Пар от тарелок поднимался к потолку. Густой, насыщенный аромат свеклы, чеснока и бульона, над которым я колдовала с самого утра.
Воскресный обед. Мой маленький ритуал.
Моя тихая радость, когда Вадим, сын, привозил свою жену.
Меня зовут Елена. И по воскресеньям я просто мама, которая ждет сына.
Вероника, его Вероника, сидела, поджав губы. Она смотрела на тарелку так, будто я подала ей не фамильную утварь, а грязную жестянку.
Вадим уткнулся в телефон. Он всегда утыкался в телефон, когда Вероника была не в духе. Это был его способ спрятаться.
Я хотела сказать: «Кушай, Вадик. Горячее. Как ты любишь».
Но не успела.
Вероника взяла тарелку. Встала. Движения резкие, отточенные, как у робота.
Ее каблуки отстучали по плитке кухни — раз, два, три.
— Ваш борщ — отрава, — заявила она, не оборачиваясь.
Голос был ровный, без истерики. Как у диктора, зачитывающего приговор.
Я замерла с ложкой в руке.
А она просто опрокинула тарелку в раковину. Красное на белом. Гуща ударилась о металл.
Звук был оглушительный. Словно не суп вылили, а разбили что-то большое и тяжелое. Что-то во мне.
Этот борщ, который он уплетал за обе щеки ребенком. Тот самый, рецепт которого моя мама дала мне перед свадьбой. «Главное, Лен, не жалей времени», — говорила она. Я и не жалела.
Я посмотрела на Вадима.
Он не поднял головы. Он просто чуть громче провел пальцем по экрану.
Мой сын. Мой мальчик.
Он молчал. Он позволил этому случиться.
Вероника брезгливо стряхнула невидимые капли с пальцев.
— Я закажу пиццу. Нормальную еду.
Она вернулась за стол, уже набирая номер на своем телефоне.
На кухне смешались два запаха. Запах моего, теперь уже помойного, борща и жирное, чужое предвкушение пепперони.
Вадим так и не посмотрел на меня.
Я стояла, как вкопанная.
Воздух в комнате загустел, стал вязким. Неподвижным.
Вероника закончила разговор. Она бросила телефон на стол.
— Сказали, через тридцать минут. Сырный бортик. Вадик, я взяла тебе с курицей.
— Угу, — промычал он, не отрываясь от экрана.
Он переписывался с кем-то. И улыбался. Улыбался, пока в раковине остывала моя стряпня.
Моя забота.
— Вадим? — позвала я.
Голос был чужой. Тихий, дребезжащий.
Он поднял на меня глаза. Пустые. Раздраженные. Словно я отвлекла его от чего-то важного.
— Что, мам?
— Но я же… я готовила.
Это было все, что я смогла выдавить. Какой жалкий лепет.
Вероника хмыкнула.
— Мама, — она взяла слово, и ее голос резанул по нервам, как ножом по стеклу. — Мы живем в двадцать первом веке. Никто больше не ест эту жирную баланду. Это просто вредно.
Она сказала это так, будто объясняла ребенку, почему нельзя совать пальцы в розетку. Рационально. Холодно.
— Вадим, ты тоже так считаешь? — спросила я.
Это был главный вопрос.
Сын отвел взгляд. Он посмотрел на Веронику. Потом на свой телефон.
— Мам, ну… Ника права. Сейчас все по-другому. Мы просто хотим поесть нормальной еды. Расслабиться.
Расслабиться.
Я медленно подошла к раковине.
Стеклокерамика была заляпана красными брызгами. Куски мяса, овощи. Все то, что я выбирала на рынке утром.
Я включила воду.
Шум воды был единственным звуком в комнате, не считая щелчков по экрану телефона Вадима.
Я принялась смывать. Смывать свой труд. Свое утро. Свою любовь.
Руки дрожали.
«Он просто не хочет конфликта», — твердила я себе. — «Он миротворец. Он не злой. Он просто…»
Дверной звонок прозвенел резко, оглушительно.
Вероника подскочила.
— О, отлично. Быстро.
Она посмотрела на меня. Я стояла у раковины с мокрой губкой в руке.
