За окном весна — шумная, звонкая, с криками грачей и запахом оттаявшей земли.
Я сижу в плетёном кресле на веранде нашего нового дома. Большого, просторного, с широкими коридорами и отсутствием порогов. Дом, который Илья построил для нас на гонорары от своих книг.
— Мам, чай остывает, — Илья ставит передо мной новую чашку. Сорок семь лет, а движения всё такие же осторожные, выверенные.
Только теперь он ориентируется не только в доме — во всём мире.
— Задумалась, — улыбаюсь я, беря чашку. — Вспоминала, как мы начинали.
Степан выходит из сада, опираясь на палку. Годы не пощадили его крепкую спину — слишком много леса перетаскал, слишком много досок выстругал.
— О чём воркуете? — спрашивает он, присаживаясь рядом.
— О прошлом, — отвечает Илья и смеётся. — Мама опять в воспоминаниях.
— Она у нас мечтательница, — Степан берёт мою руку. Его ладонь — всё такая же шершавая, хоть и покрытая старческими пятнами.
Я смотрю на них — двух самых важных мужчин в моей жизни — и не могу поверить, сколько всего произошло за эти годы.
После того разговора на крыльце Илья начал диктовать мне рассказы. Сначала неуверенно, потом — всё смелее.
Я записывала каждое слово в толстую тетрадь. Когда появились компьютеры, мы с ним освоили их вместе.
Анна Павловна из библиотеки помогла связаться с редакцией литературного журнала.
Первый рассказ Ильи напечатали в 2000 году. «Слушающий мир» — история о мальчике, который различал людей по звуку их шагов. Потом была повесть, роман, сборник.
Книги Ильи не похожи ни на что. Они о людях, которые воспринимают мир иначе. О голосах, звуках, прикосновениях.
О свете, который можно почувствовать кожей. О памяти, которая сильнее зрения.
Сейчас у него своя студия в большом доме — с компьютером, который озвучивает всё, что появляется на экране. С программами распознавания речи, которые записывают его слова.
Технологии изменили жизнь таких, как он. Но Илья говорит, что главное изменение произошло не благодаря технике.
— Люди стали слышать, — объясняет он журналистам, которые приезжают брать интервью. — Научились слушать тех, кто отличается.
Степан включает радио — старый приёмник, который мы храним, как реликвию.
— Опять про нашего будут передавать, — говорит он с гордостью.
Илья морщится:
— Папа, выключи. Неловко слушать о себе.
— А я люблю, — упрямо говорит Степан. — Помнишь, Катерина, как он первый раз сказал «мама»?
Я улыбаюсь.
— А как не помнить… Я тогда ревела, как дура.
Радио рассказывает о новом романе Ильи Воронцова, который стал событием в литературе. О его маленьком благотворительном фонде для незрячих детей.
О том, как изменилось отношение общества к людям с особенностями зрения.
В дверь стучат — это приехал курьер с новым оборудованием для Илюшиной студии. Сын идёт открывать — уверенно, не касаясь стен. В доме, который создан для него, ему не нужны поводыри.
— Ты представляешь, — возвращается он, сияя, — меня пригласили в фонд «Люди Света»! Хотят, чтобы я стал его лицом.
— Поедешь? — спрашивает Степан.
— Не знаю, — Илья садится между нами. — Только если вы со мной будете. Я без вас никуда.
Мы сидим втроём на веранде, слушаем весну. Я смотрю на своего сына — высокого, статного мужчину с благородной сединой на висках.
На мужа — состарившегося, но всё такого же надёжного. И думаю о том дожде, о том крике в ночи.
Я всегда считала, что мы дали Илье жизнь. Но с возрастом поняла — он дал её нам. Наполнил смыслом, светом, который не видим, но чувствуем каждый день. Научил замечать то, что другие пропускают. Слышать сердцем.
Если бы снова случилась та октябрьская ночь — я бы снова выбежала на крыльцо. Босая, под дождь. И снова сказала бы: да.
Да этой судьбе. Да этому сыну. Да этой жизни, которая оказалась куда богаче, чем я могла мечтать.
— Мам, о чём думаешь? — Илья касается моей руки.
— О том, что ты — лучшее, что случилось с нами, — говорю я просто.
— Нет, — он качает головой и улыбается той особенной улыбкой, которую я знаю уже множество лет. — Лучшее, что случилось — это мы. Все мы вместе.
— Ой, сынок, а вон твоя жена и дочка идет! Давай их встретим.
А теперь хотите узнать, как всё происходящее ощущал Илья? Давайте взглянем на историю с его стороны.
Мой мир всегда был особенным. Не «темным» — как думают многие. Просто иным, наполненным звуками, запахами, прикосновениями.
Первые воспоминания — тепло маминых рук. Её голос, звенящий, как весенний ручей. Шершавые пальцы отца, пахнущие смолой и деревом.
Я не знаю, когда осознал, что не вижу — потому что никогда не видел иначе. Мне было пять, когда я впервые спросил об этом.
— Мама, почему я не вижу, как другие?
Она замерла. Я слышал, как дрогнуло её дыхание. Потом она взяла мои руки и положила их на своё лицо.
— Ты видишь по-другому, Илюша. Руками, ушами, сердцем. Глаза — только один способ. У тебя — другие.
В тот день она повела меня в сад и дала потрогать каждое дерево, каждый куст. «Запоминай их голоса,» — говорила она. — «Берёза шумит иначе, чем осина. Яблоня пахнет не так, как вишня.»
Мир для меня был симфонией звуков. Скрип половиц в доме, по которому я знал, где нахожусь. Звон посуды на кухне. Шелест страниц, когда мама читала мне вечерами.
Когда мне было шесть, соседский мальчишка Вовка спросил: «А как ты видишь сны?» Я долго думал, как объяснить.
— В моих снах я летаю. Касаюсь верхушек деревьев. Слышу, как шумит каждый лист.
— Но какого они цвета? — не отставал он.
— Цвета… звучат, — сказал я тогда. — Жёлтый звенит, как колокольчик. Красный гудит, как труба.
Вовка замолчал. А потом схватил меня за руку:
— Пойдём! Я тебе что-то покажу!
Он привёл меня к реке. Зачерпнул воду ладонями и дал мне потрогать.
— Вот какой голубой, — сказал он. — Как холодная вода.
Так началась наша дружба. И моё познание цветов через прикосновения, звуки, температуру.
Когда пришло время учиться, мама создала для меня целый мир из выпуклых букв. Я часами водил пальцами по шероховатым дощечкам, запоминая формы. Алфавит я выучил за неделю. Чтение открыло мне новую вселенную.
— Как ты запоминаешь так быстро? — удивлялась мама.
Я не знал, как объяснить. Для меня каждая буква имела свой характер, свой голос. А слова складывались в мелодии, которые я не мог забыть.
В восемь лет приехали люди, которые хотели забрать меня. Я стоял за дверью, слушал, как мама спорит с ними. «Он наш,» — сказала она так, что даже у меня мурашки побежали по спине. — «И он будет жить только с нами.»
Тогда я впервые понял – не видеть в этом мире означает быть под угрозой. Тебя могут забрать, отделить, спрятать от остальных. И ещё я понял, что у меня есть защитники.
Отец построил мне комнату. Я помогал ему, подавал гвозди, держал доски. Он никогда не говорил «осторожно» или «не трогай» — просто говорил, как правильно:
— Молоток держи крепче. Бей точно, без страха.
В двенадцать лет я начал рассказывать истории. Сначала — пересказывал то, что читала мне мама. Потом стал придумывать свои.
— Откуда ты берёшь эти истории? — спрашивали деревенские ребята, собираясь вокруг меня.
— Из воздуха, — смеялся я. — Слышу, как они шепчутся.