— Мама, у вас есть наличные? — спросила она. — А то у меня только карта, а курьеру надо бы на чай.
Она даже не просила. Она требовала.
Вадим поднялся.
— Я сам.
Я посмотрела на него с надеждой. Он подойдет к ней, даст свои деньги, уладит все.
Он подошел. Ко мне. Протянул руку.
— Мам, дай пару сотен. У меня мелочи нет.
Я полезла в карман фартука. Пальцы нащупали купюры.
Он взял у меня деньги. Из моей руки. И отдал их Веронике.
— На, милая.
Он снова сел. И снова уткнулся в телефон.
Вероника упорхнула в прихожую.
Через минуту она вернулась, неся две большие картонные коробки.
Она водрузила их прямо на центр моего обеденного стола. На мою льняную, выглаженную скатерть, которую я доставала по воскресеньям.
И открыла.
Запах ударил мне в нос. Тяжелый, химозный запах плавленого сыра, копченой колбасы и горячего теста.
Он был таким сильным, что, казалось, вытеснил из кухни все остальные ароматы. Даже запах моих духов. Даже запах моего дома.
— Вот! — Вероника счастливо выдохнула. — Еда!
Она схватила кусок. Сыр потянулся длинной нитью.
— Вадик, ешь, пока горячее!
Вадим отложил телефон. Он тоже взял кусок.
Они ели. Прямо из коробок. Руками.
Они чавкали. Они смеялись.
Куски пепперони падали на мою скатерть. Жирные пятна расползались по белому.
Я отошла в угол. К своей раковине.
— Мам, вы тарелки дадите? — бросила Вероника с набитым ртом. — Или нам из коробок есть?
Она не смотрела на меня.
Я достала тарелки. Те самые, из которых она вылила мой суп.
Я молча вымыла их, вытерла и поставила перед ними.
— Спасибо, — не сказала она.
Она просто сгрудила на чистую тарелку жирные бумажные салфетки.
Я смотрела на сына. Он ел с аппетитом. Так, как раньше ел мои обеды.
Он не был голоден. Он был солидарен.
Это был их мир. Их еда. Их правила.
А я была просто… обслуживающим персоналом. В своей собственной квартире.
— Вкусно, — сказал Вадим, вытирая рот тыльной стороной ладони.
И посмотрел прямо на меня.
В его взгляде не было вины. Только сытость.
Пицца кончилась.
Коробки, жирные, с остатками соуса, так и остались лежать на моей скатерти.
Вероника откинулась на спинку стула. Она была довольна.
Она обвела мою кухню взглядом. Таким цепким, оценивающим. Как будто пришла покупать, а не в гости.
— Вообще, мама, — начала она снова, тем же менторским тоном. — Вам тут надо все менять.
Я напряглась.
Вадим снова взял телефон, но я видела, что он слушает.
— Этот ваш буфет, — она кивнула на старый, темного дерева, буфет у стены. — Это же просто гроб какой-то.
Мое сердце пропустило удар.
Этот буфет. Его привезли еще до моего рождения.
В нем — вся моя жизнь. Мамины чашки. Бабушкины рюмки. И первый молочный зуб Вадима в спичечном коробке. Его грамота за первый класс. Мои первые фотографии с мужем.
— Он занимает столько места. Бесполезно, — продолжала Вероника. — И этот цвет… Ужасный. Мрачный.
Она повернулась к Вадиму.
— Вадик, я видела в «Стильных Кухнях» отличные белые стеллажи. Легкие, современные. Поставим сюда. И микроволновку новую. И кофемашину.
Она уже все решила.
Она уже мысленно выбрасывала мою мебель. Мои воспоминания. Его, Вадима, воспоминания.
— Это… это память, — прошептала я.
Вероника фыркнула.
— Ой, ну что за пылесборники. Память! Жить надо настоящим, мама. А не этим вот… хламом.
Хламом.
Она назвала мою жизнь хламом.
— Вадим, — я посмотрела на сына. Умоляюще. — Скажи ей.
Я ждала, что он сейчас встанет. Что он скажет: «Ника, это перебор. Это мамин дом».
Я ждала этого.
Вадим положил телефон на стол. Медленно.