На самом деле истории рождались из звуков. Скрип двери превращался в начало приключения.
Шум дождя — в марш. Стрекот маминой швейной машинки превращался в моём воображении в размеренный перестук колёс поезда.
Я почти физически ощущал, как состав уносит героя всё дальше и дальше от знакомых мест — туда, где его ждут новые земли и неизведанные испытания.
В семнадцать лет меня накрыло осознанием — мои истории не должны растворяться в воздухе.
Они просились на бумагу, требовали жизни за пределами моего голоса. Хотелось открыть людям, как чувствует мир тот, кто никогда его не видел.
— Ты диктуй, а я запишу, — просто сказала мама, когда я, запинаясь от волнения, поделился с ней своей мечтой. В её голосе не было ни капли сомнения, словно она давно ждала этого момента.
Она записывала под мою диктовку. Каждый день, после своих уроков в школе, садилась рядом с тетрадью. Я слышал скрип её пера, шорох страниц. Это была наша тайна, наш ритуал.
Первый рассказ опубликовали, когда мне было двадцать два. Я помню, как отец читал его вслух — напечатанный в журнале, настоящий. Его голос дрожал от гордости.
Мир менялся вокруг меня. Появились компьютеры, говорящие программы, электронные книги. Я учился новым технологиям, открывал для себя возможности, о которых не мог мечтать в детстве.
В тридцать лет я встретил Марину — редактора издательства, которая приехала договариваться о новой книге.
Она шла по нашему двору, и я сразу выделил её шаги среди других звуков — лёгкие, но уверенные, с особенным ритмом, словно она не ходила, а танцевала по самой кромке земли.
А голос… В нём переплетались нотки, которые задевали что-то глубоко внутри меня — как струна, звучащая в унисон с сердцебиением.
— Признайтесь, — сказала она, листая рукопись моей новой книги, — в чём ваш секрет? Ваши описания настолько… осязаемы. Я буквально чувствую всё, о чём вы пишете.
— Я представляю мир через другие чувства, — ответил я. — И перевожу их на общий язык.
Через год мы поженились. Ещё через два родилась наша дочь Аня — с глазами, как у Марины (так говорит мама), и длинными пальцами, как у меня (это уже я знаю на ощупь).
С каждой новой книгой приходило признание.
Интервью, поездки, встречи с читателями. Я основал фонд помощи слепым детям. Вместе с Мариной мы создали небольшую студию — наш собственный остров, где оживают книги.
Построили дом — не просто стены и крыша, а продолжение нас самих, с комнатами, которые словно дышат в такт с обитателями. В саду, где я знаю каждый куст по запаху, теперь отдыхают родители, чьи руки заслужили этот покой.
На пороге сорока семи оглядываюсь назад и ощущаю себя коллекционером сокровищ, которых не купишь — они приходят только через судьбу, через встречи, через преодоление.
Не зрение — но возможность видеть мир многослойно, объёмно. Не обычное детство — но детство, наполненное любовью двух людей, которые никогда не давали мне чувствовать себя «другим».
Люди часто жалеют слепых. Спрашивают: «Как вы справляетесь?» Я всегда отвечаю: «А почему я должен не справляться?»
Мой мир полон красок — просто они звучат, пахнут, имеют текстуру. Мой мир наполнен лицами — просто я вижу их кончиками пальцев.
Я не потерял зрение — я нашёл другие способы воспринимать реальность.
А ещё я нашёл родителей, которые научили меня главному: слепота — не преграда. Преграда — страх. И любовь сильнее всех преград.
Здесь, на веранде, между двумя самыми родными дыханиями, среди переплетающихся голосов весеннего сада, меня иногда накрывает странное чувство — словно я вижу мир ясней многих зрячих, потому что научился различать суть вещей, отсеивая шелуху случайного от зерен подлинного.
И если вы спросите меня: «Хотел бы ты видеть, как все?» Я отвечу: «А кто сказал, что я вижу меньше?»