Он посмотрел на буфет. Потом на меня.
— Мам, ну… если честно, Ника права.
Его слова ударили сильнее, чем вылитый суп.
— Он и правда… громоздкий, — сказал мой сын. — Нефункциональный. Мы же хотим как лучше. Сделать тебе ремонт. Чтобы было светло, современно.
Он улыбнулся. Той самой улыбкой, которой просил у меня прощения, когда в детстве разбивал вазу.
Только сейчас он не просил прощения.
Он выносил приговор.
— Мы тебе поможем все выбросить, — деловито добавила Вероника. — Закажем контейнер. Вынесем все это…
Она помахала рукой, обводя мою кухню.
— И стол этот ваш… круглый. Ужасно неудобно.
Они сидели за моим столом. На моей кухне. И планировали, как будут уничтожать мой мир.
Для моего же блага.
Я смотрела на них. На сытого, расслабленного сына. На хищную, уверенную в себе невестку.
Они были командой.
А я была… препятствием.
Я вдруг поняла, что суп был только началом. Проверкой.
Проверкой, насколько сильно можно на меня надавить.
Оказывается, можно было сильно.
— Я подумаю, — сказала я.
Голос был ровный. На удивление ровный.
Вероника прищурилась. Она ожидала слез, возражений.
— Думать тут нечего, — отрезала она. — Мы в следующие выходные приедем. Вадик, ты же возьмешь у ребят на работе инструмент? Надо будет это… — она снова кивнула на буфет, — разбирать.
— Да, да, без проблем, — кивнул Вадим.
Он уже был в ее плане.
Я встала.
Взяла жирные коробки от пиццы. Собрала в них грязные салфетки.
— Куда это? — спросила я.
— В мусор, куда же еще, — сказала Вероника, листая ленту в телефоне.
Я кивнула.
Подошла к раковине.
Мой суп. Их пицца. Все в одном ведре.
Какая разница, в конце концов.
Они ушли.
Запах пиццы выветривался два дня. Он въелся в скатерть, в занавески.
Я все перестирала.
Всю неделю я ходила по квартире и смотрела на буфет.
Вероника была права в одном. Он был мрачный.
Он был не «гроб». Он был как… старый солдат. Израненный, но не сдающийся.
На нем были царапины с тех пор, как Вадим учился ходить и бил по нему машинкой.
На нем была выцветшая отметина от вазы, которую я разбила, когда узнала о смерти мужа.
Он был не хлам. Он был карта моей жизни.
В среду я вызвала мастера.
Не для того, чтобы разбирать.
Он пришел. Посмотрел на замки.
— Что, мамаша, сын ключи потерял?
— Нет, — ответила я. — Я потеряла.
Он хмыкнул, но спорить не стал.
Звук дрели был резким, визжащим. Он впивался в металл.
Я заплатила мастеру, и он ушел, сочувственно покачав головой.
Я держала в руке новые ключи. Блестящие. Холодные. Без истории.
Старый комплект, тот, что был у Вадима со школы, превратился в бесполезный металл.
Я не звонила сыну. И он не звонил.
Зачем? Они все решили. Они приедут в субботу. С инструментами.
Я ждала.
Суббота, полдень.
Я сидела в кухне. За тем самым «неудобным» круглым столом.
Лифт гул. Шаги на площадке. Громкие, уверенные.
Потом — скрежет.
Металл о металл. Ключ, который не подходит.
Снова скрежет. Более нервный.
Затем — удар. Ладонью.
— Мам! Ты дома?
Голос Вадима. Громкий.
Я молчала.
— Мам! Открой! Что с замком?
Снова удары. Уже кулаком.
— Галина Петровна! — это Вероника. (Я не Галина Петровна. Я Елена Сергеевна. Она даже имени моего не знает). — Открывайте!
Мой телефон на столе завибрировал. «Сын».
Он звонил.
Я смотрела, как жужжит черный прямоугольник.
Удары по двери стали яростными.
— Мама! Мы сейчас полицию вызовем! С тобой что-то случилось?
Он беспокоился не обо мне. Он беспокоился о том, что его план срывается.
Я взяла телефон.
Отклонила вызов.
И написала СМС.
«Я в порядке. Не приезжайте. Ни в эти, ни в следующие».
Я нажала «отправить».
За дверью наступило затишье.
Я услышала, как завибрировал его телефон.
Потом — быстрый, злой шепот Вероники. Я не могла разобрать слов, но тон был ясен.
— Мам! Ты что, сдурела? — заорал Вадим. — Открой сейчас же!
Я не ответила.
Я встала и подошла к буфету. Открыла стеклянную дверцу.
Достала мамину чашку. Ту, из которой пила только по праздникам.
Они потоптались еще минут десять. Покричали.
Потом шаги стихли. Лифт уехал.
Я налила себе воды. Из фильтра.
И выпила ее из маминой чашки.
Буфет стоял на своем месте.
Телефон разрывался всю субботу.
Сначала звонил Вадим. Потом Вероника. Потом Вадим снова.
Я поставила его на беззвучный режим.
К вечеру посыпались СМС.
«Ты пожалеешь об этом».
«Мы завтра приедем с мастером и вскроем дверь!»
«Мама, ты ведешь себя как ребенок».
Я читала их. Без эмоций. Как сводку погоды.
Они не приехали в воскресенье. Вероника, видимо, отговорила. Вскрывать дверь в квартире, где ты не прописан — это полиция. А они не хотели проблем. Они хотели контроля.
Прошла неделя.
Никто не звонил.
Я впервые за много лет проснулась в воскресенье и поняла, что мне не надо никуда бежать. Не надо стоять у плиты с семи утра.
Я подошла к буфету.
Я достала старые фотографии. Вот я, молодая. Вот Вадим, совсем кроха. Вот мой муж.
Я смотрела на улыбающегося мальчика на фото. И не могла понять, в какой момент он превратился в того мужчину, который молча смотрел, как его жену тошнит от моей еды. И который был готов выбросить свой первый молочный зуб вместе со «старым хламом».
Я не знала, кого винить. Себя, что слишком любила? Его, что позволил себя приручить? Ее, что была такой… хищной?
А какая разница.
Это было похоже на траур. Но не по умершему, а по живому. Это, наверное, самое страшное.
Я убрала фотографии.
Я пошла на кухню и заварила себе крепкий черный чай. С лимоном.
Я достала мамину чашку.
Я села за свой круглый стол и впервые за много лет завтракала одна.
И это было не одиноко. Это было спокойно.
Прошел месяц.
Телефон зазвонил. «Сын».
Я смотрела на экран. И во мне ничего не дрогнуло.
Я ответила.
— Мам? — голос был осторожный. Вкрадчивый. — Привет.
— Здравствуй, Вадим.
— Ты как? Не болеешь?
— Я в порядке.
— Мам, ну… ты это. Ты прости нас. Вероника… она погорячилась.
Я молчала.
«Погорячилась». Он выбрал такое простое слово.
— Она не со зла, — продолжал он. — Она просто… современная.
— Я поняла, Вадим.
— Мы приедем? В воскресенье? Я так соскучился.
Я посмотрела на буфет. Он блестел. Я натерла его на днях воском.
— Нет, Вадим. В это воскресенье я занята.
— Занята? — он искренне удивился. — Чем?
— Своими делами.
В трубке повисло недоумение.
— Мам, ну что за дела? Мы же…
— Вадим, — я остановила его. Мягко, но твердо. — Не надо.
Он понял.
— То есть, ты нас… не прощаешь?
— Я вас прощаю. Но к себе больше не жду.
— Но… я же твой сын!
— А я твоя мама. А не обслуга для твоей жены.
Я положила трубку.
Больше он не звонил.
Говорят, они переехали. Взяли ипотеку в новом районе. Купили белую кухню. И кофемашину.
Я не знаю. Мне неинтересно.
Иногда мне бывает грустно. Я смотрю на его детское фото в буфете.
Но потом я иду на кухню.
Я снова варю борщ.
Густой. Наваристый.
Я наливаю себе полную тарелку. В хрусталь.
Я сажусь за свой круглый стол.
И ем.
И это больше не отрава. Это просто еда.
Моя еда. В моем доме.
